Червона рута

Ослепительно пепельная Европа была некрасива. Солнце терялось за густым дымом и облаками, все раздражало обоняние и вызывало еще большую тошноту. Дан тер глаза рукой и плотнее кутался в темную докторскую накидку. Он просто куда-то шел — слишком долго, не останавливаясь, много дней, удивляясь новообретенной выносливости и отсутствию потребности в еде и сне. А потом мир пошатнулся, поплыл, будто смазанная водой акварель, неровными штрихами взорвался в его голове и металлический запах забился в легкие так глубоко, что ему стало трудно дышать. Пахло кровью. Он ее хотел. Заключая сделки с Дьяволом, Дрэкул, плати. И стекающая по губам жидкость, словно вода для потерянного в пустыне путника, оживляла. В народе про таких говорили — упыри, убитые и восставшие из могилы для мщения, обезображенные горем и тлением, но Дан был живым. Он смотрел на кровь под ногтями, на стеклянные светлые глаза растерзанного им мужчины, и не понимал — это был он? Это его рук дело? Жажда больше не иссушала его гортань. Дан это принял. Оттягивая окровавленными пальцами волосы, раздирая стремительно стягивающиеся края ран на запястьях, он метался по залитой красным поляне загнанным зверем, медленно осознавая — хочешь жить, убивай. Убивай чьих-то не вернувшихся домой детей, чьих-то отцов и сестер — убивай, потому что сделка со злом сделает злом тебя. Потребность в крови жгла каленым железом горло, он пытался пересилить под ребрами эту тьму, выблевывал мрак перемешанный с кровью на желтеющую траву — кружилась голова и под ноги ему опадала листва карпатских лесов. Дан искал себе место в попытках уничтожить то, что не в силах сдержать — так он нашел себе склеп. На лесистых горных склонах людей почти не было, запах чумного гниения и огня едва ли дошел до Карпат, и он забирался все дальше ото всех, словно волк-одиночка, изгнанник, медленно сходящий с ума. Он хотел умереть, чтобы не убивать, но инстинктивно, движимый животным порывом выжить, раздирал потерявшихся в тех лесах на куски. У мальчишки были темно-карие мокрые глаза, в которых отражались звезды. Его мать изломанной куклой свернулась на земле в подобии клубка, скребла неровными ногтями траву и что-то скрипуче стонала. Господи. Чудовище. Господи, кто тут чудовище? Мальчишка смотрел на него слишком прямо, и под рукой Дана билась в тонких артериях кровь. Дядя, пустите нас домой. Нас дома ждут. Дан отпустил. Такими звездами в глазах его сестры сияли мечты о новой хате и урожайном годе, о танцах по осени, когда солому свернули в огромные тюки. Его так давно не принимали за человека, а дома осталась лишь укрытая снежно-пепельным саваном земля да обглоданные волками кости. — Мальчик, беги. Он себя удержал. Долго смотрел на длинные спутанные волосы и ободранный плащ, словно впервые, словно очнулся от затяжного сна и подумал — где я и кем я все это время был? Еще не чудовищем, уже не человеком. Но с этим нужно было учиться существовать, не бороться с застилающей разум тьмой — приручать. Идти вперед. Жить. Пепелища за годы его скитаний затянул вереск и укрыл малахитовый мох, а на месте засыпанных братских могил отстраивали новые крытые соломой и деревом хаты. Божий суд оставил горсти калеченных и опустошенных людей, отливших блестящие серпы, вышедших в удобренные золой поля, и под голубым небом потянулись их горькие песни о напастях, что миновали, и о детях, которые вернут миру его красоту. В кристальной горной воде отражался ему незнакомый мужчина, смотрел тяжёлым темным взглядом на обточенные годами камни, смывал с рук застывшую грязь. Вода шла рябью и мутилась от крови убитых им путников, а потом пыль осела навечно под ее толщей и ручей вернулся к началу. Дан вернулся к своей сотне дорог. Выдумал быстро легенду, будто бы потерялся в горах, и ему найденные день спустя попутчики поверили, поделились куском чёрствого хлеба, а он не мог вспомнить, когда в последний раз его ел. Под ногами раскинулся август, шелестела от прохладного ветра трава, идущие вместе с Муромского шляху мужчины пели негромко на славянский мотив, Дан разбирал не каждое слово, перебирал отвлечённо сделанные за день открытия и горько себе улыбался. Сам Сатана не пожалел его одарить потрясающей убедительностью, почти гипнотической возможностью внушать людям то, что ему нужно. Пара минут, и все верят в скорую легенду — кто-то даже припомнил, что он знакомый давнего друга, стоило в глаза заглянуть. Крепкие мужчины со светлыми волосами крестятся перед едой, читают молитву на здоровье и добрый сон, Дан кашляет кровью в кулак и в груди разгорается огонь. Говорят, там душа — трепещет