Асклепий. Часть 5

11 октября

      Майк Гарвин. Когда люди слышали это имя, каждый из них представлял разного человека. Кто-то думал о нем как о несменном «вечном» игроке Больших игр. Кто-то как о скандально известном герое реалити-шоу. Кто-то считал его корнем зла любой простой и непростой драмы. А кто-то, наоборот, видел в Майке товарища или друга. Для кого-то парень был старшим братом. Однако для себя Майк был просто… Просто собой. Человеком. Всем и никем одновременно. Каждый день примеряя на себя десятки ролей, Майк старался играть натурально. Для простых зрителей он оставался сильным и пафосным. Для фанатов — неоднозначным и в чем-то загадочным. Для Ника он продолжал быть «злым» и жестоким. Для Эллиз и Рена — веселым и харизматичным. Для Майли он был верным и добрым. Но для себя… Для себя он был всем и никем. И что же значила эта фраза? Все и ничто… А то она и значила. Все и ничто одновременно.       «Все» вбирало в себя то бесконечное множество ролей Майка. Это были роли игрока, героя, врага или друга, старшего брата. А «ничто» говорило о нем самом. О том настоящем Майке, который, наверное, никогда и не видел белого света. Научившись прятать свое ничтожное, несуществующее в реальности «Я» за масками, Майк сделал себя собирательным образом того, что можно было назвать «всем и ничем одновременно». И в этом, пожалуй, заключался весь смысл. Смысл, к которому Майк наконец-то пришел, когда впервые увидел Рена на том испытании стихией земли. Рен тогда посчитал, будто он в конец заврался. Потерялся во лжи, из которой была соткана его жизнь, тем не менее парень даже не понимал, что такое по-настоящему в конец завраться. Зато это понимал Майк. Настоящий Майк. Тот самый, что боялся выглянуть посмотреть на реальную жизнь, ведь для него этой реальной жизни существовать… просто-напросто не могло. И не могло по многим причинам, о каждой из которых стоит поговорить по порядку.       Стоит поговорить по порядку… Только с чего же начать? Когда настоящий Майк перестал существовать в этой жизни?.. Когда он начал играть в Большие игры? Нет. Когда Майли подверглась тяжелой болезни? Тоже нет. Может быть, Майк изначально родился неправильным? Нет. Точно нет. Тогда… с чего же все началось?       Майк поджал губы. Все началось двенадцать лет назад. Когда ему было одиннадцать. И нет. В этом возрасте Майк не получал знаменательных писем, приносимых пушистыми совами откуда-то из параллельной реальности. Все было гораздо проще. В этом возрасте Майк осознал то, что определило всю его дальнейшую жизнь. Он осознал то, что не имело право существовать, то, что должно было скрыться. И скрыться так тщательно, чтобы никто, ни один человек, ни одна живая душа не смогла разгадать этого и осудить.       Нахмурившись, Майк опустил взгляд на пустой, девственно чистый лист белой бумаги, перед которым парень сидел, наверное, минут сорок так точно. Просто сидел и смотрел, не в силах взять наконец ручку и написать то, что хотелось.       Неприятно было, однако. Неприятно и в какой-то степени больно. Майк даже сам плохо понимал почему. Что такого было в этом бумажном листе? Что такого было в том, что парень планировал на нем написать? Наверное, ничего особенного. Да. Для Майка, игрока, друга и брата, в нем не было ничего особенного, а вот для настоящего Майка это письмо значило все. Все и даже больше.       Оно предназначалось для Майли. Для его младшей сестры, на данный момент сидевшей дома, с няней и бесконечными бархатцами вокруг. Хотя нет… Оно предназначалось не для той младшей Гарвин, которую можно было бы назвать его сестрой. Оно предназначалось просто для Майли. Без этих условностей и подробностей, о которых Майк никогда не просил, но которые каждый раз комом в горле застревали у его настоящего «Я». Младшая сестра… Нет. Для него она была просто Майли. И все же…       Наконец пересилив себя, Майк взял лежавшую на том же столе черную ручку. Однако начать письмо — он так и не начал. Уткнувшись взглядом в незаметную точку, в которую уперся стержень его черной ручки, Майк никак не мог придумать, с чего бы ему стоило начать. С пресловутого «Привет, Майли!», с которого начиналось каждое его письмо? Нет. Это было глупо. Глупо и неправильно. Это было не то, что Майк хотел бы написать для нее. Но что тогда?.. «Майли, прости»? Больше похоже на правду, но все еще ей не являлось. Тогда что же это было? Что же Майк хотел написать своей младшей сестре?.. Парень затравленно усмехнулся. Младшей сестре… Да уж. Вот, в чем и заключалась, его ключевая проблема. Проблема, из-за которой Майк и не мог написать желаемого по-настоящему. Ведь желал он как раз того, что и не имело право существовать.       