Придурки

И нечего за ним ездить. У него вон — машина, и личный водитель, и личный телохранитель, и личный врач, и личный жоповытиральщик, наверное, тоже есть. Думает Шань, трясясь в автобусе, потому что все-таки едет, хрен его знает, почему, но едет в больницу, откуда сегодня выписывают придурка, известного как Хэ Тянь. Шань, конечно, не навещал его. Ну, один раз только пришел. И дважды звонил. И писал сообщения по вечерам, помня, что придурок боится темноты. Хотя мог бы и не писать — уж конечно, в палате придурка ночников понаставили столько, что там светлее, чем днем. Так что Шань сам дурак, что писал. Просто… ну. Шань не хочет думать об этом. И о том, зачем едет в больницу. Хэ сказал, это важно. Врет, наверное. Он же постоянно врет. (Вот только Шань знает, что это не так. Иногда Хэ Тянь говорит правду. Как тогда, про тьму. И как с этим воком. Придурок. Не мог просто сказать. Шань знает, что не мог. Потому и едет сейчас.) У больницы он предсказуемо натыкается на машину, ожидающую Хэ Тяня, на водителя, готового доставить Хэ Тяня домой, а внутри здания наверняка обнаружится еще и Хэ Чэн, обсуждающий рекомендации по реабилитации руки с врачом Хэ Тяня. Совершенно непонятно, зачем здесь Шань. Проще всего повернуться и ехать назад, но в дело вступает упрямство. Его тут не ждут? Ну и плевать, он все равно войдет. Он не отступит, потому что отступать нельзя, никогда. Он неуместен здесь? Тем более плевать. Шань независимо входит в стеклянные двери, подходит к ресепшену, узнает, где сейчас пациент Хэ Тянь («Еще в палате») и можно ли к нему подняться («Да, разумеется, он говорил, что вы придете»). Говорил. Даже не сомневался, сука. Даже мысли не мелькнуло, что Шань может не прийти. Да ладно, думает Шань, поднимаясь на лифте, конечно, он не мог не прийти. Не каждый день придурков выписывают, даже не подлечив голову. — Привет! — расцветает улыбкой Тянь, когда Шань показывается на пороге палаты. — Рад тебя видеть, малыш Мо! Скучал без меня? Он машет правой рукой, но взгляд Шаня скользит к левой. Она кажется меньше и слабей — вся розовая, в новой, совсем нежной коже. Такое безотчетно хочется завернуть в какую-нибудь броню и держать, пока не нарастит свою, грубую, способную выдержать столкновение с миром. — Вообще не понимаю, че я здесь делаю, — привычно хмуро бросает Шань. — Че у тебя там за важное дело? — А как же «с выздоровлением, дорогой Тянь»? — паясничает тот. — А цветы? При выписке положены цветы. А поцеловать? — А в морду? — не выдерживает Шань. Тянь картинно вздыхает и вручает ему листок бумаги. — Подожди меня в холле. Можешь пока ознакомиться, если интересно. — Ты… ты за этим меня позвал? — Шань на грани взрыва — у него это быстро. — Да пошел ты! — Ты мне ужин должен, малыш Мо, — Тянь совсем прежний — сияющий до тошноты, самоуверенный, наглый, с розовой ладонью, которую хочется прижать к щеке — просто чтобы почувствовать эту невероятную, нетронутую жизнью гладкость. — Ни черта я тебе не должен, — огрызается он. — И ты бросишь меня одного в пустой квартире, после больницы, без еды и помощи? — Тянь склоняет голову и делает брови домиком. — Жестокий, жестокий мир! Жестокий Мо! Шань не выдерживает и фыркает. Тянь умеет быть забавным. Шань, пожалуй, самую чуточку соскучился по нему — такому. — Ладно, приготовлю. Расценки ты знаешь. Тянь огибает кровать, чтобы забрать из тумбочки какие-то мелочи. Проходя мимо Шаня, он хватает его за плечи — правой рукой, прижимает на секунду к себе, обжигает ухо шепотом: — Я так скучал. И успевает отпустить, прежде чем Шань отреагирует тычком под ребра. Придурок. Шань ретируется в коридор, трет щеку, которая ни с чего горит огнем, и устраивается на диванчике в холле ждать, пока его высочество упакует свои щетки и гаджеты. Через несколько минут, когда холл, немногочисленные посетители и