Не отпустить навсегда

      Пистолет, заряженный двумя патронами. Я не знаю почему. Может, дань какой-то древней традиции, хотя, скорее, так, на всякий случай. Мне привычно было занимать руки, щёлкая затвором, вынимая и вставляя обратно эти два патрона. Некоторые от одного движения моих пальцев начинали трястись. Вы серьезно? Неужели это может выглядеть так пугающе? Патронов-то у меня было много – они не были в дефиците, но на моей работе они редко были нужны. Да, именно «работе». Шакалы, рыщущие в горах, всегда говорили «работа» относительно меня – не служба. Впрочем, мне было все равно. Подобрав слепого волчонка, они думали, что смогут воспитать его цепным псом. Я не знал этого. Я не знал, кто я, кто моя семья, есть ли у меня вообще семья и Родина. Кто меня заставил узнать это? Ты. В один из холодных и дождливых осенних вечеров, когда ощетинившегося, упирающегося рысёнка швырнули к моим ногам. Шакалы трусливы, но чертовски чутки. В тот день им посчастливилось напасть на рысий след. А тебе, очевидно, не хватило зрелой бдительности, прыти, чтобы убежать со всеми. Давленого, загнанного в силки тебя единственного поймали и принесли в отряд.       Что капитан? Выхоленный, ленивый, неповоротливый, он лишь отдавал тонким бабьим тявканьем приказы, к пленным – даже не притрагивался. Подняв тебя за чёрный кудрявый затылок, я не испытал жалости. Я не знал, что такое жалость, что такое боль... Твои ушки стояли торчком, и даже чёрные помятые шакалами кисточки не дрожали, когда я приблизил к тебе лицо. Это, знаешь ли, уже начало будить во мне волчью сущность. Прижимая кулачок к груди, ты попросил разрешить тебе помолиться. Нет. Не будет теперь с тобой никакого Бога. Теперь с тобой только я. Будешь исповедоваться мне, мой бедный мальчик. Кулачком ты прикрывал крест, что так тщательно берег под рубашкой от постороннего глаза. Мне не составило труда сорвать его с тебя. Бога нет, мой дорогой. Ни с тобой, ни со мной, ни с кем. Тремя ударами кулака я разорвал тонкие кровеносные сосуды под тонкой кожей темных от недосыпа век; четвёртый удар до крови рассек припухлую, игриво обнажающую белые острые зубки губу.       Живя в шакальей стае, я почти утратил возможность контактировать с запахами. Я слишком принюхался к капитану, пропахшему псиной мочой и ромом. Его же хозяйским запахом был помечен замшелый склад, в котором я проводил большую часть своего времени. Своего же запаха я почти не чувствовал. Меня кормили и гладили за хорошее поведение, а я, стиснув зубы, вилял хвостом. Оказавшись рядом с тобой, я понял, что со мной сотворили. Понял, когда поднёс кулак к носу, когда лизнул свежую кровь на побелевших костяшках пальцев. Когда коснулся кончиком носа твоей шеи... Запах охваченной багряным пожаром только что надломленной розы, пожженной снегом с самой вершины Ането.       Первым делом нужно было обезвредить твои проворные коготки. Навалившись на тебя, туго связав бечевкой лапки, я медленно воткнул первую иголку под коготь и дернул ее вверх. Иголка лишь погнулась и слегка надорвала потемневшую ногтевую пластину. Ты молчал и шипел сквозь зубы. Плюнув, я достал коробку толстых стальных гвоздей и легко отколупнул коготь, как ореховую скорлупку. Я возненавидел эти лапки. Они были такими нежными, хрупкими, тонкими, гибкими... Мои же руки давно огрубели, задеревенели и остыли. Скоро десять окровавленных скорлупок лежали на постланной на пол холстиной тряпке. Заглянул в твоё лицо: ты тяжело дышал, с уголка губ по нетронутой щетиной щеке стекала вязкая слюна. Запах, которым ты был