Это началось, когда Майку было одиннадцать. Майли на тот момент было шесть. Шесть лет — возраст, в котором ребенок наконец становился осознанным. И Майли была. Будучи очень общительной, светлой девочкой, Майли притягивала к себе много внимания. Тогда она еще не пошла в школу. В семье Гарвин, на тот момент в полноценной семье Гарвин, Майли была словно солнышко. Их общее, маленькое и чудное солнышко, которое всего за год приобрело большое количество новых ролей.       Для папы Майли в шесть лет стала любимой дочерью, ведь на фоне бесконечно отстающего из-за учебы Майка она была лучше во всем.       Для мамы Майли стала ее крохотной новой причиной для гордости, ведь в шесть лет девочка наконец победила на конкурсе в детском саду, где она представляла свои рисунки. Майк до сих пор помнил, что это были за рисунки — цветы. Майли всегда любила рисовать цветы. Майли в принципе всегда любила цветы. И Майк знал. Он хорошо помнил об этом. Ведь именно с цветов для него все и началось. Началось то, что до сих пор не могло полноценно закончиться.       Ее шесть лет — возраст, в котором Майли стала осознанной. Его одиннадцать лет — возраст, который для Майка стал переломным. Переломным… почему? А потому что именно в это время, когда Майли, их общее солнышко, начала приобретать большое количество новых ролей, она потеряла среди них всего лишь одну. Одну, но такую значительную. Майли перестала быть сестрой Майка. И, наверное, девочка сама не заметила этого. Тем не менее той остроты, которую ощутил Майк, было достаточно, чтобы назвать произошедшее существенным для обоих. Майк влюбился в собственную сестру.       Парень даже понять не мог почему. Это случилось спонтанно. В какой-то момент он просто осознал это. Майк даже помнил в какой. В одиннадцать лет ему впервые призналась в любви одноклассница. И боже… Вспоминая об этом сейчас, парень хотел смеяться. Это было так наивно, но мило. Она подошла к нему с коробкой конфет и валентинкой, сказав, что с самого первого класса, тогда они были в пятом, любила его. И Майк не ответил. Не ответил, потому что сам не мог определиться с тем, что такое любовь, как любовь ощущалась?.. Спросив об этом влюбленную в него одноклассницу, Майк услышал ответ. Любовь — это чувство, которое ты испытываешь к близкому человеку.       «Насколько близкому?» — спросил тогда Майк. «К самому близкому» — ответила ему девочка.       Майли.       «И что… делают влюбленные люди? Чем любовь отличается от простой симпатии, уважения к человеку?» — «Влюбленные люди оберегают друг друга, поддерживают, но кроме того… Они ставят интересы друг друга выше своих собственных. Такое чувство вряд ли может возникнуть к тому, кого ты просто уважаешь. Выбирая между собой и человеком, в которого ты влюблен, ты всегда выберешь этого человека. Не себя…».       Майли.       «Но разве любовь это не желание завести детей, общую семью, как у родителей?» — неуверенно спросил Майк, на что девочка ответила ему: «Ну почему? Я люблю тебя, но у меня нет желания завести общую семью или детей. Я просто хочу быть рядом с тобой, больше общаться, ближе общаться. Душевнее. И это будет возможно, если ты скажешь, что любишь меня так же, как я люблю тебя».       Нет.       Майк покачал тогда головой, не ответив ничего вслух, но в мыслях продолжив:       «Прости, но нет. Это невозможно. Потому что я люблю… Майли. Майли!       Я люблю ее, потому что в выборе только между собой и ей, я выберу не себя, а ее.       Я люблю ее. потому что я хочу быть рядом с ней — и по этой причине я прихожу со школы домой.       