Глюк

      Каким-то странным образом я оказался на крыше, любуясь ночным городом, упиваясь порывами тёплого майского ветра и звёздным небом над головой. Балансируя на бортике, я и не понял, что произошло. Всё вышло так неожиданно и быстро, что я успел лишь взмахнуть руками в попытке ухватиться за воздух и рухнул вниз, испуганным взглядом зацепившись за круглый диск с ликом печальной барышни, безразлично взирающей на меня с космических высот.       Тьма, поглотившая меня, была непроницаема и беззвучна. Приподняв налитые свинцовой тяжестью веки, сквозь тонкие щелки я впустил в свою темноту немного света и звуков. В окружающем гуле я разбирал человеческие голоса так, будто находился под водой. С трудом различая силуэты и суету шокированных людей, ощущал, как моему телу возвращается чувствительность в тандеме с дикой болью в каждой его клеточке, холодную мокрую траву подо мной и жуткий запах крови с приторным сладковато-металлическим привкусом на языке, чувствовал горячую влагу на висках, ещё не понимая, что это текут мои слезы.       Мне было страшно, так страшно, что хотелось орать, надрывая связки, звать на помощь, умолять. Но из горла вырывалось лишь булькающее хрипение в такт конвульсиям умирающего тела. Широко распахнув стекленеющие глаза, я с замиранием сердца прислушивался к тому, как капля за каплей меня покидает жизнь.       Собравшихся зевак растолкал парень. Он выделялся из толпы пацанскими повадками, такой же порывисто-подвижный и легкий, присев на корточки, навис надо мной. Всматриваясь в моё лицо пару секунд со смешанным выражением любопытства и досады, он, наконец, разведя руки в стороны и поджав в раздражении пухлые губы, всё же вполне участливо спросил:       — Ну, что случилось?       Я уставился на него в недоумении, поражаясь тому, что все вокруг было окутано кроваво-красной пеленой, людская масса будто растеклась акварелью по мокрому листу бумаги и только его я видел отчётливо до мелочей. Высокие берцы на шнуровке, черные джинсы с модными дырами на коленях, серую майку, неряшливо торчащую из-под кожаной косухи. Все было слишком обычным, кроме странного белого балахона из мягкой хлопковой ткани длиною до пят и объёмного капюшона, который он нахлобучил на голову, скрыв лицо практически полностью, перед тем как неожиданно вскочить на ноги.       — Черт, я оставил тебя только на пару минут, — в его голосе прозвучала досада. — Ну, и что теперь делать прикажешь? Как мне отвечать за твоё безумство? Эта дура уже передумала, а ты с крыши…       Я хотел ему сказать, что это не из-за Маринки, все вышло случайно, но язык оказался тяжёлым, как камень, и таким же неподвижным.       — Какой же ты все-таки дебил, — выкрикнул в отчаянии парень.       Крутанувшись вокруг себя, он топнул ногой в тяжёлом берце и взмахнул широкими рукавами дурацкой рясы, от его по-ребячески залихватских жестов капюшон снова сполз на затылок, давая возможность рассмотреть на удивление прозрачные голубые глаза и красиво изогнутые тёмные брови, сдвинутые так, что между ними явно проступала озабоченная складочка.       — Ладно, — сказал он, приняв какое-то решение, поправил капюшон, вновь закрывая им большую часть лица, оставляя мне на обозрение лишь мягкий овал подбородка и пухлые губы.       Расправив плечи, он гордо вскинул голову, устремив взгляд в небеса, замер в неподвижности, вокруг него медленно растеклось золотистое сияние, а за спиной с оглушающе мягким шелестом распахнулись ослепительной белизны гигантские крылья, и я вдруг услышал ритмичное биение своего сердца, умиротворяющее, укачивающее сознание.

***

      Приоткрыв глаза, я попытался понять, где оказался, испытывая мерзкое ощущение от трубок, воткнутых мне в нос до самой глотки. Попытка их вырвать не увенчалась успехом, потому что руки были привязаны к хромированным спинкам по бокам кровати, на которой я лежал. Боли не было, хотелось пить и спать.

***

      Неразборчивые голоса. Я сухо кашлянул и уставился на людей в белом, что столпились у моей койки. Боли не было, хотелось пить и спать.

***

      Тихий всхлип рядом, глухое бормотание. Глаза открывать не стал, слишком хотелось спать.

***

      Потревожило ритмичное сотрясение матраса. Я с трудом разлепил веки и уставился на сидящего рядом давешнего пацана, покачивающего ногой. Он снова в дурацком балахоне, мода какая-то среди тинейджеров, что ли? Неужто он реально ходит по улицам в этой идиотской рясе? И вообще, что он тут делает? Веки сомкнулись, жутко хотелось спать.

***

      Снова этот пацан, оседлал стул верхом, как ковбой какой-то и смотрит на меня пристально, будто гипнотизирует:       — О, окончательно очнулся, — утвердительно качнул головой и натянул капюшон неизменной рясы на глаза.       Я хотел ему ответить, но мог только прохрипеть нечто невнятное, с радостью осознавая, что трубок в носу больше нет и руки уже не привязаны.       — Ничего, ничего, все будет хорошо, — успокаивающе погладив меня по голове, он растянул губы в ослепительной улыбке и, ни к кому конкретно не обращаясь, будто разговаривая сам с собой, прошептал: — Или почти хорошо, но это все же лучше, чем сдохнуть по глупости.       Я хотел у него спросить, что он имел в виду под почти хорошо, но не успел, в палату вошла Маринка. Увидев меня, она радостно вскрикнула и бросилась выцеловывать моё лицо, мягко касаясь губами всего, до чего могла дотянуться, и я растаял, поплыл, я был почти что счастлив.

