Вино и сигареты

      Пале-Кардинал скрывал за своими стенами немало секретов, рассказанных тайн и хитроумных интриг. Одной ночью под покровом темноты, когда едва ли даже птица смогла бы пролететь мимо, должно было произойти то, что принято называть неожиданным поворотом. Судьбы двух людей, еще днем так яро споривших друг с другом, переплелись между собой окончательно.       Кардиналу не спалось. Он оказался бессильным перед навязчивыми мыслями о Савойе, информаторе герцога и французском информаторе, которого, а вернее которую, стоило непременно защитить любой ценой. Никто бы не смог обвинить его в самоуправстве, беспечном отношении к мушкетерским жизням или излишнем снобизме: все решения от и до принимались совместно. Тяжело, с жуткими уступками с обеих сторон, но совместно. Случилась та из немногих ситуаций, когда оба слуги короля и Франции откладывали бесконечные ссоры и объединялись во благо страны. Они продумали все от и до, но переменчивость савойского герцога, возможность случайности или роковая ошибка на любом из этапов не давали Ришелье отвлечься. Вряд ли бы что-то вообще смогло это сделать, но раздался стук. Мужчина дернулся от неожиданности. Через неплотно закрытое окно в комнату проник зябкий ветер, по коже пробежал холодок. В уставшей голове заиграла паранойя. Он резко открыл дверь. Слуга. Кто-то пришел и настойчиво требовал аудиенции. Кардинал вздохнул, услышав имя своего главного оппонента. Этот вряд ли убьет настолько безызвестно. Бровь Ришелье удивленно вздернулась, когда он увидел побеспокоившего его. Тревиль с большим трудом держался на ногах.       — Можете быть свободны, — кивнул слуге Ришелье.       Кардинал осмотрелся по сторонам, грубо схватил гостя за локоть и затащил в комнату, сразу же закрывая дверь. В тусклом свете он все равно мог рассмотреть каждую черточку лица капитана: все залегшие в уголках глаз морщинки, поникший взгляд, приоткрытые губы. От Тревиля разило алкоголем, и Ришелье задал самый глупый из возможных вопросов, ответ на который был очевиден.       — Вы пьяны? — боже, он едва держался на ногах, конечно.       — Н-нет, — промычал Тревиль. — Я выпил немного.       — Зачем? — без тени иронии спросил Ришелье. Его радовало, что за дверью оказался капитан мушкетеров, а не кто-то другой, но сам факт подобного визита немного смущал.       — Для храбрости, — раздался честный ответ.       Ришелье тяжело вздохнул и усадил мужчину на стул, сверху надавливая на плечи. Он бы мог выгнать капитана сразу же, как увидел. Мог воспользоваться случившимся. Его самого ситуация никак не компрометировала, а вот мушкетера — более, чем достаточно. Но при всем этом ни один из вариантов не рассматривался. Министру едва ли было позволительно в этом признаться, но вот уже некоторое время назад он обнаружил, что желание стереть Тревиля в пыль исчезло напрочь. Ему не хотелось предполагать, с чем это связано. Он точно не собирался вспоминать, как стало тяжело на душе, когда капитан мушкетеров рвался со своими людьми на задание.       — И что же такого собрался делать верный защитник Его Величества, что ему понадобилось столько храбрости? — едко поинтересовался Ришелье.       Министр поймал на себе слегка затуманенный взгляд и от небольшого смущения прикусил губу. Ему стало немного неуютно на собственной территории. Казалось, эти голубые глаза вцепились ему в самую душу, изворачивая все внутри. Он никогда не видел их так близко. Возможно, в жарких спорах они почти сталкивались носами, но от злости и желания записать в перечень небольших личных побед еще одну ему не оказалось когда вглядываться в чужие глаза.       — Поговорить с вами, — Тревиль пытался прийти в себя. Слова давались с не большим, но трудом.       — Вот как, — деланно удивился Ришелье. А он думал, что они уже наговорились за день достаточно. Проклятий в адрес друг друга тоже послали немало. — Что вы мне хотели сказать, капитан?       В глубине души кардинал знал ответ на вопрос. Их совместное решение, давшееся с таким колоссальным трудом. Нельзя было надеяться, что сентиментальный вояка, глубоко привязанный к своим солдатам и принципам, так легко отпустит эту мысль. А еще наверняка у Тревиля напрочь пропал инстинкт самосохранения. Ришелье не знал, насколько сознательным было решение прийти к нему, но если оно было сознательным… Значит инстинкт самосохранения пропал у кардинала, и неискушенный солдафон почувствовал смену отношения к нему.       — Насколько правильным было наше решение? — тихо спросил Тревиль.       — Это неважно, — отмахнулся кардинал.       — Ва-ажно, — долго протянул капитан. В стандартной ситуации они бы уже вновь кричали друг на друга. — Я отправил туда целый батальон, зная, что никто из них не выживет.       — Смерть в бою — это благородно.       — Это не бой.       — Да, не бой, — согласился Ришелье, скрещивая руки на груди. — Вы же пришли не только поэтому.       Первый министр Франции прекрасно видел, как терзали произошедшие во благо страны события собеседника, но было что-то еще. Ришелье почувствовал повисшее в комнате отчаяние. Почти животное. Невообразимое. Из приоткрытого окна вновь дунул ветер. Кардинал потерял хватку хищника окончательно.       — Вы правы, — махнул рукой Тревиль. Все-таки он не был настолько пьян, как изначально показалось. — Я пожалею о сказанном, но… Не приди я сейчас сюда, уже бы точно пустил себе пулю в лоб.       Воздух выбило из легких. Ришелье не сомневался, что капитан способен на такой поступок, но сама возможность испугала. Он мог сколько угодно оправдывать это интересами Франции, но вот недавно они оба отправили таких же верных и честных людей умирать от рук Савойя.       — Вы…       — Говорю это первому лицу французской католической церкви, — кивнул капитан. — Я знаю.       — Сознаетесь в том, что собирались совершить самый страшный грех. Исповедаться захотели?       — Ни в коем случае.       Ришелье прикусил губу. Едкости сами слетали с языка. Причина казалась очевидной, но признаваться не хотелось. Он волновался. Остаться без несносного капитана еще более несносных мушкетеров было бы грустно. И, возможно, немного одиноко. Кардинал в какой-то мере любил их бесконечные ссоры и споры. Дух состязательности всегда его прельщал, но в последнее время он заметил, как на долю секунды останавливает взгляд на лице Тревиля, изучает, всматривается в глаза прежде, чем вернуться с новыми нападками. Министр тряхнул головой в попытках отогнать кощунственные мысли.       — Почему именно ко мне? — Ришелье перебирал пальцами костяшки.       — Я думал, куда бы хотел сходить перед концом и кого навестить. Странно, но это оказалось любое место, где бы находились вы, — Тревиль спрятал взгляд, понимая, что сказал лишнего. Взбалмошный день, мертвые мушкетеры, холодность министров, собственные глупые чувства смешались воедино, образовывая внутри взрывной механизм.       — Захотели забрать меня с собой? — хмыкнул кардинал, скрывая легкую усмешку.       — Нет.       — А что тогда?       — Во втором грехе я вам не сознаюсь.       — Значит, не исповедь.       Они смотрели друг на друга, погружаясь в угрюмое молчание. Оба поняли, о чем шла речь. Оба проигнорировали.       — Почему вы…       — Собирался выстрелить? Я погубил своих солдат.       — Это их работа — умирать, — невозмутимо напомнил кардинал.       — Да, но умирать в бою, а не от придворных интриг полностью лишенными шанса на спасение и правду.       — Тогда стреляйте.       Ришелье сошел с ума. Он приблизился к мушкетеру, вновь сталкиваясь с приторным запахом алкоголя, вытащил из-за пояса его мушкет и протянул ему, отходя подальше.       — Я убил ваших людей. С вами поступлю также, если понадобится. Решите проблему сейчас. Убейте меня.       — Что вы несете, черт возьми? — возмутился Тревиль. — Мы принимали это решение вместе.       Дуло мушкета было наставлено на кардинала не дольше нескольких секунд. Тревиль откинул оружие в сторону, желая продемонстрировать свою безобидность. Кардинал поджал губы. Старый вояка был у него на крючке и уже никуда бы не сорвался. Ришелье увидел это в его глазах. Он мог больше не сомневаться в своей безопасности, когда рядом находился Тревиль. Министр увидел в глазах оппонента, что тот и пулю за него словит. Только была проблема. Он бы и сам на курок не смог нажать, находись мушкет в его руках.       — Вот именно, вместе. Мы спасли Францию. И нравится вам это или нет, но я бы без стеснений и зазрений совести все повторил. Нам удалось избежать открытого конфликта, в котором бы погибло еще больше французских мужей.       — Знаю, — согласился капитан. — Есть решения, которые принять по силам не всем. За это я вас и… уважаю.       — Знаю, — повторил Ришелье. — Ваше благородство достойно восхищения, но сейчас оно ни к чему. Не хотите прогуляться?       Предложение возникло спонтанно. Кардинал хотел нанести удар по унынию, скопившемуся в комнате. Сердце как-то предательски сжалось, когда Тревиль произнес: «Уважаю», — своим ужасно искренним голосом. Ночь. Мрак, разгоняемый свечами. Наружу выползло все то, что днем сидело очень глубоко.       — Прогуляться? Не боитесь?       — Нет, — пожал плечами Ришелье. — Вы же защитите меня, Жан.       Не вопрос. Полное уверенности утверждение. Тревиль вздрогнул. Никто уже давно не называл его по имени. Для всех он оставался капитаном — сорвиголовой, верным солдатом, справедливым начальником и… занозой для одного очень худого министра. У него не возникло ни единого сомнения, стоило ли приходить. На душе было чертовски скверно. Вряд ли кардинал когда-нибудь смог бы это понять, но он не высмеял и не выгнал, что дарило надежду.       Это была только первая в череде их ночных встреч. Следующие дни они очаровательным образом находили предлоги пересечься так, чтобы подольше побыть в компании друг друга. В какой-то момент Ришелье пришел к капитану в кабинет, когда рядом уже никого не было. Из его головы не шел самый первый ночной разговор. Он хотел удостовериться, что все нормально.       — Почему вы так переживаете? — усмехнулся по-доброму Тревиль, пряча почти влюбленный взгляд.       — Потому что вы чертов идиот, от которого можно ждать, что угодно, — выругался Ришелье.       Капитан мог многое возразить, но худые руки схватили его за грудки, притягивая к себе. Неожиданное прикосновение к чужим губам. Тревиль улыбнулся. Ришелье раскусил и его, и его второй грех.