загнанно, скребет ребра и просит бежать от их благочестия. Дан не совсем понимает кем стал, но спрашивать Бога об этом не будет. Позже ему дают новое имя испуганные юные девы — вампир. И легенду слагают под стать, об остроносом замке в горах и сотнях воскресших для службы великому злу людей. Один скоморох умудряется пошутить, будто спастись от мерзкой твари поможет чеснок и святая вода, пока деревенские рубят осины и вешают над входом домой серебристые кресты. Дану жальче всего через десять лет такой славы становится поредевший лес. Его первые за много месяцев спутники после пары дней совместной дороги находят в овраге окоченевший труп с разодранным рвано горлом и пропажу своего компаньона. Дан уходит тихо в лучах пламенного вечернего неба, уходит вслед за будущей жертвой, перебарывая отвращение и тяжесть в руках. Он точно знает, что обратно чей-то друг-сын-брат не вернется, потому что Дан голоден и чем раньше он разделается с этим чувством, тем легче будет потом. Он просто предлагает пройтись, доверительно рассказывает об отменном малиннике — вот, за теми деревьями — и ведет человека на верную смерть. Тот не успевает обернуться, подкошенно падает на бархат травы и широко распахивает серо-голубые глаза, когда Дан перерезает ему глотку его же ножом, скребет руками, захлебывается и изгибается предсмертно. Дан слизывает с блестящего лезвия гранатовую кровь. Он делает это осознанно впервые, кривясь и сдерживая тошноту, но голову кружит легкая эйфория и чем-то это напоминает ему о прошлых вечерах по придорожным кабакам да трактирам, теплых женских руках на плечах, потрепанных картах и смехе захмелевших друзей. Кровь опьяняет, и во-второй, третий, каждый следующий раз Дан становится этому рад. Он пожимает плечами, снимая кошель с золотом с трупа — мертвецу бесполезно платить за грехи перед Божьим судом, и идет по сотне дорог. Случайные попутчики, пестрые компании, остывающие под его пальцами жизни — калейдоскоп. Новые города, новые дороги, купленная одежда и добрый нож. Дан вымывает наконец волосы, собирая их лентой и смотрит на свою острую линию скул. Он сбился со счета, но миновало уже двадцать лет, а он не меняется. Вечная жизнь с приятным бонусом в виде вечных «слегка за тридцать или около тридцати». Он убивает все чаще и ловит себя на мысли, что ему не так уж и много надо. Венозная, артериальная — три раза в день по глотку из узкой фляги, и можно не волноваться о приступах агрессии и чьих-то смертях. Можно даже не крошить чьи-то кости, лишь смотреть в глаза и приказывать — его все равно не могут оспаривать. Дан смотрит в раскрашенное красным небо и хрипло смеется новой ночи, в которой ему вновь придется искать себе алкоголь. По деревням говорят, страшно красивый мужчина извращает людей. Сам Сатана идет по земле и шрамами оставляет следы на руках и длинных шеях девиц. Дан становится избирательней, избегает стариков, пьянчуг и болезненно слабых. Только детей не трогает. У него достаточно времени, чтобы обойти за годы все карпатские тропы, Валахию и Молдавию, наследить в Боснии и осесть в Трансильвании. Здесь узкие улицы и тянущиеся к небу крыши домов и его чести приписывают опустевший после чумы угловатый Бран. Дан смотрит на его красные шпили и кривится — если бы в легендах о Дракуле была доля правды, он бы ни за что не стал в таком жить. Замок больше походит на гроб. У Дана есть в запасе десяток лет в Брашове, где он представляется врачом и занимает добротный домишко, читает купленные в ярморочной суете книги, когда такой дефицитный товар появляется и улыбается широко детям. Горожане его любят, а он начинает любить свою новую жизнь. Теперь у него для сотен дорог сотни лет. Он берет вместо своего имени другое, еврейское — раньше Даном его звали лишь братья по тракту, а теперь зовут все. Деревянные кресты на могилах друзей покосила сотня прошедших лет, а от ласково-строгого «Дрэкул, помоги набрать дров» осталось оскверненное его же руками, исковерканное дурной славой имя Дракулы, которого дураки-романисты титуловали графом и укутали в ворох легенд. Дан заказывает книги тех, кто станет классиком спустя сто-двести лет в годы их расцвета и читает с почти любовным интересом, смеется-смеется-смеется. Их рассказы царапаются о правду, их рассказы ворошат то, о чем он забыл. В их рассказах каждый вампир был человеком. И что бы Дан не делал, сколько бы городов на постоянно перекраивающейся карте Европы он не менял, не заводил новых друзей, по-соседски заходил к ним на чай, хрипло пел у костра на чужих языках и сплетал из рябины венки, он не мог забыть. Человеком ему больше никогда не быть.