Я изучил науку расставания

Все было встарь, все повторится снова, И сладок нам лишь узнаванья миг.

Новое дело оказалось совсем не тем, чем думалось вначале. И вот им уже необходима консультация известного московского психолога, методы которого оставляют желать лучшего (хоть что-то не меняется со временем), и, тем не менее, являются достаточно действенными. – Почему именно он? Кто этот Стрелецкий вообще такой? – Макс, ты только не обижайся, но иногда ощущение, будто ты с Луны свалился. Аня чуть наклоняет голову осуждающе. Смотрит исподлобья, а ему отчего-то вспоминается Настенька. Как же давно это было… И совсем недавно. – А по существу ты что-нибудь сказать можешь, Ань? – Могу, – надувается мгновенно. Телефон у него отбирает и сосредоточенно набирает что-то. – Вот, читай, просвещайся. А я на обед. Она забирает сумочку и, звонко стуча каблуками, удаляется прочь. Вдалеке хлопает дверь отдела, но Максим уже не слышит. За шумом крови в ушах и неистовым стуком сердца. С заглавной фотографии в статье на него глядит странно непохожий на себя Трубецкой. Новые времена требовали новых мер. Ну, или их подобия. Максим, Кондратий, Михаил – выбирай любое имя – не ошибешься, еще никогда, ни в одной из жизней, не чувствовал себя настолько растерянным. Преданным, убитым горем, разбитым на части – да. Растерянность обычно обходила его стороной, но в новое время он ясно вступил и с новыми чувствами. Что было справедливо, наверное. Максим вздохнул. С фото на смартфоне смотрел худой, худее чем тогда, коротко стриженный Сергей Петрович Трубецкой. Ну, Артем Стрелецкий, в смысле. Ох, и напутаются они с этими дурацкими именами… Стоп. На этом моменте мысль следовало оборвать и постараться успокоиться. Радость от неожиданной находки тут же поблекла, смешиваясь с мутным ощущением безнадежности. Расстались они в прошлый раз не очень. Катастрофически, если уж перебирать подходящими терминами. Но не могло же это быть случайностью, ведь так? Максим провел рукой по лицу, возвращаясь за рабочий стол. Следовало хорошо все продумать. К счастью, время у него еще будет. Целых восемь незабываемых плацкартных часов. Максим рассеяно передвинул бумаги на столе, пощелкал мышкой, оживляя компьютер, и решительно отбросил все мысли о старинном друге (да называй ты уже вещи своими именами, Кондратий Федорович – возлюбленном) ради недописанного отчета. В Москве, после осознания себя, если так можно сказать, он еще не бывал. А теперь вроде и повод не самый радостный, а все-таки его первое полноценное путешествие. Романтика больших дорог и все такое. Удивление и восхищение от мысли о том, что теперь от Питера до Москвы можно было домчать и за восемь, и даже за четыре часа, были невероятными. Максим, первое время, поражался вообще всему знакомому с ослепляющей простотой человека, никогда не видывавшего прогресса. И хотя все вокруг было привычно, воспринималось оно с невероятным восторгом. В самом начале, правда, было не до восторгов. Тяжело осознавать прошлого себя, если ты уже живешь двойной жизнью в настоящем. Прозрение наступило, когда его привели в камеру повесившегося сына пивовара, и он, совершенно немужественно, но абсолютно понятно, хлопнулся в обморок. И, как было, не хлопнуться? Когда перед глазами замелькали сцены дознания по его собственному, их делу. Когда это на его шее с силой затянулась удавка, отрезая кислород? После – с внушительной шишкой на затылке, но без сотрясения мозга, Максим под сочувственные взгляды коллег коротко соврал, что его близкий друг совершил самоубийство много лет назад. И с тех пор у него с повешенными совершенно особые отношения (ну, что за чудовищный каламбур). Аня, от переполнявших чувств, кажется, даже всплакнула, чем ужасно расстроила уже Максима. А дальше потянулись долгие дни его безумия. Во снах тысяча восемьсот двадцатый ловко смешивался в бокале шампанского с две тысячи девятнадцатым и вот Кондратий, нет, Максим пил это