Rotes Banner

Людвигу нравилось и одновременно с этим нет, что мир вернулся в норму. Страну всё ещё лихорадило и встать с колен она не могла, но шаткое равновесие хоть как-то успокаивало и дарило надежду, что всё станет хорошо. Их растянуло по карте на десятки километров по столь простой и с этим сложной проблеме: Иван понимал, что власть долго не удержится. Он чувствовал ярость и притеснения, но сделать с этим ничего не мог, а потому отослал Германию домой ради безопасности, даже несмотря на сопротивление. После смерти отца всё хозяйство и крестьяне перешли к нему и он сделал всё, что можно чтобы они чувствовали себя людьми, а не загнанным до смерти зверьём, но Брагинский не мог выкупить всё крестьянство Российской Империи, ему бы никто не позволил. Революции было не избежать, возможно, царь это понимал, но отмахивался от столь бредовой мысли. Россия знал, что мысль эта отнюдь не бред, а жестокая и бешеная в гневе правда. И ему было неприятно отрывать от себя Людвига, но страх был сильнее, да и Германия без Страны бы не выдержала, правительству нужен тот, кто покажет народу о величии и процветании, которое обязательно наступит. Письма не помогали особо, да и времени, как оказалось, на них почти нет, а всё, что получалось в итоге, было сплошь деловым и затрагивающим лишь настроение и самочувствие. Но это не было столь важным, их существо голодало по настоящему общению, касаниям и поцелуям, без этого внутри всё вязко шипело, требуя всего сполна и с излишком. Всё исполнилось в октябре, за шесть дней до конца месяца. Иван был очень рад, что его немца не было рядом, он не хотел, чтобы тот видел, что происходило. О той жуткой лихорадке знает только сам Брагинский и Ольга, что ухаживала за ним. В голове почти неделю набатом звучало глухое «Товарищи!», и губы это постоянно шептали, чем очень сильно пугали и так перепуганную Украину, совершенно неготовую к такому. Да и сделать она ничего не могла, только влажную тряпочку на лбу брата меняла и давала ему воду, если удавалось. В ноябре он смог прийти в себя и полностью осознать, что произошло. Революция. Было ожидаемо, но всё равно руки дрожали от... понимания скорее, чем от страха. Да и что он мог? Сколько поводья не натягивай, конь двигаться не перестанет, глупо было бы пытаться предупреждать всё это. Пришлось идти знакомиться с новым правительством и привыкать к новому имени, которое он узнал, едва открыл глаза. Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика. Слишком долго и сложно, но аббревиатура так странно звучит, что он сохраняет себе привычное «Россия», смысл не изменился, даже несмотря на пять слов вместо двух. Спустя почти два года Иван узнаёт о Веймаре и о том, что Германская Империя пала перед собственным бессилием. В письмах Людвиг ничего — даже вскользь — не упоминал об этом, сухо и уверенно рассказывая о том, что происходит. Они встречаются спустя столько времени лишь на политической конфессии в Рапалло, где Брагинского колет внешний вид Германии, столь усталый, с натянутой улыбкой и ощущением... чего-то, чего не должно быть. Людвиг всё время держится позади Ратенау, заметно втягивая голову в плечи и ссутуливаясь под взглядом своего русского. — Владимир, — просит Россия, касаясь ладонью плеча Ленина. Тот кивает, позволяя продолжать. — Я ненадолго отойду и поговорю с герром Крауцем. — Хорошо. Он уводит Германию в коридор, довольно устраивая их в углу. Даже если кто-то захочет выйти, то вряд ли заметит. — Meine Liebe, — Иван улыбается, ладонью проводя по красивой скуле, медленно опускаясь прикосновением вниз, останавливаясь на подбородке, слегка удерживая, — я скучал по тебе. Очень скучал. — Да ну? — Людвиг улыбается в ответ, но улыбка выглядит натянутой, да и сам немец выглядит так, будто ещё чуть-чуть и в обморок упадёт. — Я-то думал, что ты уже где-то прикопан, а письма мне пишет твой... кто у тебя там. — Председатель СНК РСФСР. — Что? — удивляется Германия, как-то даже замирая. — Это ты сейчас дикцию проверил или заклинание из книжки Англии вспомнил? — Так зовётся мой президент, тут я не причастен. Они любят "звучные" названия от которых сломаешь язык, — Брагинский глаза закатывает, своего немца рукой обнимая и прижимая ближе. — Но у меня были очень важные дела от которых я не мог отказаться. Страну перестраивал, хозяйство строил, коммунизм выучивал. — Какие мы занятые, — передразнивает Людвиг, за шею обнимая Россию или как его теперь величать? РСФСР? — но хоть что-то ты мог мне написать. Например: «Мне выели мозги ложечкой увидимся через три года. Смирись». Я бы принял такое, — он утыкается в ткань рубашки, расслабляясь. — Я тоже очень скучал. Ich habe dich sehr vermisst. Я спать не мог, зная, что ты где-то там. Это очень