До рассвета

Ему снова снился дом. Старый храм на горном склоне, затерянный среди зарослей алого клёна; изъеденные дождём и временем каменные ступени, по которым носились двое мелких духов в разноцветных масках. Низкорослый старик подметал площадку у храма: костлявые руки ловко управлялись с метлой, а сидящая на плечах девочка о чём-то недовольно бурчала и изредка била кулачком по его лысой макушке. Оникири не помнил их лиц. Черты размывались, стоило ему попытаться вглядеться в них повнимательней, растекались, словно пролитая по полотну краска. Имена застревали в горле, оседали пеплом на языке. Оникири не смел произносить их даже здесь, в мире, сотканном из обрывков воспоминаний и грёз. Первым всегда умирал старик. Прикрывал собой девочку и падал на землю, исколотый стрелами. Та успевала прожить немногим дольше: один из мечников настигал её у дверей храма и без всякой жалости сносил голову. В широко раскрытых глазах цвета весенней листвы отражалась обида и первые отблески очищающего пламени. Оникири кричал. Рвался вперёд, поскальзывался на залитых кровью ступенях и падал вниз, в глубокую яму, где ждали призраки. Они тянули его за собой во тьму, где не было ничего кроме криков и обжигающей вины. Кошмар неустанно преследовал его, и Оникири либо не спал, либо изматывал себя до такой степени, что не оставалось сил даже на ночные видения. Вот только сегодня сон не спешил обращаться в кошмар. Будто разорвав оковы временной петли, события потекли по иному руслу: новые фигуры возникли в тени деревьев, смутно знакомые, едва заметные среди яркой листвы. Алые кимоно, резные заколки в светлых волосах, тонкие губы, изогнутые в приветливых улыбках. Их имена колокольчиками звенели над распахнутыми настежь дверьми храма. В воздухе витал аромат благовоний. Сизый дым вытекал из полумрака алтарного зала, окутывал древние статуи, ластился к Оникири, словно призрачный кот. Внутри было прохладно и тихо. Трепетали под порывами ветра бумажные фонарики и разноцветные ленты. Неровный свет свечей выхватил из темноты высокую фигуру, сидящую у алтаря. Оникири застыл на полушаге, не в силах отвести глаз от смутно знакомых очертаний. Широкие плечи, длинные белые волосы, перехваченные у пояса красной лентой, свободно висящий рукав кимоно. Имя сорвалось с губ прежде, чем Оникири успел это осознать. Громовым раскатом прокатилось по залу и, достигнув фигуры у алтаря, рассыпалось на сотни белоснежных лепестков. Ворвавшийся с улицы ветер закружил их в танце, и вскоре вокруг не осталось ничего, кроме цветочной метели и тихого перезвона колокольчиков. Что-то мягко приземлилось на нос, и Оникири, поморщившись, проснулся. Вокруг было тихо, так тихо, как бывает лишь в самые ранние часы, когда ночные существа уже уползли в свои норы, а дневные досматривали последний сон. Открывать глаза не хотелось: он всё ещё был во власти дремоты, и, впервые за долгое время, не желал покидать её объятий. Оникири завозился, устраиваясь поудобнее, и едва не подпрыгнул, когда на голову опустилась чужая рука. В нос ударил терпкий, чуть сладковатый аромат - он узнал бы его из тысячи. — Ибараки-доно? Как и во сне, тело оказалось быстрее разума. Оникири замер, но глаза так и не открыл: тихий голосок на границе сознания шептал, что пути назад не будет, и он медлил, малодушно на что-то надеясь. Всего одну минуту, пожалуйста, ещё хотя бы минуту. Потом он встанет, извинится и вернётся в свой полуразрушенный дом, где тишина давила на плечи, а по ночам вспыхивали в фантомном пламени голые стволы клёнов. — Я... — Спи, — перебил Ибараки, — до рассвета ещё далеко. Оникири хотел что-то сказать, спросить, извиниться, но чужое тепло и мягкие прикосновения к волосам убаюкивали, отгоняя сомнения и страхи. У него есть ещё немного времени до рассвета.