Придурки

На кухне — в той части выпендрежной квартиры Хэ Тяня, что именуется кухонной зоной — свет бьет по глазам так, что хочется их зажмурить. (Конечно, Тянь этого не сделает. Ни за что. Не сейчас.) Может, это от солнца, которое сегодня и впрямь слепит, будто отыгрываясь за неделю отпуска, когда совсем не показывалось из-за туч. Но вообще-то Тянь уверен, что причина в другом. (В рыжих волосах, с которыми и солнца не надо.) Причина в том, что малыш Мо опять повелся на уговоры, шантаж и обещание оплаты и готовит ему что-то в воке. Наверно, вкусное. Тянь понятия не имеет, насколько хорошо тот готовит. Он готов сожрать подметку в подливе — все ради того, чтобы Шань в очередной раз появился в его доме с пакетом продуктов в одной руке и готовностью уебать в другой, и огрызался, и стучал ножом, и заполнял кухню запахами, а душу Тяня — теплом и покоем. У Тяня редко бывают гости, но когда бывают — это всегда чужие люди. Чуждые даже этой безликой квартире. Домом ее умеет делать только малыш Мо, одним своим присутствием. Это чудо, что Тянь нашел его, а чудесами он разбрасываться не привык. (Шань заходит — вваливается, врывается — через порог, скидывает ботинки об пятку, оставляя их косо-криво лежать на натуральном паркете. Шань проходит через комнату, оставляя запах улицы — когда свежести, когда зноя, а когда дождя. Шань сгружает пакет на стойку и сбрасывает куртку, оставаясь в очередной яркой и слишком широкой майке. Тянь думает: это тоже, чтобы никто не видел его настоящего. Тоже маскировка. Способ не выдать себя.) Он не привык и чувствовать что-то к другому человеку. Не нарочно. Тянь и к себе-то особых чувств не испытывал: не любил, не презирал, даже жалеть разучился со временем. Но рядом с Шанем изменяются не только время и пространство (это Тянь знает на собственном опыте, уж поверьте, знает), изменяется и сам Тянь. Он как кукла, в которую вселили душу и научили видеть себя, осознавать собственную жизнь, собственные поступки. Теперь Тянь не только понимает, когда ведет себя как мудак или подонок; теперь он умеет и ненавидеть себя за это — искренне, осознанно, открыто. Ненавидеть себя больно, но по сравнению с прошлой эта боль такая яркая, очищающая, живая, что Тянь согласен терпеть ее бесконечно. Но он, конечно, старается стать лучше: теперь, когда оказалось, что на свете, кроме боли, полно разных чувств, которые он может испытать, если постарается, есть смысл вести себя хорошо. Только это трудно и выходит далеко не всегда. Тянь с легкостью сбивается на привычную линию поведения: губы — в ехидную улыбку, глаза — в нахальный прищур, слова — пожестче, понаглее, чтобы сразу поняли, кому тут все можно. Трудно сломать то, что было твоей оболочкой столько лет. Но Тянь старается. Он не хочет оказаться слабее Шаня. Теперь он хочет хотя бы на равных. А для этого надо не мудачить слишком сильно, контролировать себя хотя бы рядом с Шанем. Думать не только о себе. Тянь уже двигается в нужном направлении, но получается пока не все и не всегда. Как шаги наугад по тонкому зимнему льду над толщей воды. (Но Тянь сам выбрал этот путь и не хочет другого.) И разве то, что Шань снова стоит на его кухне, не означает, что Тянь молодец? Воодушевленный этой мыслью, солнечным днем, ослепительно апельсиновой шевелюрой Шаня (счастьем) Тянь подкрадывается сзади и дует Шаню в ухо. — Бля! — подскакивает тот, роняя вок на конфорку. Масло брызжет в стороны, Шань хватается за руку, трясет кистью. — Что? — Тянь понимает, что опять дурак, опять не подумал о последствиях. — Больно? Дай посмотрю! Не упрямься, малыш Мо, ну давай. (Он и сам слышит, насколько фальшиво звучит последняя фраза.) Отнимает у Шаня прижатую к груди кисть, разглядывает круглое красное пятнышко на мякоти возле большого пальца — след от капли кипящего масла. Дует на него, а потом прижимается губами. — Придурок! — орет Шань, отдергивая руку, будто к ней не губы прижались, а раскаленное клеймо. — Теперь еще и плиту мыть! Один вред от тебя! Он наклоняется, лезет в шкафчик за моющим средством и губкой. Тянь смотрит на его спину (под широкой майкой прорисовывается настоящий Шань — худой, угловатый, несгибаемый, как стальная железяка) на апельсиновый ежик волос, на уши с черными гвоздиками (носит ведь, носит! — горячим фейерверком взрывается в груди) на забытый вок с пузырящимся маслом. Думает, что надо сказать Шаню о переменах. Сказать, что он многое понял и больше не причинит ему вреда, даже в мелочи. Не будет думать только о себе. Сказать так, чтобы Шань поверил. Боль пронизывает руку мгновенно, такая, что словами не передать. Но Тянь сильнее. — Обещаю, что скорее причиню вред себе, чем тебе, малыш Мо, — говорит он. На последнем слове голос все-таки срывается (как же больно, он сейчас сгорит заживо, больно больно БОЛЬНОБОООО…) Шань оглядывается — из-за этого срыва в голосе, или из-за запаха жарящегося мяса, или просто что-то щелкнуло в голове. Тянь видит его лицо — белое, с почерневшими глазами, с сияющим нимбом волос — и вроде бы начинает отключаться. — Идиот! — орет Шань, бросаясь через кухню, рывком выдергивает руку Тяня из масла, чудом не перевернув вок, сует под кран и открывает воду. Боль хлещет сплошным потоком, и Тяня действительно ненадолго вырубает. Он приходит в себя на полу, полусидя, опираясь спиной на тумбу мойки. Шань одной рукой прижимает к его груди кокон из чистого полотенца, в который превратилась кисть, а другой держит телефон, в который орет про сильный ожог и про адрес. Тянь слабо ухмыляется и пытается съязвить насчет паники в его голосе (так испугался за меня, малыш Мо?) но не может. Ладонь будто раздирают металлическими щетками до кости. Тупыми, ржавыми металлическими щетками. Думать трудно и перед глазами плавают какие-то штуки, которые там плавать не должны. Шань сует в раковину чертов вок и садится рядом на корточки. Заглядывает в глаза. Да все нормально. Тянь хочет погладить его по щеке здоровой рукой, но не может поднять, силы куда-то ушли. Видимо, болевой шок. Медики прибывают быстро. Вкатывают Тяню укол, заливают ожог (ладонь сплошной волдырь, большая и пухлая, как у Зефирного человека) приятно холодящим пенящимся спреем, накладывают антисептическую повязку, раскладывают кресло-коляску. — Я сам дойду! — возмущается Тянь. — Садись уже! — подталкивает его в поясницу Шань. Руки у него не дрожат. Дрожат губы. — Слушай, — быстро говорит Тянь, усаживаясь в кресло. — Я, конечно, идиот, но это правда. Шань… — Придурок! — зло бросает тот. Теперь у него дрожат не только губы, но и что-то в глазах. — Приготовь что-нибудь к моему возвращению, — через плечо распоряжается Тянь, когда его везут к двери (в присутствии медиков Шань же не будет бросаться разделочными досками, верно?). Придурок — не то слышит, не то додумывает он себе, когда дверь уже закрыта. Это неважно. Главное, чтобы Шань ему поверил.