пропитан, кружил мне голову, заставлял жадно зализывать разодранное мясо... Разогнанная по телу болью, порождённой юношеской гордостью, кровь долго не сворачивалась. Я свирепел, оттого что твой запах заставлял меня прикасаться сухими холодными губами к быстро расцветающим сквозь бинты темно-красным цветам. Низкий с хрипотцой голос певицы в патефоне нудно тянул согласные звуки, попадая в ритм заедающей игле на пластинке. Вкупе с твоим безмолвием он ещё больше выводил меня из себя. Разорвав на тебе грязную, пропитанную потом рубашку, я положил ладонь на горячую грудь. Презирая и не понимая себя, любовался... Гладил смуглую гладкую упругую, подобно свежему обласканному солнцем финиковому плоду, кожу.       Под металлическое бездушное бряцанье клещей в моих руках я первый раз увидел, как ты брезгливо отводишь взгляд... Не смей! Не смей!!! Что это? Гордость? Раньше я не знал о ней... Тогда она была у нас одна на двоих. Намотав на кулак густые черные кудри, я приблизился к тебе. Смотрел в эти глаза... Я думал, так можно смотреть лишь на огонь камина, языки пламени которого плясали в них. В этих глазах был берег моря, залитый закатом, и горечь корицы, и забродивший сок красного винограда.       Раскалив добела в огне камина клещи, я медленно, смакуя, поднёс их к юношеской груди и вырвал кусочек мяса чуть ниже ключицы. Алая влага по краям свежевскрытой раны шипела и сворачивалась от раскалённого металла. Не к черту ли твою игру в гордого и преданного? Кого ты спасаешь своим молчанием? Не забывай – твои товарищи тебя бросили при первой же возможности. Ради кого ты готов терпеть такие муки? Нет ни дружбы, ни любви, ни братства. Нет ничего, мой Хосе... Да, тогда я узнал твоё имя. Больше – не вытряс из тебя ничего. Когда твоя шея, грудь и плечи покрылись кровоточащими коралловыми бусами в несколько рядов, ты потерял сознание. Однако удар сапога в скулу привёл тебя в чувства. Не смей... Отныне – не посмеешь отдаваться сну. Только мне. Только я. Отныне – я один имею власть над тобой. С лёгкостью подхватив ослабленное тельце, я подвесил его за руки на крюк. Ты слегка вздрагивал, когда я стал водить носом по смуглой взмокшей спине, вдыхая вожделенный запах. Кончиком языка медленно провёл вдоль позвоночника до загнутого короткого хвостика, слизывая соль. Удар кожаного хвоста плети с тонкими стальными крючками с визгом рассек воздух и с рваным лопающимся звуком – кожу. С твоих губ сорвался глухой стон. Какого черта ты играешь со мной? Мой хвост, обычно статично опущенный вниз, теперь поднялся. Странно. Поднимать хвост мог себе позволить только капитан. Еще один удар. Нежная кожа с каждым последующим ударом расходилась огненными трещинами, как скальные породы, не сдерживающие рвущейся лавы. Сотканная из горных холодных ветров осень, поросшая скользкими камнями и мокрыми листьями, престарелой девой, не утратившей былого невостребованного сладострастия, выстилала свое окостенелое тело. Я принёс в свой флигель тебя, измученного и продрогшего от осеннего холода. Первым делом я усадил тебя в наполненную тёплой водой ванну. Нужно было тебя подмыть, ведь я знал, что буду делать с тобой далее. Спину, покрытую кровавыми лохмотьями, нельзя было так оставлять. Ты зарычал и первый раз прижал ушки, когда полбутылки обжигающего рома окатило ее. Заставив тебя надеть своё чистое белье, чтоб уж точно отметить тебя своим запахом, я уложил тебя на кровать. Смоченная спиртом игла воткнулась в кожу и с легким щелчком прошла сквозь рваные края, соединив их ниткой. Ты недовольно заворчал в подушку. Я