Есенин напился Маяковским.
Он устал от него. И однажды в своей голове сравнил этот полубезумный роман нескончаемой пьянкой, когда в глотку уже не лезет, а зачем-то пьёшь.
В одни дни ему казалось, что он влюблён во Владимира. В другие — нет. Тот нависал над его рябиново-берёзовой душой тёмной тучей, от которого не было спасения.
И порой, при неясном электрическом свете, когда руки и тела сплетались в танце страсти на горячих простынях, и Володя так отчаянно грубо входил в него, словно пронзая насквозь, Сергей ловил себя на том, что всё это не его — Лилино. И, возможно, водя ладонями по бокам страстно двигающегося на члене блондина, обводя пальцами этот по-мужски изящный изгиб, Маяковский представляет вместо него Брик.
А однажды во сне футурист прошептал: «Лиля…».
И это было началом конца. В тот вечер Есенин напился, подрался, и вернулся домой под утро с фингалом под глазом и в грязных штиблетах.
Впервые за всё время своих абстрактных отношениях с Владимиром, ему не хотелось смотреть на него. В ушах так и стоял его исступлённый шёпот: «Лиля».
Ли-ля…
Словно виноградина скользнула по языку и, влажно скатившись под него, присосалась к уздечку.
Тошно.
Он начал тайно встречаться с Райх.
Однажды просто пришёл к ним с Всеволодом. Якобы навестить детей. На самом деле поэту просто хотелось увидеть бывшую жену. Мужа не было дома, как и Тани с Костей, поэтому яркая женщина в бархатном синем халате, с только что наложенным макияжем, остро напомнила Сергею о тех днях, когда они беззастенчиво любили друг друга…
Он ощутил сильное возбуждение от одной только округлой линии её бедра, обтянутой бархатом.
— Что у тебя нового? — мягко улыбнулась Райх, разливая чай по белым чашкам из тончайшего фарфора.
— Стихотворный геморрой, — спошлил Есенин, хитро прищурившись.
— Что? — осеклась женщина, и тут же тихо интеллигентно рассмеялась.
Сергей плевал на этот чай. Внизу живота тянуло. Он любовался красивым лицом. Он хотел вернуться в то время, когда венок из ромашек ласково украшал голову Зины, и тёмные кудри теребил проказник-ветер. А теперь… Мрачная Москва Маяковского давила. Лишала жизни. Владимир был угрюм, он постоянно ревновал… И, как полагал Есенин, любил не его, а Лилю.
Надоело.
Хотелось к свету и солнцу.
И он взял Зинаиду. Просто встал, обошёл стол и, схватив бывшую жену за плечи, буквально заставил встать. Та удивлённо распахнула глаза, повинуясь. И вот пальцы с аккуратным маникюром в виде ярко-красных ногтей вплелись в золотые локоны.
— Оседлаю тебя, моя кобылка, — страстно прошептал Есенин, припадая губами к губам Райх, при этом лихо усаживая её на стол. На пол со звоном упала десертная ложечка.
Зинаида не смутилась и не растерялась, словно только этого и ждала. Податливо целуя в ответ, обхватила ногами Сергея. И полностью отдалась.
Встречи стали регулярными. Не пойми, где: гостиница, чужая квартира…
Весна стучала по трубам. Москва блестела капелью.
И однажды Есенин просто сказал Владимиру, что уходит.
Маяковский, к его большому изумлению, не устроил скандал и даже не пал на колени. Лишь как-то странно улыбнулся, при этом тёмный взгляд оставался пустым.
— Я знаю, что ты снова спишь с Зиной, — сказал он сухо, басисто. Затянулся, слегка прищурившись. — Что ж, к тому и шло…
Сергей слегка вспыхнул.
Но теперь он уже находился в том состоянии, когда стало ясно — всё прошло. Ветреный Есенин отгремел, как лето, и остыл. Чувства к Маяковскому не были глубоки, они были поверхностны, они были картинкой и попыткой попробовать на вкус этот эксперимент.
В Зине, казалось, только и было его. Настоящее.
— Мне нужна эта женщина.
Эти слова сами слетели в губ.
«Красивая сука».
— А тебе — Лиля. Ты во сне зовёшь её.
Владимир уязвлённо глянул на Сергея. Его пальцы чуть подрагивали. Пепел полетел в синюю стеклянную пепельницу.
— Серёжа, не уходи… — тяжело, с надрывом произнёс мужчина, переводя мёртвый взгляд в окно. — Без тебя уже не будет исхода. Совсем.
— Ступай к Брик. Только это спасёт тебя. Не я. Я устал. Я… не хочу… с тобой. Совсем.
— Пожалуйста, — зажмурился Маяковский.
Сергей покачал головой. Встав, он схватил стоящий наготове набитый чемодан и направился на выход. Владимир бросил сигарету в пепельницу, подорвался и преградил блондину путь.
— Я погибну. Спи с ней. Мне… плевать… — говорил рвано, с трудом. — Только останься. Я не хочу быть один. Я люблю тебя, Серёжа!
Есенин долго смотрел в тёмные глаза.
И вдруг в его голове отчётливо возникла чёткая мысль: «Как же он жалок». Хотелось оказаться как можно дальше.
— Ты любишь её. И всегда будешь любить.
Владимир вздрогнул, словно получил пощёчину, и медленно отпустил плечи Есенина.
— Так не бывает…
— Бывает.
***
«Нет, Сергей, ты так и не понял главного — я люблю тебя. Именно тебя. Не её».
Это была последняя мысль Маяковского.
Затем раздался выстрел. И этот полёт вверх, тихо уплывающее облаком сознание… Никакого страха… Только свет…
А наутро все узнали о самоубийстве.
***
Есенин выпил. Он был собран. Втихомолку перекрестился, понимая, на какой тяжкий грех решился Владимир. И ради чего?! Липко. Неприятно. Горестно. Но Сергей не напился. Ограничился одним стаканом, затем вышел в своём элегантном коричневом костюме на улицу и решил пройтись по Москве, вспоминая Маяковского.
«Это всё из-за Брик», — думал он.
Верил в это.
Или хотел верить.
Есенин ощущал тёмную свободу. Некая грузная ноша оставила его.
И оставила их Москву.
Город, который не был озябшим, пустым, серым и сиротливым. В котором были уютные улочки, освещённые карамельным светом фонарей, тихие вечера за чаем у окна, заглядевшегося в сумрачный двор, бесконечные разговоры, споры, горячая ревность, страсть, нежность, погоня, дальняя почта, телеграммы, записки с трогательным «Прости дурака». Это был их город с умытыми проспектами, старыми дворами, грязными проулками, хулиганским свистом в арках домов, пёстрыми театральными афишами, с приходящими и отбывающими поездами, с руганью в холодном подъезде и жарким «Прости» в теплоте смятых простыней.
Это была только их Москва.
…которая теперь осталась лишь сумеречным воспоминанием.