***

      — Марин, кто этот парень и что он тут делает? — спросил я, рассматривая чудика в балахоне.       Он с интересом глянул на меня, чуть склонив голову набок.       — Какой парень? — переспросила невеста, оглядываясь по сторонам.       Я решил, что меня до сих пор не отпускает галлюцинация, поэтому не стал зацикливаться на видении, а разумно попросил:       — Узнай у врача, что мне колют.       — Ничего, кроме ноотропов, — просветила Маринка, поправляя моё одеяло.       Парень в белом балахоне утратил интерес и продолжил подпрыгивать и играть на воображаемой гитаре.

***

      Небо удивительно красивое, такое, будто безумный художник писал маслом по холсту, наугад выбирая краски от ярко-оранжевого до глубокой лазури, растирая жёсткой кистью белила хаотичными мазками. Старый тополь в центре хоровода молодых ёлок тихо шелестел листвой, осыпаясь липкими почками. Жадные голуби жестко дрались за хлебные крошки, рассыпанные на тропинке, и взъерошенный воробей, словно серый разбойник, ловко воровал у них добычу.       Маринка катит меня по дорожке больничного сквера, вдруг резко останавливается и выдаёт неожиданно:       — Ну что тебя на крышу-то потянуло, ещё и бухого в хлам? Думаешь, буду чувствовать себя виноватой? — И с надрывом, чуть не кричит: — Не буду! Сам виноват! Зачем ты спрыгнул с крыши, придурок? Чего хотел добиться? Оказаться в инвалидном кресле?       — Я не прыгал, я упал. И кресло временно, кости почти срослись, и всё остальное почти в норме, — я пытался оправдаться и успокоить ее, как обычно.       — Кресло временно, кости срастутся и яйца новые вырастут, да? — на последнем да она взвизгнула как дурная.       — Марин, я не хочу говорить об этом, даже думать.       — А я не могу не думать! Скажи, зачем ты мне такой нужен?! Бесплодный инвалид!       Меня резануло по сердцу и мозгам. С тех пор, как узнал о своей беде, меня и так не отпускало ощущение беспомощности и ненужности, пережив первый стресс, я так и не смог смириться и принять, всячески старался гнать от себя мысли о недееспособности в этом плане, а тут она, открытым тестом, как серпом по яйцам… Я успокаивал себя тем, что выжил, мне дали еще один шанс на жизнь, и я правда не хотел умирать!       — Не нужен?! Тогда что ты здесь делаешь?! — не сдержался, выкрикнул в сердцах, не желая её обидеть, просто накипело.       — И то верно, какого черта я тут с тобой вожусь?! — взвизгнула она в ответ и, схватив свою сумочку с моих колен, со злостью пнула ножкой, обутой в модельную туфельку, по колесу инвалидной коляски. — Урод! Ты просто урод! Вонючий кастрат! — и это то, что я услышал напоследок, наблюдая за тем, как она удаляется по асфальтированной дорожке на выход из сквера, бодро цокая каблучками.       — Хм, наконец-то отвязалась, — хмыкнул мой глюк, натягивая на голову капюшон белого балахона. И подстебнул: — Я же тебе знаки подавал, что не твоя это половина! — И с нажимом добавил: — Не твоя.       Разговаривать с глюками последнее дело — это попахивает шизофренией, я проигнорировал его выступление и вцепился в колеса коляски. С приложением огромных усилий мне удалось продвинуться на несколько метров, при этом на лбу выступила испарина, а под мышками разлились пятна пота.       — Вот, скажи, за какие такие грехи мне достался именно ты? — пробормотал мой глюк за спиной, и я с ужасом осознал, что кто-то грубо толкнул мое инвалидное кресло и я покатился под горку, прямо к крыльцу главного входа в больницу.

***

      Она реально меня бросила, не появлялась и не звонила уже почти неделю, но почему-то я не особо переживал, для меня важнее был мой глюк. С замиранием сердца и странной болью в душе я уже не первый день разглядывал потрёпанные крылья, что на грани смерти мне чудились ослепительно белоснежными с жемчужными переливами в каждом пёрышке. Сейчас они были ужасно грязные, лучевые кости скрепляли деревянные дощечки, стянутые ржавыми болтами. Обычно он не сетовал, но сегодня с обиженным выражением на красивом лице всё же спросил:       — Чо пялишься, будто видишь? — И, пригладив узкой ладонью встопорщенные перья, удручённо пожаловался: — Это твоя вина, если бы не ты, мне бы не пришлось заплатить подобную цену.       — В чём моя вина? — не выдержал я. — Ладно Маринку я могу понять, несостоявшаяся свадьба и так далее, а ты-то здесь каким боком притесался?       Он подскочил к кровати и уставился мне прямо в глаза, взгляд его был пронизывающим и пытливым.       — Офигеть! — восторженно воскликнул. — Ты меня видишь? Слышишь?       Я сделал на лице покерфейс и посмотрел в окно, где медленно проплывали пухлые облака, ведь разговаривать с глюками последнее дело — это реально попахивает шизофренией.       — Понятно, показалось, — сник глюк и, усевшись на стул, удрученно продолжил чистить перья, больше не обращая на меня внимания.