напрягло Вальтера, он за меня сильно переживает. Почти как Гилберт, но менее навязчиво и более понятно. — Ты поэтому выглядишь как полутруп вставший на завод к трём утра? — Не очень понял, что ты сказал, но... наверное? Брагинский хмыкает, поудобней встав, чтобы Германии было легче. Расстояние это не самая страшная помеха в их жизни, до этого была война, но и она не сделала ничего, что могло бы их отдалить друг от друга или того хуже — заставить их возненавидеть эти странные отношения, а после и разорвать их. Этот Рапалльский договор позволит вернуть всё на свои места. Да и страны должны дружить, ну или хотя бы сотрудничать. — Как насчёт поездки ко мне домой после того, как мы закончим с политикой? Как раз покажу тебе свой новый дом поближе к столице. Тебе он обязан понравиться. Там и поспишь как человек. — Interessantes Angebot... — немец улыбается, поднимая взгляд, не пытаясь выбраться из объятий. Этого русского тепла ему не хватало очень и очень сильно. — Что если я скажу «нет» и отправлюсь домой? На это Иван выдыхает, как на маленькую наглость своей ящерки, а затем произносит лишь несколько слов: — Петух в вине, грильяж, птифур, — Людвиг на это даже задумывается. Неплохое предложение, но чего-то не хватает, о чём он и сообщает взглядом, получая на это: — Вермут и какой-нибудь тортик, на твой вкус. Да? — Если вермут россо, то да. Что бы ты делал, если бы я не был падок на сладости? — Не знаю. Даже думать не хочу, потому что ты не изменишься, — Россия прислушивается к голосам за дверью. У них всего пара минут. — Предлагаю вернуться, пока нас не обругали за то, что мы, такие нехорошие, отсутствуем при подписании договора. — Подожди, — просит Германия, а затем едва заметно меняется в лице, смущаясь. Брагинский понимает в чём дело и осторожно касается приоткрытых губ поцелуем, ожидая реакции, которая следует незамедлительно. Людвиг тихонько стонет, обнимает Ивана за шею, впиваясь пальцами в волосы, и на пробу касается языком чужого, позволяя себя ласкать. Он по этому очень скучал. Три чёртовых года сплошной политики, экономики и торговли, что заставили его чувствовать себя не человеком в физиологическом плане. Но сейчас он ощущает себя правильно, Страной, а не ходячим калькулятором и выставочным экспонатом. Ладони России резко и слишком неожиданно оказываются под рубашкой, наплевав и на пиджак, и на пуговицы, едва их не оторвав. — Нас... — немец давится словами, когда Брагинский жадно прикусывает бьющуюся на шее жилку, прижимая к себе ближе. — Нас искать будут, — предупреждение срабатывает лишь после повтора. Иван недовольно выдыхает и, не удержавшись, прикусывает шею чуть выше места стыка с плечом, оставляя наливающийся бордовым засос. — Ты..! Bist du verrückt geworden?! — Не удержался. Не бойся, не заметят, — отвечает Россия, языком проходясь по столь заметному следу. Люди там умные, быстро всё поймут, если, конечно, отвлекут своё внимание от рассуждений на Германию. — А фотограф по-твоему совсем идиот, да? — шипит Людвиг. Он в гневе. Ладно поцелуи, ладно столь жадные объятия, но вот засосы на шее — это слишком. И не скрыть почти, воротник рубашки едва прикрывает это безобразие. Если это заметят... — Я придушу тебя, если кто-то хоть взгляд направит мне на шею, понятно? Сразу же и с балкона прочь. Переживу твою пропажу на подольше, раз уж три года пережил. — Какой же ты жестокий. Я прикрою тебя и никто ничего не заметит. — Schwachkopf, — качает головой Германия, поправляя пиджак, смахивая с него пылинки. Внутри липким комком ощущается смесь страха и стыда, готового заранее. — К своему списку прибавляй штро и добош. — Хорошо-хорошо. Ты только не злись. — Посмотрим. И веди себя так, будто мы просто разговаривали. Не хочу лишних вопросов и, тем более, слухов. Разгребать всё это я вряд ли смогу сам, — выдыхает Людвиг, мысленно рассчитывая на любой из возможных результатов. Как же он ненавидит то, что не может открыто показывать свои отношения с Россией. Именно отношения романтические, а не дружбу, которую заметили все, кто мог. Хотя от Ивана почти никакой конспирации. — У нас ещё минута. — Тогда пойдём, — немец на секунду останавливается, прикусывает кончик языка, думая «да» или «нет», — животное. — Гав, — уверенно отвечает Брагинский, потому что так и есть. Влюблённые по уши люди становятся животными и он не исключение, так зачем ему это отрицать? Тем более он всем доволен, даже несмотря на истощение своего минимального бюджета. Но это дело наживное можно и исправить, только страну с империальной системы на советскую перевести, а там и счастье. Особенно, если его немец будет рядышком. А пока что им нужно подписать Рапалльский договор и будь что будет. Главное, чтобы никто ничего не заметил.