медсестра на ресепшене изучены до мелочей, он вспоминает о листке, зажатом в руке. Что там такое? Это оказывается копия информации о пациенте. Имя, фамилия, личные данные — ничего интересного, это Шань и так знает. (Кстати, они не вписали второе имя Тяня — придурок. Большое упущение!) Диагноз, рекомендации — уйма слов, понимать которые Шань считает ниже своего достоинства (но хотел бы). Что в этой бумаге такого, что Тянь непременно хотел ему показать? Или это снова вранье и непонятные игры? Шань думает, что не посмотрит на беззащитную розовую ладонь Тяня и все-таки врежет ему, если это так. Но все из того же упрямства дочитывает листок до конца. «В случае экстренной ситуации связаться с Мо Гуань Шанем…». И номер телефона. Номер его телефона. Шань сжимает кулак вместе с листком. Это что еще за херня? Зачем тут его имя? Как придурок вообще мог, даже не спросив разрешения, даже… В груди разгорается так сильно, так горячо, что Шань даже мысленно не может продолжать ругаться. Это ведь не подколы на перемене, не бесячие обжимания на баскетбольной площадке, не подзатыльник на ходу. Это серьезный, взрослый документ, что-то из внешнего, не школьного мира. Что-то официальное, где рядом стоят оба их имени. Тянь не может быть таким придурком, ну серьезно. Или может? Но зачем? Не ко времени Шань вспоминает ярко освещенную кухню, Тяня, чьи глаза сияют еще ярче, руку в воке, дым, поднимающийся над маслом… «Скорее причиню вред себе, чем тебе». Господи, какой же придурок. Оба, оба они придурки, во внезапном приступе озарения понимает Шань, придурки среди нормальных людей. Может, и хорошо, что их закоротило друг на друге, глядишь, окружающим меньше достанется… Так он впервые признает для себя, что между ним и Тянем есть что-то большее, чем «ненавижу, придурок». — Вы кого-то ждете? — вежливо интересуется подошедший врач — солидный, с модной оправой. Видимо, Шань в этой больнице смотрится слишком чужеродно. — Я жду выписки пациента, — огрызается он, вставая, чтобы быть на одном уровне хотя бы по росту. — Кого же? — Хэ Тяня. — Раз ему так интересно. — Я Мо Гуань Шань. — О, — в голове врача проступает искренний интерес. — Так это вас господин Хэ указал как контакт на экстренный случай? Я проконсультировал его, что обычно принято вписывать близких родственников, людей, которым доверяешь… Шань стискивает зубы до скрипа, до крошек. Набычивается, готовый замкнуться в упрямом молчании, но вдруг вспоминает Хэ Тяня. Усилием воли разжимает кулаки, выпрямляется как может — до осанки Тяня далеко, но все же неплохо. Расцепляет зубы. Теперь взгляд — не исподлобья, не бешеный, не как у загнанной в угол крысы. Доброжелательно, но сдержанно, немного свысока, не сомневаясь в своем праве делать все, что считаешь нужным. У него получится, ну же. — Я полагаю, Хэ Тянь достаточно дееспособный и здравомыслящий человек, чтобы самостоятельно принимать решения, обсуждать которые вряд ли входит в ваши обязанности. Не так ли? Взгляд врача чуть заметно меняется. — Разумеется, — говорит он, — извините. Доброго дня, господин Мо. Он уходит, а Шань продолжает стоять, в охуении от самого себя. Он не грубил, не орал, не огрызался, но не позволил прогнуть себя. Это ощущение просто… просто… Он оборачивается, будто толкнули в плечо, и видит в дверях холла Хэ Тяня. А в его взгляде — настолько неприкрытое восхищение, любование, чуть ли не преклонение, что Шань краснеет, как горная вершина на закате. — Поехали домой, придурок, — говорит он, проходя мимо Тяня и задевая его плечом. Его голова так занята недавним внезапным триумфом (и тем, что увидел в глазах Тяня), что он даже не замечает своей оговорки. Но Тянь ее, конечно, не пропускает. — Да, — чуть слышно повторяет он, любуясь упрямой узкой спиной и вихрастым затылком (и черными гвоздиками в ушах), — да, малыш Мо. Поедем домой.