самое шампанское из винтажного стакана с подстаканником, подаренного коллегами после первого удачного расследования. Бумагами шуршал: отчеты превращались в элегии, в одах меж строк проступал яростный канцелярит. А потом просыпался в холодном поту, не понимая, какой на дворе век. Это в лучшие времена. В худшие – время заграничных походов мешалось с воровскими буднями. А потом кто-то набрасывал ему на шею веревку. И оттаскивал с поля боя прямиком на эшафот. Пару раз приходили смущенные соседи. Спрашивали все ли у него хорошо, потому что так кричать здоровый человек не может. Приходилось неловко отшучиваться. И невыспавшимся, еле соображающим тащиться на работу. Пока уставший от его неадекватного поведения Суббота волевым решением не отправил его на недельный больничный. Помогло, как ни странно, писательство. Да, пришлось попотеть, но он составил три параллельных друг другу биографии. Что и говорить, в прежние времена с таким героем, как он нынешний, Кондратий бы точно прославился бы. А так – остался, конечно, в памяти масс и школьной программе, но разве этого он хотел? Об этом ли мечтал? Ответа не было. А вот вопросов становилось с каждым днем все больше. И первым среди них был: есть ли в этом времени кто-то из его прежних товарищей? И вот, наконец, он знал, что не один. Облегчение, ответственность и надежда с горечью сплелись в тугой змеиный клубок прямо под сердцем, не давая нормально вдохнуть. Максим, Кондратий, ждал этой встречи так, словно она должна была стать ключом к пониманию его места в жизни. В определенной степени так и было: отчего-то верилось, что они смогут начать сначала. Ведь он простил. Еще тогда, в застенках Петропавловской крепости. Гораздо раньше самой казни. И как было не простить? Все, чего тогда хотел Сергей – мирного разрешения конфликта. Не хотел брать грех на душу, а в итоге… Максим закинул руку за голову. Второе, что он сделал, после того, как разобрался с собственной биографией, это принялся выяснять всю их «декабристскую» историю. Библиотеки, к счастью, продолжали существовать до сих пор, так что с доступом к информации проблем не было. Про них был написан не один том, и пусть некоторые вещи его, как непосредственного участника событий, немного забавляли, в целом картина вышла на редкость… исчерпывающая. И неприглядная. И очень… Что тогда чувствовал его Сережа? Глядя, как его соратники, братья по оружию и духу, всходят на эшафот? Как на них накидывают мешки, а потом и петли? Что он ощущал, когда… Максим зажмурился. Головой встряхнул. Достаточно было и того, что Сережа, когда начали стрелять из пушек, в обморок упал. И это он, человек, прошедший всю отечественную компанию, бывавший в таких заварухах, что и словами не описать, видавший во всей красе военные госпитали их времени. Уже этого одного было достаточно, чтобы Максим, нет, Кондратий ощутил всю его боль и вину. Наверное, быть может, он был слишком снисходителен, слишком мягок, но он любил. Любил этого человека на протяжении почти десяти лет и был с ним рядом неотступно все это время. И был любим. И как же можно было его не простить? Представлять, как он сам бы смотрел на смерть Сережи, было решительно невозможно. Если и есть вещи непредставимые, то это была одна из таких для Кондратия. И сейчас слушая мерный стук колес, ощущая, как вагон чуть покачивался, Кондратий, или Максим, не хотел даже думать, что Сережа, или Артем, не будет рад его видеть. Ведь они живы, и у них впереди есть целая новая, ослепительно яркая жизнь, которую они могут прожить рядом. Вместе. * Москва встретила ослепительно ярким солнцем. Гостиничный номер он снял в историческом центре, справедливо полагая, что у них с Артемом, если все пройдет хорошо, будет время прогуляться по городу. Если все пройдет плохо… То он попробует снова. А потом еще раз. Такие совпадения, сквозь века, просто не могут быть случайными. Особенно для человека любящего (и, как он надеялся, еще