Бог устал нас любить

Соне нечем дышать в затхлом Петербурге, и она думает, что однажды просто уедет. Сбежит из этого проклятущего города, оставит все позади и найдет себе хорошего психотерапевта. Может, даже сядет на нормальные антидепрессанты. В отличие от Роди она совсем не боится таблеток. У ее страхов похотливые желания и обманчиво сочувствующие голоса. — С тобой плохо обращаются? — Но я-то не из таких, я не стану делать тебе больно. — Скажи же, что я по-настоящему тебе нравлюсь? Она улыбается так, что сама иногда начинает верить в эти улыбки. Хочется выпить что-то покрепче, чтобы саму себя не осознавать. Хочется принять что угодно, лишь бы чужие руки на себе не чувствовать; но ей нужны эти деньги. Соня напоминает себе, что она остановится в любой день, сбежит налегке, поменяет имя, прическу и манеру речи — и навсегда отмоется от позорного клейма. Она ненавидит их всех до одного, но с губ срываются лишь запланированные заранее слова. Нет, с ней никто плохо не обращается. Да, ей нравится. Нет, у нее нет проблем, она даже счастлива. Да, ей по-настоящему нравится каждый из них, каждый — особенный. Порой Соня не видит границу своих настоящих чувств. Порой Соне кажется, что она сама уже так давно перестала существовать, что дорыться до ее настоящих мыслей, добраться до ее желаний просто невозможно. Ненависть к мачехе пробивает до желания пить-пить-спиться, но Соня старается держаться. Соня курит тонкие сигареты, даже не плачет в свободное время. Лишь смотрит на тлеющий пепел и мечтает сама однажды упасть с огромной высоты. Все началось с чертового вебкама. — У тебя симпатичная мордашка, могла бы и приложить свои таланты к чему-то, — сказала ей тогда эта тварь. — Это нормально, многие сейчас так делают. Многие, да. Многих втягивают в этот прогнивший мир именно с этой стороны; а потом уже не вырваться и не выйти. Потом уже ей бы отодрать свое сознание от тела, когда очередное потное тело сжимает ее руками, трогает, пихает, лижет — тошнота подступает явная, но она ее глушит, она сглатывает рвотный ком в горле и фальшиво стонет. Соня саму себя ненавидит. И держится лишь за встречи с таким же разбитым Родей, который задыхается от внутренней плесени, разрастающейся прямо в мозгу. Соня курит одну за одной и не улыбается ему — ему можно не улыбаться, и за это она так сильно благодарна. Родя сам никогда не трогает ее, Родя вообще ничего не говорит — но она и так видит. Его секс не интересует, не только с ней. И это как белый флаг, это как мирное пристанище. Безопасный приют для ее страхов и ненависти. — Принеси мне свои конспекты в следующий раз, ладно? — просит она вкрадчивым голосом, когда они во втором часу ночи сидят на карусели на детской площадке. — Мне хочется их почитать. Сбежать туда. Убедить саму себя, что есть какая-то другая жизнь, не только та, что ей доступна. С каждым днем возвращаться в эту другую жизнь все сложнее. С каждым днем ей все больше хочется купить себе бутылку водки или коньяка. И пить-пить-пить, пока легче не станет. Легче вообще может стать? — Таким, как мы с тобой, отведен отдельный путь, — говорит она Роде, вытаскивая тонкие сигареты из пачки. Сразу две в рот вставляет и прикуривает тоже две. Так и курит. Две. Будто свою и его жизнь. — Тебя никогда не пугали собственные мысли? — спрашивает он. Какие, думает Соня. Какие именно? Вспороть глотку ножом с кухни. Выпить что-то из химии для ванной. Ранить других, ранить себя. Наконец просто убить. Про какие из всего списка мыслей речь? — Просто мне иногда приходят по-настоящему пугающие вещи в голову, — признается он. Соня кивает. — Я рядом, Родя. Ты всегда можешь прийти ко мне, если вдруг почувствуешь, что хочешь действительно сделать что-то из этого. Соня не говорит, что хочет сделать сама.