приподнял твою голову и заставил сделать несколько глотков рома. Рассеченная кожа легко сшивалась. Что заставило прирученного волка с нежностью хозяина положить лапу на спину своей добыче? Нет, тебе никогда не стать ручным зверьком, как и мне... Как и мне... Эта мысль чуть не заставила меня от злости разорвать только что наложенные швы. Вколол обезболивающее. Заслужил. Теперь тебя можно было и покормить. После жадно проглоченных нескольких ложек каши с мясом тебя тут же вырвало. Очевидно, не ел долго. Так и помереть можно. Кто-нибудь, выключите меня, хоть на секунду...       Голодный хищник с каждым мгновением просыпался во мне. Уже не пёс, в младенчестве закутанный в шакалью шкуру, пригревшийся возле камина у ног капитана, разложил тебя на ветхой льняной простыни... Пойманный не мной, но для меня рысёнок уже не противился. Вновь играл со мной. Ты забыл, кто здесь жертва?! Здесь только я могу играть!!! С хищнической легкостью я запрыгнул на тебя и поцелуем через белье вновь отметил свою собственность. Томный горячий выдох раззадорил меня, заставив, рыча, зубами стащить трусы. Ты весь был пронизан сладостными ароматами, которые заставили мой член тут же напрячься. Уткнувшись носом в чёрную реденькую шерстку, я алчно вдыхал запах, точно ещё тёплого лебяжьего пуха, окропленного кровью только что растерзанной жертвы. Горячий язык коснулся влажной головки, заставив твой член вздрогнуть. Я терся об него шершавой щекой, прижимался губами, чувствуя, как кровь все быстрее и быстрее пульсирует под кожей. Нализывал, прикусывал шкурку, уздечку, зализывал проступившие капли крови, сильно сжимал пальцами пушистые яички, губами, зубами оттягивал кожу, заглатывал плоть, сильно сжимая мышцами горла. Нет, я не собирался оставлять тебя в покое, пока ты не кончишь. Тебе нравилось. Нравилась боль. Моя... Твоя боль... Горько-соленая горячая жидкость брызнула мне в рот и в горло. Силой разжав твой рот, остервенелым поцелуем заставил тебя проглотить половину твоего семени.       Как я мечтал это сделать. Черт возьми, ты посмел заставить меня о чем-то мечтать... Верхними зубами я прикусил чувствительную после оргазма головку. Ты жалобно заскулил. Знаю, что больно. Но тебе же нравится терпеть боль. Будешь терпеть её не ради своей Родины, не ради родных и мнимых товарищей, не ради Господа... Ради меня и только ради меня! Теперь я твой хозяин! Сам ввязался в эту игру, мой милый. Рывком я раздвинул твои длинные поджарые ножки и провёл рукой по промежности: мокрый... Я знал. Вот как шакалы унюхали вас. Из-за тебя, мой юный неопытный дружок... И черта с два ты будешь страдать от этой мысли. Никакие мысли о прошлом не отнимут тебя у меня. Смакуя, я медленно и тщательно нализывал это вкусное, исходящее соком место, вонзая язык внутрь. Оно пульсировало, томилось, желало... Меня обуяло желание сделать это каким-нибудь предметом, вроде дубинки, но нет... Первый раз – твоя течная дырочка будет моей, как и весь ты. До меня тобой никто не владел, как можно было догадаться по запаху. Я и не знал, что мой нюх может так обостриться... Закинув одну ногу себе на плечо, я резко и глубоко вошёл в тебя. Непривычно для столь неопытного зверька. Твоё нутро тотчас сжало меня. Молодое, упругое, горячее... Даже не хотелось его портить чем-то больше, чем мой член. Черт, меня просто выворачивало наизнанку. Вцепившись когтями в изящные широкие бёдра, я сделал несколько первых глубоких медленных толчков. Распробовал. Снова толкнулся, впившись в искалеченные лапки. Ты довольно замурлыкал. Узкое нутро