любимого). Небоскреб, где располагался офис Стрелецкого сложно было пропустить. Переливающаяся, практически слепящая в ярких лучах солнца стеклянная башня возвышалась среди прочих зданий. Максим хмыкнул и покачал головой. Пару веков назад только и разговоров было о Хрустальном дворце в Лондоне, а сейчас каждое второе здание так выглядит. Прогресс, что тут еще скажешь. В голову продолжали лезть всякие глупости, пока он прогулочным шагом приближался к небоскребу. Отчего-то именно сейчас его начали одолевать сомнения. Но отступать было нельзя. В конце концов, даже если Сережа не узнает его сразу, то стоит, как минимум, выяснить что с тем его клиентом. А потом и на свидание позвать. Ну, так, на всякий случай. – Здравствуйте, Артем Александрович сегодня принимает с пяти, – приветливо, но твердо произнес мальчишка за компьютером. Максим коротко улыбнулся. Чужая прическа столь явно жила отдельной жизнью от хозяина, что даже смутно напомнила ему о трибблах (он и сам, до сих пор, как и все в отделе, впрочем, не понимал, как согласился на марафон старых фильмов о Стар Треке, предложенный Аней). – Ничего. Я его старый друг. И, не слушая кротких возражений, прошел к двери в кабинет. Та распахнулась сама собой. – Мотя, сколько раз я просил, чтобы никаких старых… – Ну, здравствуй, Артем. Кажется, улыбка вышла куда более угрожающей, чем он хотел. Максим сделал решительный шаг вперед. Артем отступил. Дверь закрылась с глухим щелчком, отрезая их от окружающего мира. В серых глазах напротив плескалось узнавание пополам с паникой. Но были они все такими же красивыми, как помнилось Максиму… Кондратию. – Думал по лицу тебе съездить, а кто-то успел раньше. Второе, что разом бросилось в глаза – еще незаживший до конца порез над бровью и разбитая губа. На очень худом, даже изможденном лице. Бледная кожа так натягивалась на острых скулах, что, казалось, могла легко порваться. Кондратий нахмурился. Артем, то есть, Сергей, наконец, отмер. Бросил на него нечитаемый взгляд и отошел к окну. – Ты всегда можешь вернуться и попробовать еще раз. А голос совсем такой же, как и тогда. Интонации другие. На грани, как будто. Хотя, почему «будто»? – Ты вообще ешь? – Что? Сергей нахмурился, обернулся, и снова замер, заметив приблизившегося Кондратия. – Ешь или голодом себя моришь, говорю. Снова хмурится, рот раскрывает, закрывает, поджимает губы. И щурится, вглядывается, словно не понимает, что от него хотят. – Это то, о чем ты сейчас хочешь поговорить, Кондратий Федорович? – А почему нет? Очевидно, что ты, Сергей Петрович, решил заморить себя до смерти. Только вот по какому поводу, ума не приложу. – Хватит, прекрати эту клоунаду, – Сергей делает шаг навстречу, за грудки его хватает. А потом сам же разом отстраняется, шипя от боли. За ребра хватается. – Да что с тобой случилось, а? – ладонь сама собой привычно скользит на спину, поддерживая. Кондратий помогает ему распрямиться. Под тканью рубашки ощущаются толстые бинты, и у него от нехорошего предчувствия все внутри холодеет. – Что-что. Клиент случился. Оставил на память треснувшие ребра и разукрашенную морду. – Ты же психолог, вроде, откуда столько полевых ранений? – ласково. Помочь ему усесться в кресло – вроде, и дело благое, да только отпускать его не хочется. – Наша служба и опасна и трудна, – хмыкает негромко. Вздыхает, в кресле откидываясь. И смотрит немигающе. Кондратий подвигает второе кресло поближе и садится. В повисшей тишине столько невысказанного, что никто не решается ее нарушить. Было бы так легко и просто притвориться, забыть все, что было до, и начать сначала. Кондратий внимательно вглядывается в любимое лицо, сравнивает неосознанно. Медленно подмечает каждую новую деталь: и синяки под глазами, и то, как пальцы домиком складывает, и то, что эта черная рубашка ему идет. И снова возвращается к глазам. Сейчас они в ответном пристальном движении проходятся по фигуре самого Кондратия. И