Я люблю ее, потому что я хочу с ней больше общаться — и по этой причине я помогаю ей с подготовкой к первому классу, забивая на свои собственные уроки и получая за это нагоняй от отца.       Я люблю ее, потому что я хочу быть ближе к ней — и по этой причине я каждый раз хватаю ее за руки, когда она хочет стукнуть меня за очередную неуместную шутку о ее позорном почерке.       Я люблю ее — и все тут. Я люблю свою собственную сестру».       Вот первая причина, по которой Майк никак не мог начать писать то письмо, которое он хотел написать. Ведь вместо «Привет, Майли!», вместо «Прости меня, Майли…», Майк хотел написать: «Я люблю тебя, Майли», но он не мог этого сделать. Потому что… Даже несмотря на то что двенадцать лет назад Майли перестала быть для него просто сестрой, он оставался для нее простым братом. А брат не мог такого писать. Он не имел права такое писать. Поэтому, продолжая играть свои роли, Майк оставался «всем и никем». Он оставался верным и добрым братом, но не собой. Не тем настоящим Майком, который еще двенадцать лет назад понял, что любит родную сестру. Не тем настоящим Майком, для которого простое письмо значило все и даже больше. Тот настоящий Майк был никем, потому что в реальности его не существовало. И первая причина, по которой его не существовало, это его бесконечно неправильная, но такая искренняя любовь к Майли. И на этой причине ничего не заканчивалось.       Нашедшая Майка в одиннадцать лет трагедия продолжилась для него и в семнадцать лет. Майли тогда исполнилось двенадцать. Это было шесть лет назад, и… Чем же было знаменательно это время?.. Сложно не понять чем. Шесть лет назад Майли заболела синдромом Тагетеса. И заболела она не просто так. А по вине своего старшего брата — Майка Гарвина. И по вине не косвенной, а самой что ни на есть прямой.       За год до произошедшего из жизни ушел отец Майка и Майли. Он работал в полиции, и… В один момент ему просто не повезло. Майк помнил, как тяжело переживал эту потерю. Оставшись единственным мужчиной в семье, он старался восполнить ту дыру, что возникла после ухода отца. Однако… Это было невозможно. Мама так никогда и не оправилась после произошедшего, и Майк замечал это в деталях. Да, она не закрылась в себе. Да, она высоко ценила старания сына, тем не менее Майк до сих пор держал в голове то болезненное воспоминание, сохранившееся у него в памяти. Тогда он застал маму одну, в гостиной.       В тот день Майк должен был вести Майли в школу, однако девочка, забыв у себя на столе тетрадку с домашним заданием, вспомнила об этом слишком поздно, когда они уже подошли ко двору общей школы. Заметив расписание на стене, Майли испуганно вздрогнула, осознав, что она забыла нужную тетрадь. И Майк искренне смеялся над этой трагедией, учитывая, что сам он уже как год никаких тетрадей в школу не носил. Тем не менее, не став преуменьшать трагедии Майли, в конце концов Майк отнесся к этому серьезно. Узнав, что урок, когда девочка должна была сдать эту тетрадь, был третьим по счету, Майк вызвался вернуться домой за тетрадью. Просто не придя на свой собственный первый урок, Майк в наглую прогулял. Прогулял ради Майли. И не потому что это был повод для того, чтобы не идти на занятие, а потому что, будь отец жив, за этой тетрадкой вернулся бы он. А раз Майк теперь «вступил на его должность» эта обязанность легла на его плечи. И он честно все выполнил. Вернулся пешком до дома, открыл дверь ключом и… Застыл на пороге, услышав какие-то посторонние звуки. Это был тихий плач. Пройдя аккуратно в гостиную, Майк застал там маму, которая сидела на диване и сжимала в руках вязанный плед. Тот самый, который, как Майк помнил, отец привез им из одной командировки. Встретившись взглядом с мамой, наконец заметившей сына, Майк… ничего не сказал. Просто сел рядом с ней на диван, подставив маме плечо, в которое можно было уткнуться. Так парень прогулял и второй урок. Прогулять третий парень уже не мог. Поднявшись с дивана и оставив маму успокоившейся, но все такой же тоскливой, Майк забрал нужную Майли тетрадь и уже быстрым шагом пошел обратно к школе. Тем не менее это было в шестнадцать лет, роковыми же Майк назвать мог свои семнадцать.       