Перед грозой

  Остаток дня он проводит, запершись в своих покоях. На столе ждут своего часа документы, но он даже не пытается работать — кисть дрожит, оставляя вместо ровных иероглифов нечитаемые закорючки. Цзинь Гуанъяо то мечется по комнате, неосознанно сжимая ладонью запястье, на котором до сих пор горят прикосновения чужих пальцев, то замирает, слепо глядя в одну точку. Перед глазами раз за разом встает побледневшее лицо, отчаянный, полный вины взгляд — и впервые в жизни разум отказывается верить тому, что настойчиво твердит сердце.   К вечеру ему удается взять себя в руки в достаточной степени, чтобы ничем не выдать терзающего его душевного разлада. Он спокойно отвечает на вопросы Цзинь Гуаншаня о том, не сообщил ли глава ордена Лань каких-то дополнительных сведений в приватной беседе, и выражает сожаление по поводу того, что ничем не может быть полезен отцу. Всю ночь не смыкает глаз, а наступивший день с головой окунает его в водоворот мелких неотложных дел, за которыми не остается времени для размышлений. Желание снова увидеть Лань Сичэня ноющей болью тянет в груди, но при одной только мысли о следующей встрече холодеют руки. С каждым прошедшим днем случившееся все больше кажется сном, невозможной грезой, навеянной собственными безответными чувствами, и на смену безумной надежде приходит страх. Что успел прочесть Лань Сичэнь в его собственных глазах? Как быть, если теперь названый брат начнет избегать его общества? Неизвестность выматывает, все чаще вызывая приступы глухого отчаяния. Одни и те же мысли раз за разом бессильно крутятся в замкнутом кругу вопросов, на которые нет ответа.   Он стоит на мостике, перекинутом через пруд, бездумно следя за играющими в воде карпами. Золотые росчерки спинок в темной воде рисуют причудливый, ежесекундно меняющийся узор, но мыслями Цзинь Гуанъяо слишком далек отсюда, чтобы по достоинству оценить его хрупкую красоту.    — Письмо для молодого господина.   Он вздрагивает, слишком глубоко уйдя в размышления и не заметив бесшумно подошедшего адепта в клановых цветах Цзинь. Юноша с поклоном протягивает ему свиток. Цзинь Гуанъяо кивает ему, дожидается, пока стихнет звук удаляющихся шагов, и только тогда позволяет себе рассмотреть неожиданное послание. На скрепляющей печати ясно виден четко отпечатанный узор облаков, и он едва не роняет письмо из задрожавших рук. Делает несколько прерывистых, глубоких вдохов — и резко ломает печать. Изящно выписанные иероглифы скачут и расплываются перед глазами, складываясь в короткое, безупречно вежливое приглашение посетить Облачные Глубины, если только у досточтимого Ляньфан-цзуня найдется для этого свободное время. Он перечитывает письмо несколько раз, но в сухих официальных строчках невозможно рассмотреть что-то большее. Цзинь Гуанъяо несколько минут стоит, невидяще глядя перед собой, потом аккуратно прячет свиток в рукав и возвращается во дворец. Запирается в своих комнатах, медленно раздевается, меняя вышитое золотом ханьфу на скромный походный наряд. Выдергивает заколки, позволяя волосам рассыпаться в беспорядке. Отражение в бронзовом зеркале молча смотрит на него блестящими глазами, на дне которых страх мешается с обреченностью. Четыре бессонных ночи залегли вокруг них серыми тенями, придавая лицу болезненный вид. Цзинь Гуанъяо машинально тянется к коробочке с пудрой — и медленно возвращает её на место, так и не открыв. Снова тщательно собирает прическу и обновляет киноварную точку на лбу. Несколько минут стоит, закрыв глаза, затем вскидывает голову и ровным шагом выходит из комнаты.   Облачные Глубины встречают его тишиной. После пестрой яркости Ланьлина еще не до конца восстановленная резиденция ордена Лань выглядит особенно строгой и аскетичной. Ветер качает густые лапы сосен, утреннее солнце рассыпает неяркие блики на мощеных белым камнем дорожках. Цзинь Гуанъяо глубоко вдыхает воздух, напоенный ароматами смолы и хвои, гадая: доведется ли ему и впредь созерцать эту сдержанную, неброскую красоту, или этот визит в Облачные Глубины станет для него последним?   Высокую фигуру в белоснежных одеяниях он узнает издалека. Лань Сичэнь стоит на террасе, глядя куда-то вдаль, и ветер едва шевелит длинные волосы, черным водопадом стекающие по спине. Сердце вновь делает кувырок, сбиваясь с ритма. «Пожалуйста, — Цзинь Гуанъяо беззвучно просит всех известных ему богов, прекрасно зная, что ни одна из его молитв не будет услышана, — пусть он не прогонит меня». Один из сопровождающих его адептов уходит вперед, доложить главе о прибытии гостя, а остальные продолжают идти тем же неспешным, размеренным шагом, ритму которого, кажется, подчинена вся жизнь Облачных Глубин. Наконец двери гостеприимно распахиваются, и Цзинь Гуанъяо сглатывает сухой, колючий ком, переступая порог.    — А-Яо! — голос разбивает тишину, и он чувствует, как от облегчения подгибаются колени. Не Ляньфан-цзунь. Не ледяная стена отчуждения, через которую не пробиться никакими словами.    — Эргэ! — он поднимает голову, несмело улыбаясь.    — Я не ждал тебя так скоро, — Лань Сичэнь очень бледен, глаза обведены темными кругами.    — Я выехал сразу, как только получил твое письмо.   Лань Сичэнь улыбается, но улыбка выходит кривой и болезненной.    — Долгий путь наверняка утомил тебя, мне следовало приехать самому.    — Мой брат всегда желанный гость в Ланьлине, — привычные слова срываются с губ сами собой. Лань Сичэнь делает приглашающий жест, чайный столик уже накрыт на двоих, и Цзинь Гуанъяо спешит опуститься на подушки, пряча взгляд. Чай они пьют в молчании. Цзинь Гуанъяо с трудом глотает золотистый настой, не чувствуя вкуса. Каждый раз, поднимая глаза, наталкивается на такой же короткий взгляд из-под ресниц и торопливо опускает голову. Тишина в комнате кажется плотной, как одеяло, и напряжение, разлитое в воздухе, звенит тонкой, невидимой струной. Наконец Лань Сичэнь отставляет пиалу и сцепляет руки перед собой. Цзинь Гуанъяо смотрит на побелевшие костяшки пальцев и торопливо ставит свою чашку, едва не расплескав.    — А-Яо, — Лань Сичэнь смотрит прямо и больше не опускает глаз. — Я... должен принести тебе свои извинения, — он рвано втягивает воздух, пальцы на коленях сжимаются еще сильнее. — Я ни в коей мере не хотел оскорбить тебя или бросить тень на твою репутацию. Я не должен был... Моему поведению нет оправдания.   Глаза лихорадочно блестят на бледном лице, а в голосе звучит безнадежная тоска, словно Лань Сичэнь — прекраснейший, достойнейший из людей! — действительно верит в то, что достоин презрения. Слышать это из его уст — невыносимо, и поднявшаяся изнутри горячая волна бросает Цзинь Гуанъяо вперед, сметая все доводы разума.    — Эргэ! — он вскакивает, наплевав на приличия, в два стремительных шага огибает столик и падает возле Лань Сичэня на колени. — Не говори так, прошу тебя! — он хватает его за руку, сжимает пальцы, будто утопающий. Лань Сичэнь вздрагивает, его пальцы судорожно сжимаются в ответ, темные глаза смотрят с такой мукой, что сердце пропускает удар. Если он все-таки ошибся, если, ослепленный собственной страстью, принял желаемое за действительное... Еще можно отступить, отвести взгляд, рассыпаться в извинениях... Он сжимает пальцы Лань Сичэня в своих, подносит их к губам.    — Эргэ... — сердце колотится, грозя проломить ребра. — Ты не можешь оскорбить меня.   Он видит, как расширяются глаза Лань Сичэня, как быстро вздымается грудь под белым шелком одежд.    — Я не хочу иной судьбы, — голос уходит в шепот, он поднимает голову, встречаясь с Лань Сичэнем глазами. Тот смотрит на него не отрываясь, тонкие губы на миг размыкаются, словно не решаясь произнести слово, и вновь сжимаются с судорожным вздохом. Лань Сичэнь поднимает руку, медленно, как во сне, касается его щеки. Пальцы горят лихорадочным жаром, и Цзинь Гуанъяо ловит их, прижимая сильнее, ни на миг не отводя взгляда от залитых чернотой глаз. Лань Сичэнь долго смотрит на него, потом медленно поднимает руки к голове, и у Цзинь Гуанъяо перехватывает дыхание. Происходящее невозможно, несбыточно, даже в самых смелых мечтах он никогда не заходил так далеко — но Лань Сичэнь развязывает ленту и протягивает ее на раскрытой ладони. Тонкие пальцы дрожат.    — А-Яо... — Лань Сичэнь кое-как справляется с голосом, смотрит прямо, на бледных щеках проступает краска. — Ты... Я прошу тебя стать моим спутником.   Сердце вновь пропускает удар, от нереальности происходящего плывет перед глазами. Цзинь Гуанъяо склоняется вперед, касается губами белого шелка, целует держащие его пальцы. Благоговейно принимает ленту в сложенные ладони и поднимает взгляд. Без ленты Лань Сичэнь кажется моложе, темные пряди мягко обрамляют прекрасное лицо, и если это все-таки сон — Цзинь Гуанъяо согласен не просыпаться никогда. Он тянется вперед, кладет ладони на плечи, не в силах поверить, что все это происходит с ним наяву. Не может отвести зачарованного взгляда от лица Лань Сичэня, от горящих темных глаз.    — Я согласен, — голос почти не подводит, но в горле будто застрял тугой ком, мешающий дышать. Он судорожно вздыхает и пытается улыбнуться дрожащими губами. — Я... — сильные руки смыкаются за его спиной, привлекая ближе, горячее дыхание опаляет кожу. Губы у Лань Сичэня сухие и теплые, гладкие шелковистые волосы едва уловимо пахнут жасмином, и Цзинь Гуанъяо закрывает глаза, наконец, позволяя себе то, о чем так долго и безнадежно мечтал.