Безлиственная осень

Есенин был одинок, несмотря на то, что его любили. Любили «все», значит, не любил никто. По крайней мере, Сергей думал именно так. «Друзьями» становились те, кто хотели что-то урвать от его щедрости и известности, а с любовью всё обстояло ещё хуже. Беззаветно, до потери пульса, его любила только Бениславская. Но Есенин не мог ответить ей взаимностью, она всегда была для него только другом. Хоть Галина и пыталась делать вид, что её это устраивает, на самом деле самолюбие женщины было истерзано, а ревность просто зашкаливала, но Сергей не знал весь градус её душевных мук. И знать его не хотел. Он хотел быть нужным тому, кто будет нужен ему. Вот только Есенин, быстро вспыхивающий и так же быстро перегорающий, не видел никого, кто мог бы разогреть в душе огонь любви. Вот и приходилось довольствоваться случайными и сомнительными связями, а потом ломать голову над тем, как от них избавиться. И, конечно же, Сергей не мог знать, что Маяковский тоже одинок. Одинок безмерно, безгранично, абсолютно. Уход из жизни он рассматривал не как попытку привлечь чьё-то внимание, прокричать о своей боли, вовсе нет. Он устал от ненужности, которая почему-то отравляет ещё сильнее, когда ты известная личность. Он хотел бы не писать, забыть про стихи, вот только талант никуда не денешь, его не задушишь. Маяковский был его рабом, как и любой другой творец. Вот и получалось, что не творить он не мог, а чтобы творить, ему нужны были чувства. Только уже не горькие, убивающие, как то было с Лилей, потому что Брик выпила его до дна, и игра в «острые ощущения» закончилась для мужчины пустотой, а искренние, тёплые, взаимные… Владимир сморгнул, и перевёл взгляд на сидящего напротив Сергея. За окнами тянулись рядки весенних деревьев, хмурое небо обещало дождь, а стук колёс умиротворял. Мужчинам было немного неловко в обществе друг друга, но вместе с тем их привычная словесная дуэль казалась отчего-то неуместной. — Может, сыграем в карты? — предложил Есенин. Маяковский ухмыльнулся. — Сто лет не играл. Ну давайте. Колода есть? Сергей потянулся к стоящему у полки чемодану, приоткрыл его, и изъял коробочку. Хитро посмотрев на Владимира, он вытащил карты и начал тасовать их с быстротой и ловкостью настоящего шулера. Маяковский неспешно закурил. — Давайте на желание? Или на деньги? — предложил Есенин, которому хотелось внести в игру долю азарта. Ну не название дурака же играть! — Желание. Это звучит интереснее, — посмотрев в голубые глаза, ответил Маяковский. — Отлично! И началась партия. Есенин безбожно выигрывал и, что не мудрено, выиграл. — Что-то вы совсем не в форме, — самодовольно заметил Сергей. — Ладно, что там с желанием? — хмуро спросил Владимир, уже пожалевший, что не выбрал деньги. — Я хочу, чтобы вы… — загадочно протянул Есенин и посмотрел в окно. Улыбка медленно сползла с его лица. Вздрогнув, поэт выронил карты. Маяковский, наблюдающий за ним, изумлённо изогнул чёрную бровь.  — Это же… Как же это?.. — пробормотал Есенин, вскакивая и чуть ли не срывая штору. — Какая муха вас укусила? — выпуская дым в сторону, поинтересовался Маяковский. — Крестьян расстреливают! — заорал Серёжа, ударяя кулаком по стеклу. Владимир наклонился вперёд и посмотрел в окно. Действительно, чекисты, вооружённые ружьями, стреляли в мужчин и женщин, облачённых в простые деревенские одежды. — Кажется, где-то здесь село восставало, — мрачно сказал Маяковский. Сергей со слезами на глазах ещё раз ударил стекло кулаком, после чего вышел и скрылся в соседнем купе. Внутри всё ныло, скручивалось и болело. Есенин лёг на полку и поморщился от душевной боли, смахивая слёзы. Владимир неспешно докурил, потушил сигарету в пепельнице, и пошёл в вагон-ресторан. Сергей не выходил у него из головы, но трогать его в таком состоянии Маяковский