пульсировало. Я начал двигаться сильнее, быстрее, толкаясь в верхнюю часть твоей плоти. Твои бёдра стали толкаться навстречу моим. Сперва робко, а потом ты вошёл во вкус. Искусно сжимал мышцы, приближая меня к разрядке. Снова играешь. Я рычал, ты, кажется, – тоже. Непроизвольный хищнический грудной протяжный рык, что бывает за несколько секунд до экстаза. Нет. Перехватил и сильно сжал твой член у основания. Рысий рык перешёл в жалобное поскуливание. Не забывай – я не знаю жалости. Максимально глубоко толкнувшись, я излился в тебя. Игра не окончена. Мои колени начинали неметь. Неудобно. Но, черт возьми, я не собирался пока разжимать руку. Еще немного. Почему я не перевязал его чем-нибудь? Теперь под рукой, как назло, ничего не было. Ты выл, отчаянно елозя по кровати, широко раздвигая, подгибая гибкие ноги, толкался мне навстречу. Даже вздумал перебинтованными лапками щипать свои соски, всхлипывая от боли. Как последняя сучка пытался обольстить меня. Минут пять, не больше. Больше – скучно. С прежней мощью продолжив долбиться в тебя, я разжал руку. Ты отчаянно завизжал, срывая голос. Истомившееся нутро с ещё большей силой сжало меня. Второй оргазм оказался мощнее и дольше, даже пальцы ног свело судорогой. Молочно-розовая струя окропила мой живот. Очевидно, лопнули несколько капилляров. И тогда ты первый раз назвал мое имя. Готтлиб... (Видимо, капитан его ненароком упомянул). Словно огненным выдохом обжег мою грудь этим словом... Я забыл, что ненавидел своё имя. Не посмеешь же...! Не посмеешь напоминать мне об этом! Для тебя я был Фиеро. Сеньор Фиеро! Так меня приказывали называть пленным. Размахнувшись, я ударил тебя по лицу. С силой, с яростью. Не забывай, кто Я!!! Почему ты не отводил взгляд? Почему не прижимал ушки? Снова удар. Вонзив когти в выпирающие подвздошные косточки, я всадил член до основания, чувствуя, как наливается узел. Подхваченный под израненную спину, ты разгоряченным телом прижался ко мне. Волны оргазма заставляли сокращаться каждую клеточку тела. Судорожно оскалившись, ты стукнулся клыками об мои. Я целовал, кусал твои вспухшие губы, и без того искусанные тобой же самим. Мое ухо вздрогнуло от игривого укуса. Вот как, значит? Прорычав, я рванул зубами кисточку на твоём ушке. То и дело мы сталкивались взглядами. Я тогда увидел в твоих глазах... Себя. Право, я забыл своё отражение. Шакалы прятали от меня зеркала. Никто никогда не смел посмотреть в волчьи глаза. Никто. Разомлев рядом с тобой, внутри тебя, я словно провалился в сон... Там не было замшелого склада, не было вечной мокрой серой холодной осени, что вечно носит багряный плащ. Ты заставил меня видеть то, к чему я не привык. Я видел лето, пахнущее скошенной травой и медвяным настоем из сладких ягод. Я видел тебя, Хосе. Я любил тебя...В алых сполохах маков и гибискусов. Словно лепестками роз, обсыпал нежными поцелуями юное гибкое желанное тело и с лаской и нежностью, будто к самому ценному и дорогому сердцу подарку, гладил шелковые вороные кудри. Я притерпелся к холоду, и для меня он давно стал тёплом. Тепло жило внутри тебя. Тёплый, горячий, пылающий, ты обжигал меня, как горсть жгучего снега, упавшая с дерева на грудь сонному, пригревшемуся зверю. Я хотел увезти тебя к берегам Средиземного моря. Когда-нибудь дряблое тело шакальей осени бесстыдно обнажат, сорвав багряный плащ. А если и нет – плюнуть на все и уйти, не оглядываясь. Подальше отсюда. Туда, где пьянит жасминовый воздух, где небо не поросло пропахшей порохом сединой. Туда, где я и ты. Пробудившись от истомного сна, я возненавидел тебя. И себя. Потому что Здесь не может быть никакого «мы». Никакого «нас». Здесь. Нет. Нас.       