останавливаются на лице. Да уж. В гляделки он всегда умел играть. – Сереж. Сережа, – чуть нараспев. Тот щурится, словно от боли. Глаза к потолку поднимает. Вспоминает. Корит себя? – Ты пойми одно: я тебя давно простил. Еще до оглашения приговора. Все мы были по одну сторону, по-своему заблуждались. И все заплатили свою цену. Но это все в прошлом, понимаешь? А взгляд у него страшный. Мертвый абсолютно от невысказанной горечи. У Кондратия перехватывает дыхание. Сережа улыбается жутко. И тут же трет лицо руками, безуспешно пытаясь привести себя в чувства. – Для тебя, может быть, Кондраш. А я видел, как ты… Как ты, – он отворачивается, рот ладонью захлопывает. И нет сейчас на свете ничего, что мог бы сказать или сделать Кондратий, чтобы облегчить его страдание. И сможет ли?.. – Сереж, но вот он я. Тут, живой. Всамделишный! – руками разводит, а хочет лишь обнять, приласкать и не отпускать от себя больше никуда. Тот снова улыбается отстраненно, печально. Головой качает. – Кондраш, – и сердце замирает от того, что его зовут именем, которое он уже двести лет не слышал. – Я никогда себя не прощу. Такое нельзя простить. Кондратий резко встает из кресла, раздражение гонит его сделать несколько бесполезных шагов для успокоения. Сережа больше не смотрит на него. – И поэтому ты решил лишить себя, нас, - он переходит почти на крик, но плевать, – шанса на счастье? Наказать себя, а? Чтобы что? Совесть успокоить? Поздно спохватился, о бессмертии души тогда надо было думать! Сейчас кому твое раскаяние нужно? – Мне нужно, мне! – срывается на крик в ответ. На ноги вскакивает. И вот они уже кружат друг рядом с другом. Медленно, тяжело, но не в силах ни разойтись, ни сойтись ближе. – Ну, хорошо, прекрасно. Но ты не думал о том, что кроме тебя остальные тоже… здесь? Замирают одновременно. Сережа рукой по лицу ведет, с него разом стекает все раздражение, оставляя только горькую усталость. Горбится неосознанно. – Думал. Но дело не только в этом. Он возвращается в кресло. И замирает, невидяще глядя в окно. Разом теряя весь интерес к Кондратию, чем доводит того почти до исступления. – А в чем еще? – Это неважно. Так, как было, уже никогда не будет. Кондратий подходит ближе, Садится на корточки подле него. И осторожно берет ладонь в свои руки. – Сереж, мы со всем сможем разобраться. Я обещаю, что бы там ни было, мы справимся. Тот переводит на него взгляд. От него снова веет мертвецкой безысходностью. Он едва заметно улыбается, по-доброму, так, как улыбаются, прощаясь навсегда. А Кондратию все чудится разверзшаяся свежая могила, в которую он медленно падает. Все глубже и глубже. У Сережи в уголках влажных, больных глаз лучиками собираются морщинки. Он наклоняется к Кондратию ближе и мягко целует в лоб. – Кондраш, иди с богом. И правда, словно с покойником прощается. А что, так оно, пожалуй, и есть. Только что ведь сам, своими руками его похоронил. Кондратий поднимается легко и плавно. Выходит, дверь беззвучно закрывает, все еще цепенея внутри. Помощник Сережи провожает его сочувственным взглядом, но он отмечает это автоматически. Также автоматически вызывает лифт. На осознанные действия его сейчас не хватит. И, только подъезжая к первому этажу, он встряхивается. Сережа – разбитый, пустотелый, кое-как склеенный из разрозненных кусочков, половина из которых, будто не подходят вовсе, с мертвыми от вины и горя глазами. Его Сережа, носящий траур по чему-то, о чем он может только догадываться. Но догадываться необязательно. Гораздо проще узнать. Эта простая до глупости мысль отчего-то поднимает в нем новую волну решительности. Что бы там ни было, но Кондратий непременно выяснит. А потом поможет Сереже с этим справиться. Иначе тот убьет себя раньше, чем… Чем они нормально поговорят. Думать о большем он себе запретил. И хотя глупое сердце продолжало обливаться кровью при одной мысли, что от него снова отказались, Кондратий знал, что это неправда. Не в этот раз.