Перед грозой

  — Пошел вон, ничтожество! Убирайся! — маска холодного пренебрежения, столь тщательно удерживаемая во время разговора, разлетается сотней фарфоровых осколков, обнажая горящий ненавистью взгляд. На щеках госпожи Цзинь проступают некрасивые красные пятна, унизанные кольцами пальцы яростно сжимаются. Цзинь Гуанъяо успевает отстраненно порадоваться, что ее меч хранится в оружейной. Он кланяется, сохраняя на лице почтительное выражение, хотя рука, которой он заслонился от брошенной ему в лицо тяжелой медной курильницы, отнялась до локтя. Судя по количеству вложенной в бросок духовной силы, окажись он чуть менее быстр — лежать бы ему сейчас с пробитой головой. Подхватывает с пола выбитую из рук книгу и бесшумно выскальзывает за дверь. К счастью, коридор, ведущий к покоям госпожи Цзинь, пуст, никто из слуг не околачивается поблизости. Ему удается перевести дух, нацепить на лицо привычную маску учтивой доброжелательности и без происшествий добраться до своих комнат. Заперев за собой двери, он, наконец, коротко шипит сквозь зубы ругательство. Осторожно ощупывает руку, болезненно морщась — что ж, кость цела, а значит помощь целителей не требуется. Он несколько раз сжимает и разжимает пальцы, но похоже, что работу с бумагами на сегодня придется отложить.   Неожиданный приезд Цзэу-цзюня застает его врасплох. Глава Лань прибывает один, без свиты, и его сразу проводят в покои Цзинь Гуаншаня. Видимо, дело, с которым прибыл высокий гость, и впрямь не терпит отлагательств. Цзинь Гуанъяо кусает губы. Вряд ли в такой спешке у Лань Сичэня найдется время на названого брата. Тем не менее он приказывает подготовить гостевой павильон в саду, лично выбирает благовония для курильницы и распоряжается заменить расписанный золотом чайный набор на другой, из тончайшего чжэцзянского фарфора. Время тянется невыносимо медленно. Полуденное солнце, еще с утра заливавшее дворец слепящим светом, подергивается дымкой облаков, ветер стихает, и на Ланьлин опускается муторная предгрозовая духота. Цзинь Гуанъяо старается держаться поблизости от покоев главы ордена, не привлекая к себе излишнего внимания. Приходится проявлять чудеса изворотливости, чтобы не попадаться при этом на глаза Цзинь Цзысюаню, которому явно тоже что-то надо от отца, и разговоры с которым совершенно не входят сегодня в его планы. Из-за этого он чуть не пропускает момент, когда широкие, покрытые затейливой резьбой двери, наконец, открываются. Цзинь Цзысюань почтительно кланяется главам двух орденов, но Цзинь Гуаншань нетерпеливым взмахом руки отсылает его прочь. Губы Цзинь Гуанъяо сами собой кривятся в злорадной усмешке. Лань Сичэнь что-то негромко говорит Цзинь Гуаншаню: на губах отца играет любезная улыбка, ничуть не затрагивающая неподвижный змеиный взгляд. Цзинь Гуанъяо в очередной раз с холодной ненавистью думает о том, что, хвала небесам, свою внешность он унаследовал от матери и ничуть не похож на главу Цзинь. Подумать только, когда-то эта мысль приводила его в отчаяние... Он тенью следует за ними на почтительном расстоянии и успевает мягко ускорить шаг, чтобы оказаться рядом ровно в тот момент, когда Лань Сичэнь церемонно кланяется главе Цзинь, заканчивая разговор. Видит, как поджимаются губы Цзинь Гуаншаня, и с удовлетворением думает о том, что отослать его в присутствии Лань Сичэня тот не посмеет.    — Ты что-то хотел, Гуанъяо?   Он почтительно кланяется — сперва отцу, затем Лань Сичэню.    — Цзинь Гуанъяо всего лишь хотел засвидетельствовать свое почтение старшему брату.   В глазах Цзинь Гуаншаня мелькает что-то неуловимое, но прежде, чем он успевает открыть рот, Лань Сичэнь оборачивается к нему с любезной улыбкой.    — Не смею более отнимать драгоценное время главы ордена. Если мой брат сейчас не занят, я буду рад его обществу.   Цзинь Гуаншань еще раз обжигает его внимательным взглядом — и наконец оставляет их наедине.    — Эргэ!   Лань Сичэнь оборачивается, улыбка зажигает в его темных глазах теплые огоньки.   — Я рад тебя видеть, А-Яо, — крохотная морщинка между бровей Лань Сичэня разглаживается, он действительно рад, и звук его голоса привычно отдается сладкой дрожью где-то в груди.    — Ты надолго прибыл в Ланьлин?    — Увы, — Лань Сичэнь с извиняющейся улыбкой разводит руками, — я сегодня же возвращаюсь в Облачные Глубины.    — Старший брат позволит хотя бы угостить его чаем?   Судя по краткости и сугубо деловому характеру визита, Лань Сичэнь действительно спешит, и Цзинь Гуанъяо старается, чтобы вопрос не прозвучал умоляюще. Впрочем, Лань Сичэнь всегда угадывал любые оттенки его настроения с пугающей проницательностью — вот и сейчас в очередной раз кажется, что темные глаза смотрят куда глубже и видят гораздо больше, чем он хотел бы показать. Каждая встреча с названым братом — благословение и проклятие. Лань Сичэнь слишком чист, слишком прекрасен, чтобы касаться его даже краем тех мыслей, которые приходят к Цзинь Гуанъяо в горячечных снах почти каждую ночь — но это сильнее него.    — С удовольствием, — Лань Сичэнь вновь тепло улыбается и позволяет увлечь себя в сад.   Неподвижный воздух напоен дурманящим ароматом цветов. Роскошные клумбы с белоснежными пионами всех сортов окружают гостевой павильон так плотно, что издалека кажется, будто ажурный домик невесомо парит над густыми облаками, подобно жилищу небожителей. Впрочем, настоящие облака уже закрыли добрую половину неба мрачной темно-серой громадой, предвещая скорую бурю, и Цзинь Гуанъяо с сожалением понимает, что столь долгожданное чаепитие вряд ли затянется надолго.   Угли в жаровне еще не подернулись пеплом, он отсылает слуг и сам берется заваривать чай. Самый капризный из известных ему сортов, «Серебряные иглы с горы бессмертных», требующий немалой сноровки в обращении. «Белый, как облако, чистый, как снег, ароматный, как орхидея». Он точно знает, как сильно нужно нагреть воду, и сколько ударов сердца держать в ней скрученные листья, чтобы они не успели напитать чай горечью. Нежный парок, поднимающийся над чайником, наполняет беседку тонким ароматом, и Лань Сичэнь благодарит легким кивком, принимая пиалу с нежно-золотистым настоем. Делает первый глоток и прикрывает глаза, наслаждаясь вкусом.    — Благодарю, А-Яо, твой чай, как всегда, выше всяких похвал.   Цзинь Гуанъяо склоняет голову, пряча взгляд за ресницами.    — Я пришлю моему брату в Облачные Глубины столько листьев этого чая, сколько он пожелает.    — Ты хочешь лишить меня радости принимать его из твоих рук? — Лань Сичэнь смеется, и от мягких бархатных переливов его голоса губы сами собой раздвигаются в ответной улыбке.    — Тогда старшему брату придется чаще приезжать в Ланьлин.   Он вновь тянется наполнить пиалу. Широкий рукав соскальзывает, обнажая запястье. Глаза Лань Сичэня расширяются, он резко вскидывает взгляд. Цзинь Гуанъяо быстро одергивает рукав, улыбается кроткой, извиняющейся улыбкой. Но Лань Сичэнь явно не собирается оставлять увиденное без внимания, смотрит пристально и серьезно.    — У госпожи Цзинь сложный характер, — Цзинь Гуанъяо отводит глаза, отвечая на незаданный вопрос, пальцы нервно комкают вышитую ткань. — Видимо, Гуанъяо был недостаточно почтителен с ней.   В глазах Лань Сичэня на короткий миг вспыхивает недобрый огонек — и тут же гаснет. Само присутствие Мэн Яо в Ланьлине — пощечина для госпожи Цзинь, было бы странно, если бы она прониклась к пасынку горячей любовью. Цзинь Гуанъяо давно привык к такому положению вещей, но промелькнувшее в глазах названого брата возмущение, то, как он прикусывает губу, бессильный вмешаться в происходящее, в очередной раз наполняет его сердце теплом. Лань Сичэнь — единственный, кому не наплевать на то, что происходит с ним вне официальных церемоний.    — Позволь мне взглянуть, — Лань Сичэнь отставляет пиалу с чаем и мягко берет Цзинь Гуанъяо за руку. Бережно сдвигает расшитый золотом рукав. Губы у него сжимаются в тонкую линию — багровый кровоподтек на запястье выглядит отвратительно, уродливым пятном расползаясь на фарфорово-белой коже. Лань Сичэнь осторожно обводит его кончиками пальцев, нащупывает нужный меридиан, и начинает по капле вливать в тонкую руку собственную ци.    — Старший брат... это не стоит твоего беспокойства... — живительная энергия с легким покалыванием расходится внутри, щекочет меридианы мягким теплом, и Цзинь Гуанъяо не может сдержать невольную дрожь. Пятно кровоподтека на глазах бледнеет, теряет яркость, выцветает в желто-серую тень. Тянущая боль стихает, убаюканная ласковыми прикосновениями. Пальцы Лань Сичэня бережно гладят запястье, посылая короткие всплески энергии, пока кожа не становится белой и гладкой, без малейших следов удара. Тело звенит от непривычной, искрящейся легкости, кажется, он мог бы сейчас одним прыжком вскочить на крышу павильона, возникни у него такое желание. Никто никогда не учил Цзинь Гуанъяо искусству целительства, но даже он понимает, что отданной ему сейчас энергии хватило бы заживить не ушиб — распоротую и содранную до самых костей плоть. Тонкие пальцы медленно скользят по коже, сдвигают рукав выше, обнажая руку почти до локтя, и он замирает, беззвучно молясь всем богам, чтобы предательская, усиливающаяся с каждой секундой дрожь не выдала его истинных чувств. Он готов без раздумий отдать несколько лет жизни — лишь бы продлить это мгновение, хотя бы на краткий миг позволить себе представить, что за ласковыми прикосновениями скрывается нечто большее, чем сочувствие. Он знает, что будет хранить эти моменты в памяти, раз за разом возвращаясь к ним бессонными ночами, и жадно, отчаянно запоминает каждый миг этой невозможной близости.   Поток ци постепенно ослабевает, после и вовсе сходит на нет, но Лань Сичэнь по-прежнему не отпускает его руку. Цзинь Гуанъяо не смеет поднять глаз. Этого не может быть — но в держащих его пальцах чудится слабый отголосок той дрожи, что колотит его самого.   Резкий порыв ветра налетает внезапно, принося с собой запах грозы, швыряет в беседку пригоршню цветочных лепестков. Лань Сичэнь вздрагивает и резко, словно обжегшись, разжимает пальцы. Цзинь Гуанъяо не успевает задуматься, оценить свой порыв — просто хватает его за руку в безнадежной попытке удержать. Лань Сичэнь вскидывает голову, и Цзинь Гуанъяо, как в омут, проваливается в его взгляд. Разум отказывается верить увиденному — у спокойного и сдержанного Цзэу-цзюня не может быть такого лица, такой боли и жажды в потемневших глазах. Время останавливается, он тонет в этом взгляде, забывая дышать, все еще не выпуская чужой руки. Огненный зигзаг молнии расчерчивает небо, холодным, потусторонним светом высвечивает бледное лицо с расширенными глазами — и остановившееся время срывается вскачь. Лань Сичэнь стремительно встает из-за стола. Цзинь Гуанъяо вскакивает следом, едва не опрокинув чайник, делает шаг навстречу. Лань Сичэнь резко отворачивается, он успевает заметить закушенные губы и горящие на скулах яркие пятна лихорадочного румянца.    — Эргэ... — из мгновенно пересохших губ вырывается только хриплый шепот, но Лань Сичэнь дергается, как от удара. В почерневшем небе вспыхивает очередной разряд, налетевший ветер треплет широкие рукава белого ханьфу, длинные волосы мечутся, скрывая лицо. Побелевшие пальцы сжаты на рукояти Шоюэ, миг — и лезвие вылетает из ножен, послушно замирая у ног хозяина ровной блестящей полосой.    — Прости меня, — в голосе Лань Сичэня такая боль, что Цзинь Гуанъяо на миг теряет дар речи, а когда способность мыслить и действовать возвращается к нему, белоснежная фигура уже стремительно тает в грозовом небе, летя наперегонки с ветром. Цзинь Гуанъяо смотрит ей вслед, запрокинув голову, пока обрушившаяся стена ливня не смешивает небо с землей. На подгибающихся ногах возвращается в беседку, зажимает ладонью рот, давя судорожный, истерический всхлип, с силой зажмуривает глаза. Все случившееся кажется сном, игрой воображения, оно никак не может быть реальностью — но память с беспощадной ясностью рисует перед внутренним взором сомкнувшиеся на запястье тонкие пальцы и горящий желанием взгляд на бледном лице. Цзинь Гуанъяо сжимает виски ладонями и долго сидит на полу, не слыша раскатов грома за бешеным стуком собственного сердца.