Что ты сделал? Ты превратил мою злость в отчаяние и бессилие, движимый которыми, я схватил дубинку и несколько раз с силой ударил тебя по бокам. А потом смотрел, как ты, поскуливая, лежишь, поджав от боли ноги на намоченной кровью простыне. Пожалуй, довольно, иначе твоим почкам придёт конец.       Оставив тебя лежать на мокрой кровати, я улёгся, свернувшись в углу, как привык обычно засыпать на складе. Забыться сном не получилось – твои завывания разбудили меня. Прислушался. Ты мурлыкал тихую незамысловатую песенку. Похожую на колыбельную, которую тебе когда-то, возможно, пела мама... Я неслышно подкрался к кровати. Ты пел сквозь улыбку, глядя куда-то в пустоту, не замечая меня, даже, когда я лёг рядом, почти прижавшись к тебе. Ты меня не чувствовал?... Не чувствовал мой запах? Да как ты смеешь?! Заметил. Замолчал. Обхватив руками твою голову, я потребовал, чтобы ты продолжил петь. Но ты не пел больше. Повелительный хозяйский удар по лицу. Я приказываю тебе! Ты будешь петь для меня! Разжав дрожащие губы, запел, опустив глаза вниз. Еще удар. Смотри же на меня! Смотри в глаза своему единственному хозяину! Нет у тебя больше никаких чертовых родных! Есть только я. Только я! Тебе некому больше петь, кроме меня… Через боль, что я пропустил сквозь себя, смотрел мне в глаза и пел дрожащим, напополам со слезами голосом, редко и боязливо смаргивая длинными махровыми ресницами, быстро украсившимися крупными алмазными капельками.       Среди ночи меня разбудил глухой звук твоего рухнувшего у двери тела. Нашёл в шкафу бутылёк моих снотворных таблеток и наглотался, маленький паразит. Думал, во сне мои уши можно обмануть? Насильно влив в тебя два стакана воды, я протолкнул пальцы в глотку и заставил проблеваться. Не выйдет, мой милый Хосе. Я не собирался отдавать тебя смерти. А ведь ты заставил меня ревновать тебя к ней, ревновать к родным, по которым ты тосковал. Я не знал, что такое ревность. Оставив тебя, я вышел на улицу закурить сбитый сон. Наклонившись слизнуть последнюю в этом месяце сладкую полную луну, ненароком увидел в луже желтые волчьи глаза. Мой придушенный отчаянный крик запутался в заглушенных лесом горах, разбился о стеклянные лужи, затушился висящим под звёздными цепями туманом.       Не помнящий, когда и зачем в последний раз был поцеловал луной, я впервые ощутил одиночество. Вокруг. Внутри...       Накинувшись на спящего тебя, в отчаяние пытался звериными поцелуями передать тебе часть моей боли. Царапал, бил по лицу, мял изысканные округлые ягодицы, входил в размякшее сном тело, неистово бился внутрь, словно в последний раз... Стиснув зубы, смотрел, как рысёнок беспомощно и безобидно пытается вцепляться окровавленными лапками, лишенными коготков, тихонько ворчит и всхлипывает, оттого что в насмешку загнутый природой короткий хвостик неудобно трется о худой жилистый волчий живот.       Я знал, что утро меня с мясом оторвёт от твоего тепла, заставив шагнуть в залитый кровью самый холодный в этой осени рассвет.       Я пребывал в борьбе с самим собой, когда с первыми грязно-алыми небесными сполохами чувствовал несвойственную мне боль, когда злился на минуты, которые не могут остановиться, чтобы дать тебе поспать ещё, хотя бы немножко... Когда тихо выл на продирающее красные вспухшие глаза солнце за то, что оно не может больше никогда не просыпаться над шакальей долиной. Протерев изувеченными лапками слипшиеся спросонья глазки, ты все понял без слов. Из последних сил упирался, умоляя дать тебе минуту побыть одному. Ты знал: когда наступит рассвет, я должен буду отвести тебя к капитану, после чего тебя расстреляют. Но ты не будешь один. Пока я рядом, не будешь.       