Червона рута

Тот год выдался неурожайным, слякотно-тоскливым и по-особенному гадким. Насквозь вымокшие ясени смахивали с ветвей капли вечных дождей, земля под ногами размывалась и проседала, а мать просила мальчишек сходить за дровами. Отец сжимал огрубевшими пальцами рукоять топора, сестра приглядывала за младшими. Холодало. Ходили косыми тропами по предгорных лесам, руки оттягивал отсыревший хворост и к коже липла грубая ткань, солнце выглядывало редко, а на полях пропадала пшеница, хмурились старшие — запасы расходились легко, на дороги стали выходить оголодавшие все чаще, а купцы отсиживались под сводами деревянных домов. Мать замазывала глиной прорехи в крыше, отец приносил из лесу дичь, а он смотрел на них, на заходящее солнце, изрезанное лучами алого небо каждый день, каждый раз, когда разжигали вечерами костры, девушки улыбались и искрами по коже бежали их взгляды. Деревенские танцевали и пели, сплетались их голоса в ночном воздухе, смеялась ребятня. Деревенские пели день за днем — неумело, кто-то лучше, о скорби и счастье. Они пели, ему хотелось завыть. И лесные кривые дороги под ноги ложились чуть лучше, чем затупленный серп в ладонь. Лунный лес его звал за горизонт, откуда приходили купцы и странники, рассказывали о заморских краях, о покорителях новой земли. Ему бы мир исходить по утоптанным трактам, но неправильных старший сын — женится бы тебе, Дан — мечтал о неизвестности и напастях пути. В тот сырой год он сбежал с заезжим парнишкой его лет — около двадцати. Он устал от косых взглядов, и в тот согретый кострами вечер отец указал на темноволосую соседскую дочь, мол, женись. Дан смотрел, как смягчает огонь ее скулы, улыбался неловко и хотел, страшно хотел, уйти. Чтобы ее руки, как руки матери и сестры, исчертили мозоли? Чтобы она день за днем перемалывала для десятка детей пшено? Чтобы он точно знал — он зависим, он должен, он найдет своим детям и ей хлеб и кров? Паренька звали Петша — он мечтал увидеть северные страны и подзаработать на жизнь, за душой у него был добротный топор и немного сноровки. Дан шел с ним шаг в шаг, пел на чужих языках, грабил пьянчуг, видел впервые мощенные камнем дороги к городам и был счастливым, касаясь губами покрасневших щек светлооких девиц. Дан дышал — несколько зим, кажется, вечность — меняя попутчиков и города, жадно вгрызаясь витые буквы глазами, впитывая чужие обычаи и языки, в сошедшем с ума от голода и непогоды мире выживал, иногда вовремя сбегая, иногда протыкая ворюге руку ножом насквозь. Он поднимал к лесу глаза — те же алые всполохи закатов напоминали о доме, из которого он не прощаясь ушел. Мор застиг его в небольшом городке юго-западнее Гамбурга, в шепоте о божьей напасти и судном дне. Говорили, вот почему который год дождь сменяется засухой, вот почему крысы точат оставшиеся зерно в промерзших амбарах. Вот почему чернеющие трупы складывают в неровный ряд. Дан верил в Бога, верил в то, что свое еще не отжил. Он просто хотел увидеть снова мать, и испещренная трещинами земля под ногами вела его обратно мимо разгорающихся костров — слишком долго бежавшего от должного, слишком взрослого, чтобы обращать внимание на чужие взгляды, слишком много видевшего и почти забывшего за пестротой как выглядит отчий дом — все еще ее сына. Он возвращался домой. Сестра, худая и болезненно-бледная, смотрела на запыленного темноволосого мужчину долго и пристально, кликнула Михэя — он то был младшеньким? — долговязого и такого же тонкого. Дан бы себе не поверил, но за годы черты заострившихся лиц сохранили что-то знакомое, а в глазах — темных тоскливых провалах тень узнавания промелькнула. — Ты, Дрэкул? Ты, Дрэкул, опоздал. Материнская могила поросла вереском, а покосившийся крест на отцовской оплел плющ. Из пятерых братьев остался Михэй, самый младший — остальные погибли в разбойничьем набеге и суете умирающего мира. Алин вышла за бравого парня и заняла с ним хлипкую отчую хату, пока голод морил их старую мать. Где ты был, Дрэкул? Где тебя носил черт, друг-сын-брат? Дан не знал. Дан шел через пепелища и едкие запахи лаванды и полыни, молился Богу, боялся не дойти, боялся увидеть пепел вместо дома, но увидел их глаза — они были бы так рады тебя видеть и раньше, друг-сын-брат. Только не все дождались. А дождавшимся было страшнее. Черные длинные плащи докторов, молитвы, отвратительно пахнущие жженые травы, деревенские раньше пели — он помнил, как они каждый день пели одно и то же — хоть бы они пели сейчас. Но все плотно закрывали двери и окна, делили скудную пищу и от запаха чеснока Дана тошнило едва ли не так же, как от запаха гниющих тел. Он верил Богу, чьи слова выкрикивал на одном из трактов священник. Он молился, чтобы эта кара его семью обошла. Много позже, когда стекло стакана холодило висок, Дан усмехался. Что же ты, Дрэкул, плохо просил? Красные круги расцветали на темной коже его сестры, пока она царапала исступленно его руку ногтями, ее муж просто смотрел прямо и молчал, Михэй приносил воды — Алин горела. Она горела красиво. Дан бы сказал — так горят пластмассовые куклы с волосами из синтетический нитей, но в тот век не было таких материалов, а сравнение пришло к нему однажды ночью намного позже. Он их всех сжег — боялся прийти на пепелище, но оставил его за собой. И поднимая с земли черный плащ какого-то медика-самоубийцы, глядя в располосованное алым закатом и дымом от погребальных костров небо, Дан думал, что Бога он ненавидит, проклинает, и все равно хочет жить. Умирать так — страшно. — Так не умирай, — смеется ему в лицо выросший из углей и пепла мужчина в острой маске. Дьявольщина. — Ты прав. Дан ему верит и отчаянно желая уйти от мора наперекор божественному суду того, кто сгубил все ему дорогое, хрипло смеется в ответ. — Я хочу жить вечно.