не собирался. Он заказал колбасу, сыр, хлеб и вино, и расположился за столиком. Когда с трапезой было покончено, Владимир взял с собой остатки алкоголя и бутерброды, и вернулся в вагон. Подойдя к купе Есенина, постучал. — Сергей, есть-то будете? Тишина. — Ладно, тогда я допиваю вино. Послышались шаги, дверь отворилась. Есенин, немного пришедший в себя после потрясения, забрал у Маяковского бутылку. Сев на полку, он сделал несколько глотков и вытер губы рукавом. — Закусывайте, — сказал Владимир, ставя на столик тарелку с бутербродами. — Вы так и будете стоять? — помолчав, напряжённо спросил Есенин. — Мне уйти? — Сесть! Владимир сел, рассматривая лицо блондина и отмечая, что теперь он выглядел совсем иначе. Вместо милого и обаятельного человека с грустинкой в глазах, напротив него сидел злой и расстроенный, колючий мужчина. Маяковскому было интересно, как долго Сергей продержится в этом состоянии. — Чего вы так на меня уставились? — с прищуром спросил Есенин и взял бутерброд. — Это всё ваша Советская власть… — Не нравится власть? — ухмыльнулся Владимир, блеснув тёмными глазами. — Бросьте всё, откажитесь от изданий, не выступайте со стихами, скажите, что нахрен вам не нужно полное собрание сочинений! — Ну и жук же вы, — колко заметил Есенин, ибо с этим он поспорить никак не мог. Крыть было нечем. — А то получается, что власть мы ругаем, а ресурсами её пользуемся! — мужчина скрестил руки на груди и откинулся на стену. — Если ресурсы так хороши и власть прекрасная, чего ж вы тогда застрелиться-то захотели? — ядовито спросил Есенин, откусывая от бутерброда. — Не ваше дело, — уныло ответил Владимир, хотя эти слова его почему-то ранили. — Моё. Я ведь помешал этому случиться, — задумчиво ответил блондин. — Когда-то писал: «И в пролёт не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать». А получилось, что могу… — отстранённо произнёс Владимир, мыслями находясь где-то очень далеко. — Из-за бабы небось? Пф… — Не только. Всё вместе. Есенин явно не ожидал такой откровенности, и опустил плечи, перестав стараться поддеть Владимира. Он хмуро жевал, глядя в пол, пока Маяковский вдруг не сказал: — Так что там с желанием? Я ведь вам проиграл. Сергей сунул в рот остаток хлеба и убрал крошки с угол губ. Некоторое время он молчал, а потом сказал первое, что пришло ему в голову:  — Поцелуйте меня! Он думал, что Владимир смутится, растеряется, разозлится, а тот лишь как-то странно посмотрел на Сергея и встал. «Щас драться начнёт», — подумал Есенин, начиная закатывать рукава рубашки. Дальше всё произошло слишком стихийно. Маяковский схватил Сергея за грудки, дёрнул вверх, заставляя встать. Судорожно выдохнув, он опасно блеснул глазами, на миг утопая в чужом льдистом взгляде, и, наклонившись, накрыл губы Есенина своими. Тот опешил, зажмуриваясь, и пытаясь понять, что происходит. Владимир сам не ожидал от себя такого, но он целовал Сергея так, словно от этого поцелуя зависела его жизнь и сминал его рубашку в кулаках так, будто хватался за спасательный круг. Есенин начал вырываться и трепыхаться, тогда Маяковский обнял его в охапку. Тот какое-то время колотил кулаком по большой спине, а потом размяк и сдался. Языки поглаживали друг друга, и неожиданно возникшее влечение горячим оловом разливалось по венам. Владимир разорвал поцелуй, когда кислорода почти не осталось. Глядя на раскрасневшегося Сергея, похожего на ошалевшего воробья, он испытал прилив странной нежности. В дверь громко постучали, разрушая волшебство момента. Есенин потрогал свои губы, уже не испытывая желания драться. Это было дико, но… ему понравился этот поцелуй. Маяковский открыл дверь, свободной рукой убирая чёрные волосы, которые лезли в глаза. — Саратов через пять минут. Готовьтесь, господа поэты, — с благоговением сказал проводник.