Укутав в свой плащ, я вывел тебя на улицу. До дома капитана недалеко, сто пятьдесят три шага. С точностью геометра я это знал. Рука с каждым шагом сильнее сжимала твоё запястье. И вот ты остановился. Не шёл, как бы я не тянул тебя за руку. А я уже не тянул... Ты снял капюшон и долго смотрел на горы, на лес, на восток. Зажмурив глаза, упал на колени, подставив лицо мелкому мерзкому дождю. Хотел слишком надышаться жизнью. В последний раз схватив тебя за намокшие волосы, я посмотрел в твоё лицо, – лицо юного мученика – сливовыми подтеками отмеченное мной... В первый раз я взмолился... Взмолился, чтобы ты открыл глаза и посмотрел на меня. Нет. Теперь мои приказы бессильны. Благодаря тебе впервые понял. Спасибо. Злющая ирония. Знаешь, волки бывают нежны. Свободные, прижавшись к любимому тёплому боку. Пистолет в кобуре, заряженный двумя патронами, здесь, рядом. Он всегда со мной. Сладкая, как навсегда вырванная из рук последняя луна, мечта посетила меня: не удостоил бы ты меня чести разделить со мной смерть? Нет. Слишком гордый, слишком горячий, слишком свободный для выращенного, вскормленного шакалами волка.       Убийцей, вспоровшим небесное брюхо, багряный рассвет встал между нами, исходящий желанием отрезать мою руку, из последних сил сжимающую твою. Он не сулил нам смерть на двоих, ведь шакалы уже трусливо поджимали куцые хвосты, чувствуя нас. А тебе точно тогда не быть похороненным в родной деревне, рядом с материнским домом, и тёплому одеялку из гибискусов не укрыть тебя. Ведь об этом сейчас ты молитвенно шептал, обращаясь к Богу? Не старайся. Здесь он тебя не услышит. Здесь он никого не слышит. Сжав зубы, я разжал руку и толкнул тебя в спину. Иди – шакалы уже навострили уши.       Я стоял, медленно вынимая пистолет из кобуры. Исполненный звериной жадности, я первый раз взмолился о том, чтобы ты оглянулся. Если бы ты оглянулся. Хотя бы... оглянулся... Знаешь, волки любят один раз в жизни. Любят гордо, страстно и самоотверженно, а потом вместе ступают по лунным ступеням в небо. Иди скорее. Не смей стоять к волку спиной. Не смей убегать от волка, не знающего сладких и теплых снов. Увязнув в раскисшей грязи, я впервые отвёл глаза, бессмысленно уставившись в бессмысленное небо. Ты заставил меня чувствовать боль. Я никогда не знал боли. Нет же, тебе не выдавить из меня слез. Я НЕ желаю тебе счастья. Мне плевать и на твоих родных, и на твоё потенциальное потомство, и на будущее счастье с другим. От всего сердца я не раздумывая отрезал навсегда твоё счастье, как этот рассвет отпорол тебя от меня. Навсегда. Не отпустил.       В первый раз гордо поднял хвост и пошёл обратно, чавкая сапогами по грязи. Они думали, что, подобрав безродного слепого волчонка, вырастят его своим цепным псом, заставят прижимать уши, когда бьют сапогом по спине, научат вилять хвостом? А теперь бросят ему, свернувшемуся добродушным ручным клубком у ног хозяина, обглоданную холодную подгнившую кость? Думали силой приучить его к лежалой пище, наблюдая, как он, обливая псиными слезами, станет зализывать свои нанесённые хозяином-шакалом давно гниющие раны? Позорно и досадно оплошали, гнусные падальщики. Пусть багряный закат, как и плащ последней осени станут вам адом. Пистолет, заряженный двумя патронами. Однако вполне хватит и одного. Так, на всякий случай. Привычнее, что ли.