Это был год, когда Майли заболела. И заболела она, опять же, по вине Майка. В какой-то момент устав жить жизнью идеального брата и сына, Майк сорвался. Просто сорвался. И скольким же он за этот срыв заплатил…       В семнадцать лет Майк начал больше времени проводить вне дома, гуляя в компании своих одноклассников. Парень находил в них отраду. Они по-своему были простыми. Простыми и глупыми, не требующими от Майка ничего, кроме его фирменного пафоса и харизмы. А кроме того… Майк находил в них отраду из-за Майли. Так и не лишившись мыслей о том, что он любил собственную сестру, Майк возненавидел себя за это. Господи… Ему семнадцать лет. Если в одиннадцать любить шестилетнюю сестру было… чем-то ненормальным, но возможным, то в семнадцать лет любить двенадцатилетку? Когда он учился в одиннадцатом классе, Майли была только в шестом. Такая маленькая на его фоне. И все равно… Майк продолжал ее любить, хотя и понимал, как это было ужасно и отвратительно с его стороны. Именно поэтому он и начал «гулять». Парень искал себе девушек, на которых мог бы переключиться. Тем не менее девушки находились, а переключаться не получалось. Тогда-то за Майком и закрепился его образ под названием «все и ничто». Тогда он и потерял окончательно свое настоящее «Я». Заврался. И это вранье стоило ему сразу трех жизней.       Майк знал о том, что Майли ненавидели в классе. Майк знал, но ничего не мог с этим поделать. Майли уверенно не хотела вовлекать его в свою «драму», и брат соглашался, хоть и с недоверием ко всему. Тем не менее Майк не упускал всей ситуации из-под своего контроля. Он поддерживал Майли, успокаивал, когда она срывалась после очередного неудачного дня в школе. И вот однажды он этого не сделал. И это «однажды» стало для их семьи роковым.       Гуляя вместе со своей компанией после школы, Майк не заметил, как к ним в один момент подошла рыжеволосая заплаканная разбитая шестиклассница. Тем не менее это заметила девушка Майка. Заметила и как побитую дворовую собаку отогнала прочь. О произошедшем Майк узнал слишком поздно. Его девушка ему сказала, но Майли уже убежала. И куда убежала… Майк не знал до сих пор. Так быстро, как только мог, Майк вернулся, прибежал домой, в надежде обнаружить сестру, найти ее и успокоить. Но дома ее не оказалось. Тогда Майк вернулся на улицу, начав прочесывать район, где они жили, вместе с тем до бесконечности названивая сестре на мобильный. Но она не отвечала. Так прошел целый день, а за ним вечер, и вскоре наступила ночь. Майк и его мама так и не нашли к тому времени Майли, а новости пришли лишь к утру. Им позвонили из больницы и сообщили, что их девочка нашлась и нашлась с подозрением на синдром Тагетеса.       В тот момент Майк забыл, как дышать. Он не сказал маме, почему Майли убежала. Он не сказал ничего никому, потому что боялся услышать «Ты виноват». Потому что он правда был виноват! Уже через каких-то полчаса они были в больнице. И тогда Майк увидел ее. Постепенно бледнеющую, теряющую волшебные силы Майли. Так проходил инкубационный период болезни. Человек просто увядал, и когда он в какой-то момент лишался последних сил, он… начинал колдовать. Безостановочно, бессознательно, бесконечно. Именно это и произошло с Майли. Когда ее последние силы иссякли, в палате распустился первый цветок, и Майк никогда не забудет, что это был за цветок. Бархатец. Бархатец, который у Майли всегда ассоциировался с ним, с Майком. С Майком, из-за которого Майли и попала в эту ситуацию, из-за которого она навсегда осталась прикована к больничной койке.       Проснулась девочка лишь через пару дней. И первое, что она увидела, был Майк. Майк, а также их мама, которые провели все последние дни здесь, в этой больнице. Майли ничего не сказала. Она была просто рада увидеть семью, и не важно, что произошло ранее. Девочка, казалось, даже не помнила, хотя Майк по глазам видел, что это не так. Она все помнила, и несмотря на это, не говорила маме, не обвиняла его самого, она просто молчала. Молчала и внимательно смотрела ему в глаза. И так было в каждую их встречу в этой палате. В палате, в которой девочка прожила, наверное, месяц, не более. Позже… У них закончились деньги. Пристанище для больных синдромом Тагетеса было дорогостоящим удовольствием, тем более в Эйвеле, на их родине, поэтому… Им пришлось перебраться в Фелиссию, просто уехать, чтобы получить какой-то шанс на нормальную жизнь. Однако… Судьба распорядилась иначе.       