Безлиственная осень

Предсмертное письмо дописано. Больше не осталось ничего, но главное — не осталось времени. Маяковский хотел побыстрее закончить эту жизнь, что давно уже стала для него непосильной ношей. Он, самый яркий поэт СССР, оказался выброшенным за борт, словно мусор. Он не был нужен ни властям, которые вдруг стали относиться к нему критически, ни Лиле, ни кому-либо ещё. Больно, обидно, несправедливо. В сущности, Владимиру было нужно немного — лишь бы его любили и не мешали ему любить. Но это просто лишь на словах. Даже если ты бросишь весь мир к чьим-то ногам, то нет никаких гарантий, что человек это оценит, примет и подпустит к себе. Владимир взвёл курок и приставил дуло к виску, а потом передумал, и прицелился в сердце. Лучше стрелять туда, где горит и кровоточит. Досчитать до пяти, и… В дверь кто-то громко, настойчиво постучал. Маяковский открыл глаза, рука дрогнула. Стук повторился. Это не могла быть Лиля, ведь та находилась за границей. Тогда кто? Кому он мог понадобиться? Он, всеми забытый и одинокий?.. Владимир отложил револьвер на кровать, встал и пошёл открывать. Приоткрыв дверь так, чтобы было видно только его лицо, футурист шокировано замер. — Есенин? — сипловато спросил он. — Здравствуйте, Маяковский. Кажется, нам нужно поговорить, — сминая в руках шляпу, произнёс Сергей. — Сейчас не совсем то время, — Владимир хотел ответить дерзко, но получилось всего лишь устало. — Это важно. Ну же, не заставляйте меня стоять на пороге, — с этими словами Есенин надавил на дверь, настаивая, чтобы его впустили. Маяковский отошёл. Мутным взглядом наблюдая за тем, как Сергей проходит в его маленькую квартирку, он думал только об одном: «Ну какой чёрт принёс его именно сейчас?». Есенин вошёл, бросил шляпу на комод и прошёл в комнату, где уже должен был лежать труп Маяковского. Обведя взглядом убранство, он задержался взглядом на револьвере, лежащем на кровати, а после на письме, оставленном на столе. Он сам был поэтом, а ещё проворным малым, потому сразу понял, что здесь должно было состояться. — Что за дело у вас? — хмуро спросил Владимир, вставая перед Есениным и загораживая ему обзор. — Уж явно поинтереснее того, чем вы планировали заняться, – колко ответил Сергей. — Ваше-то какое дело? — ощетинился Маяковский. — Вы правы, никакого. Но до чего же это глупо, товарищ пролетарий. — Не вам меня судить. — Уйти — значит, сдаться. А вы казались человеком отчаянной храбрости, — Есенин говорил дерзко, но в глубине души понимал, что жалеет Маяковского. Видимо, тот оказался в тёмном жизненном тупике, откуда выход, казалось, был только через пулю в сердце. Сергей и сам не раз думал о самоубийстве, бывало, даже пытался свести счёты с жизнью, но одно дело пытаться, и совсем другое — сделать. В первом случае ты как бы играешь с жизнью и своей болью, оставляешь пути к отступлению. Во втором нет никаких альтернатив. Ты ставишь самого себя перед фактом, и на этом всё. — Говорите о деле, или проваливайте, — отрезал Маяковский. — Вы в курсе, что поступил приказ от правительства? — Есенин достал из внутреннего кармана серого пальто листок. — Какой? — дёрнул бровью Владимир. — Мы с вами должны совершить поездку по городам России, и выступить со стихами. Маяковский презрительно ухмыльнулся и забрал листок. Развернул его, пробежался взглядом. Ха! Действительно! Что они там, совсем из ума выжили? — Какая пошлость, — резюмировал он и отдал распоряжение обратно Сергею. — Я понятия не имел, где вас искать, знал только ваш адрес, вот и решил заглянуть, — пояснил Есенин, убирая постановление во внутренний карман пальто. — Странное решение. Вы и я на одной сцене… — В рамках политики просвещения. — Понятно. Что ж, тогда поедем, — Маяковский сам не знал, зачем соглашается. Неужели он ещё не испил эту жизнь до дна и цепляется за неё, словно утопающий? Или всё дело в Есенине, который находился в хорошем расположении духа, был трезв и обаятелен? Возможно, он излучал что-то такое, что свойственно любить абсолютно всем людям, от мала до велика? Например, жизнь. — Знаете, Маяковский, сейчас я должен, по закону жанра, уйти, да не прощу себе, если наутро узнаю, что вы застрелились, — беззлобно усмехнулся Сергей. Владимир вздрогнул, словно от разряда тока. — Я останусь с вами до утра, а утром мы поедем на вокзал, — помолчав, твёрдо произнёс Есенин. — Не надо, — вяло ответил Маяковский, у которого ёкнуло сердце от этого предложения. Кто бы мог подумать, что в день смерти с ним будет не кто-то из близких, а Есенин? И кто бы мог подумать, что ему не будет хотеться его прогнать? Владимир поймал себя на том, что страшно рад, что ему не придётся оставаться одному. Будь он барышней, то бросился бы Сергею в объятия со слезами и словами благодарности. Но Маяковский не мог позволить себе такую роскошь. Он должен быть мрачным, сильным, внушать опасность, но никак не умиление. — Чай у вас есть? Или кофе? — Есенин снял пальто и, вернувшись в коридор, повесил его на крючок. — Кофе точно был, — рассеянно ответил Маяковский. Подойдя к кровати, он взял пистолет и спрятал его в один из шкафов. После этого мужчина смял письмо и бросил его в пепельницу. Серый мир снова стал приобретать краски и нахождение в этом доме Есенина придавало жизни Владимира особый смысл. Он пока не мог понять, какой именно. Кофе действительно нашёлся. А ещё вполне съедобное печенье и баночка смородинового варенья. «Мать делала», — пояснил Маяковский. Мужчины сели за стол. В воздухе витал приятный кофейный аромат. — Ваши стихи не так уж и плохи. Есть те, что мне нравятся, — задорно произнёс Есенин, в голубых глазах которого вдруг заплясали тысячи весёлых чертят. «Светлый хитрец», — подумал Маяковский, скользя взглядом по его лицу. — Отвечу тем же. Не всё в вашей поэзии так ужасно, как может показаться на первый взгляд, — сдержанно ответил Владимир. — Вы осчастливили меня такой оценкой! — иронично отозвался Есенин и сделал глоток кофе. — Уж извините, водки нет. Вино тоже закончилось, — многозначительно посмотрев на чашку в руке Сергея, заметил Маяковский. — Придётся как-то пережить это, — ухмыльнулся Есенин и замолчал, пробуя печенье.