В один день, уже в столичной больнице, Майли стало хуже. И когда Майк говорил «хуже», он имел в виду, что… Все. С концами хуже. Врачи их предупреждали, люди с синдромом Тагетеса долго не живут. Тем более люди с магией созидания, которые постоянно находятся в этом состоянии предсмертного истощения. Врачи их предупреждали, Майли долго не протянет. Пару месяцев — и все. И с тех самых пор, как Майк услышал это, он до сих пор держал в голове мысль: «Осталось пару месяцев — и все», прошло шесть лет, тем не менее… Майк все ждал. Ждал, когда их время закончится. Но это сейчас, а тогда… Майк и подумать не мог, что в те дни, когда Майли стало хуже, он потеряет не ее, а маму.       Майка не было тогда в больнице, когда все случилось, и узнал подробности он лишь из уст врачей. Как они говорили, в полдень Майли потеряла сознание. Она просто разговаривала со своей мамой, дежурившей у ее кровати вместо платных сиделок. И в один момент девочка… отключилась. Как по щелчку. Мама жутко перепугалась и, забыв о главном правиле поведения с больными синдромом, коснулась дочери. Синдром Тагетеса передавался через прикосновения. И их мама в панике забыла об этом.       Майк помнил, уже через пару часов их мамы не стало. Не было известно, заразилась она синдромом или же нет, и Майк до сих пор гадал об этом. Вместо того, чтобы дожидаться собственной участи, мама просто… решилась на отчаянный поступок. Она подписала эвтаназию — добровольное умерщвление. Женщина не хотела создавать новых проблем сыну, да и к тому же с ее стихией ждать появления синдромов было нельзя. Созидание ударной волны. Всю больницу бы разнесло, если бы мама дождалась своей участи. Поэтому Майк понимал ее решение, хоть и до последнего не мог свыкнуться с мыслью. Теперь они остались одни. Без папы, без мамы — одни. Одни против целого мира, последние Гарвины. И почему одни против целого мира?.. А потому что Майли выжила. В конце концов, выжила, переболела тот особо тяжелый период и оклемалась. Вопреки любым предположениям врачей, оклемалась. Майк был счастлив, но его счастье не было долгим, ведь уже через пару дней ему заявили, что либо парень находит деньги, которых он даже при желании не смог бы найти, либо он забирает Майли домой и содержит сам. Третий вариант, «мамин», Майк отказался даже слушать. Придя к сестре и сказав ей, что они уезжают из этой больницы, Майк бесконечно обрадовал Майли, ведь она хотела попасть домой, хоть и не на родину. Она хотела вернуться к той жизни, к которой привыкла. Хотела снова начать ходить в школу, пусть и другую, столичную. Но это было невозможно. Майк хотел обеспечить ей это, но это было просто невозможно.       С тех пор Майли стала узницей их нового съемного дома, она никогда не выходила на улицу. Все шесть лет Майли провела в четырех стенах, общаясь только со своим братом, с Майком. Получая информацию о мире через телевидение, интернет, девочка казалась довольной своим положением. По крайней мере, она делала вид для брата, но Майк слишком хорошо ее знал, чтобы поверить.       И таким образом, вскоре Майк пришел к той жизни, в которой он существовал сейчас. Когда открылась перспектива участвовать в Больших играх, Майк сразу же начал. Тогда ему было девятнадцать лет. Большие игры стали для парня шансом зарабатывать деньги и при этом проводить время с Майли. Не уходя из дома на бесконечные шесть-восемь часов. Нет. Вместо этого, он был рядом с ней. Все ее так и не закончившиеся, обещанные врачами «последние пару месяцев», Майк был рядом с ней. Он развлекал ее, играя в карты. Смотрел с ней фильмы, общался. Делал все, чтобы Майли чувствовала себя любимой и хоть немного счастливой. И Майк надеялся, что у него получалось, хотя… Куда там. Как он мог сделать Майли счастливой? Когда сам же и приковал к «больничной койке»… Как он мог дать девушке почувствовать себя любимой, если он не имел право дарить ей эту любовь?.. Майли наверняка мечтала выйти из дома, попасть в нормальный коллектив сверстников, поступить на первый курс университета, а после… Найти себе там нормального парня, который смог бы обеспечить ей счастливую семейную жизнь в тепле и любви. Но вместо этого… Все, чем могла довольствоваться Майли, — это ее худший на свете старший брат Майк, который только и делал, что отравлял ее жизнь своим присутствием. Своим ядовитым присутствием. Сколько бы Майли ни отрицала, сколько бы Майли ни говорила, что она рада ему, Майк знал, это не так. Ведь из-за него она заболела, из-за него она лишилась своего счастья, из-за него ее жизнь разрушилась. Разрушилась так же, как и его собственная.       Он — никто. Вся его жизнь — ничто, ведь ее не существует. Потому что тот человек, которого знают зрители, Ник, Эллиз и Рен, даже сама Майли — это не он. Это не Майк. Это лишь… пародия на него. Одна из многих десятков ролей, которые он придумал для себя, чтобы спрятать свое настоящее никчемное существо. Он идиот. Разбитый, никому не нужный, влюбленный в родную сестру, не состоявшийся сам по себе по жизни идиот. И даже это не самое страшное. Майк мог смириться со всем. С тем, что он проиграл в этой жизни, с тем, что он в конец заврался, но он не мог смириться с мыслью, возникавшей у него от взгляда на этот пустой, девственно чистый лист белой бумаги, предназначавшийся для письма Майли. Для, возможно, последнего его письма ей.       «Осталось всего пара месяцев» — сказали врачи шесть лет назад. И кто знает, когда эти пара месяцев окончательно завершатся. Возможно, это письмо станет последним. Возможно, уже завтра его вызовут в административный корпус, чтобы сообщить новость, что Майли не стало, а его даже рядом не будет. Кто знает?! Никто! В том-то и дело. Поэтому Майку было неприятно и даже в какой-то степени больно писать это письмо. В какой-то степени… Господи! В какой?!       И вот что он должен написать?.. Наконец сказать «Я люблю тебя, Майли»? Нет. Он этого не напишет. Потому что старший брат не может любить младшую сестру. Потому что он не имеет право, потому что это осудят! Потому что сама Майли наверняка не разделяет с ним этих чувств. А писать их, вкладывая совсем другой смысл, более «нравственный», Майк не хотел.       Именно по этим причинам Майк снова начинал свое письмо с пресловутого «Привет, Майли!», с которого начиналось и, вероятно, будет начинаться любое его письмо ей, если это, конечно, не станет последним.       «Привет, Майли!»…       Да уж.       И снова Майк отыгрывает роли. И снова он просто врет. И снова он ставит подпись-постскриптум: «Твой старший, единственный, а потому лучший брат, Майк». И он не верит в это, но он так говорит. Потому что так надо, потому что так будет лучше для Майли, потому что так его не осудят. И тем не менее совсем уж молчать Майк тоже не может. Поэтому он снова выбирает в качестве букета, с которым Майли доставят его письмо, цветы мальвы. Только вот… выбирает он их не из-за названия и не потому что они означают на языке цветов «Надеюсь, скоро увидимся». А потому что они означают «Истерзан любовью».       Истерзан любовью. Да… Именно так чувствовал себя Майк, надеясь, что Майли в один день поймет этот намек. Парень не верил во взаимный ответ, он не ждал понимания или принятия, он просто желал хотя бы быть услышанным. Услышанным Майли, видевшей смысл жизни в языке цветов. В языке цветов, который Майк выучил ради нее, но на котором он отказывался говорить уверенно и в открытую, продолжая делать ошибки, оправдывая их своей глупостью. И все потому что он не имел право дарить сестре мальвы, подкрепляя это уверенным утверждением: «Да, Майли, я подарил их, потому что они означают истерзан любовью к тебе, к моей младшей сестре», и тем не менее он дарил их. Дарил, потому что иначе не мог. Дарил, потому что иначе даже остаток его «ничего» растворился бы и Майк вместе с ним. А так нельзя. Пусть он будет лучше все и ничто одновременно, ведь так он хотя бы существовал. Существовал за этими бесконечными масками и ролями, давая о себе знать прекрасными мальвами, подобранными с намеренной ошибкой. И этого ему было достаточно. Ничтожно мало и все равно больше. Все равно больше, чем можно было…