Придурки

В машине они не разговаривают. То есть Шань не разговаривает, молча пялится в окно и вообще делает вид, что он не с ними. Тянь перебрасывается незначительными фразами с Чэном, а между этим рассказывает всякие больничные истории, глупые и нелепые, но забавные. Шань прикусывает губы, чтоб не засмеяться, и отворачивается еще сильнее. Так голова скоро на сто восемьдесят градусов развернется. Но Тянь все равно замечает его усилия. Он все замечает. — Эй, — говорит он совсем негромко. — Небо не упадет в Меконг, если ты разок улыбнешься. (На взгляд Шаня, небо давно уже упало и пропиталось грязной водой хоть выжимай. Еще когда придурок додумался поцеловать его. А дальше все покатилось по наклонной. Он не должен сейчас сидеть в этой машине и ехать к Тяню домой. Но если сидит и едет, то все-таки… должен? Хрен поймешь. С Тянем всегда вот так.) (Он сидит в моей машине и едет ко мне домой, думает Тянь. И это после всего, что… ну, в общем, после всего. Он не знает, каким богам молиться за это чудо, но планирует непременно узнать, чтоб не оставаться в долгу.) — Еще одна такая выходка, — весомо говорит Чэн на прощанье, — и поедешь доучиваться в Лондон. — Я же сказал — это был несчастный случай, — очень искренне врет Тянь. Но Чэна не проведешь. — В Лондон, — повторяет он и хлопает дверцей. — В какой нахуй Лондон? — ошеломленно переспрашивает Шань, переводя взгляд с отъехавшей машины на придурка. — Тебе чо, трудно было правду сказать? Тянь расплывается в улыбке. Он целую неделю (один раз не считается) не видел этого нахмуренного лица, целую неделю (три раза не считаются) не слышал недовольного голоса. — Че лыбишься? — Какую правду, малыш Мо? — сладко спрашивает Тянь. — Что я сжег себе руку, чтобы доказать, что люблю тебя? Глаза Шаня расширяются так, что есть опасность выпадения из орбит. (Тянь их тогда, конечно, поймает.) «Придурок» в его голове звучит так громко, что вслух произносить не надо. Но Шань, само собой, произносит. И краснеет. И, возможно, готов сбежать, но у него в руках пакеты с продуктами, а к еде Шань относится с уважением. Тяню это на руку. Он идет следом за кипящим от злости Шанем и любуется полыхающими кончиками его ушей. Когда лифт добирается до верхнего этажа, полыхание уже угасло. Шань вспыльчивый, но и отходчивый. А Тянь сдержанный, но злопамятный. Отличное ведь сочетание, почему Шань этого не ценит? (Да какая разница, пусть вспыхивает, ругается, убегает, рыча от злости. Только пусть возвращается. Тянь будет счастлив, честное слово.) Он открывает дверь ключом, привычно толкает ее левой ладонью, распахивая шире, чтобы мог пройти Шань с пакетами, и морщится. — Больно? — спрашивает Шань. И тут же добавляет, опомнившись: — Вот и не лезь куда не надо, жертва домохозяйства. (Господи, за что ты дал мне этого придурка, который ну совсем не умеет беречь себя? Повезло ему с семьей и с деньгами, иначе бы из больниц не вылезал, он же нарывается на неприятности. И оно все такое розовое, уязвимое, а он — об металл, ну как так-то!) — Я больше не буду, — лицемерно обещает Тянь, аккуратно прикрывает дверь, проходит в комнату и падает на диван. Дома хорошо — когда Шань возится на кухне, разбирая пакеты. Тянь и думать не хочет, что бы делал, вернись он сюда в одиночестве. (Что делал, что делал… Звонил бы Шаню, пока у того не лопнуло бы терпение. Слал ему неприличные сообщения разной степени тяжести. Всячески доставал бы. Как обычно.) — Тебе правда неприятны мои сообщения? — спрашивает он. (Ебаный камикадзе.) Шань зависает с полувытащенным из пакета манго. Что сказать, бухает в груди, что ему ответить? Правду — «да, неприятны»? (Но это же неправда, продолжает орать теперь уже в голове, это неправда, ты к ним привык, иногда ты даже ждешь этих дурацких слов, потому что в этот момент ты кому-то нужен. Не кто попало, а именно ты. И то, что именно ему, тоже имеет значение.) — Да иди ты, — говорит он, не придумав ничего лучше, и ставит молоко в холодильник. Тянь на своем диване расплывается в улыбке. — А чем ты будешь меня кормить? — спрашивает он, обернувшись и усиленно хлопая ресницами — Шаня это выводит на раз. — Че приготовлю, то и будешь жрать, — традиционно сообщает Шань. — Не нравится — звони в доставку. — Нравится, — признается Тянь. — Очень нравится. (Каждая заросшая царапина на неоднократно сбитых пальцах, угловатые плечи, шейная впадина, офигительная задница, с которой только на подиум выходить. И глубокая морщина на лбу, взгляд исподлобья, колючки, проросшие насквозь, недоверчивость и вечное ожидание подножки. Тяню нравится все. Он никогда не скажет «хватит».) — Не смотри под руку, — почти мирно говорит Шань. — Мешаешь. Затылком он видит, что ли? (Шань не видит — чувствует, затылком, спиной, задницей. Он давно уже всем собой чувствует взгляды Тяня, будто тепловой луч, да еще и не самой маленькой температуры. Эта внезапная способность не настораживает, но напрягает. С каждым днем все меньше.) Он привычно готовит привычную еду на кухне Хэ Тяня, и почему-то обоим это нормально. — Вкусно, — говорит Тянь, доедая последний кусок. — Я уберу. — Сиди, — бросает Шань. — Руку чини. Я сам. — Спасибо, — почему-то раньше ему в голову не приходило благодарить за еду. Может, потому, что Шань сваливал гораздо раньше, чем тарелка пустела? Или потому, что они начинали препираться? Или… Неважно. — Пожалуйста, — доносится сквозь шум воды и звяканье ножей, и Тянь вдруг понимает, что когда посуда кончится, прекратится и сегодняшнее пребывание Шаня под его крышей. Что делать? Еще раз сунуть руку в вок не пройдет: пока достанешь его, пока масло нагреется. Шань ведь не дурак, он же догадается, даже если сказать, что Тянь вдруг решил пожарить рыбки… — Эй, — Шань машет рукой перед его лицом — Чего завис? Лекарства все есть? Нет, хочет сказать Тянь, половины не хватает, сбегай в аптеку, я заплачу. Но врать вроде как нехорошо. Тянь вроде как обещал себе не делать этого — с Шанем, конечно, остальные не дождутся. Да и смысл врать — и так понятно, что Чэн обеспечил его медикаментами на неделю вперед… И так понятно, медленно повторяет про себя Тянь, глядя на Шаня. Тот ведь не дурак и тоже понимает, что Чэн не оставил бы младшего брата без полного набора всего необходимого. И все-таки спрашивает, давая Тяню возможность солгать, а себе — возможность… задержаться еще немного? Тянь замирает, как сапер над миной, и молится всем богам, чтобы не ошибиться. — У меня все есть, — говорит он. — Кроме тебя. Если ты можешь, если ты хочешь… Я буду рад, если ты останешься сегодня. Честно. Он поднимает левую руку, будто дает клятву. «Пожалуйста» — читается в его глазах ярко, как реклама. И еще — «ты мне нужен». Словами не передать, как это бесит Шаня. Но розовая ладонь, настоящая, самое живое, что есть сейчас в Тяне, побуждает его тяжело вздохнуть. — Да ведь? — спрашивает Тянь. — Это значит «да»? — Да. Но, — Шань вытягивает вперед ладонь, — еще это значит не лезть ко мне. Не приставать. Не трогать. В общем, сам знаешь. Иначе врежу и уйду. — Я согласен, — Тянь сияет, и Шань очень сомневается, что все так и будет. — Малыш Мо будет ночевать у меня! Надо написать об этом в вичат. — Сука, — шипит Шань и наваливается на него. Только после нескольких минут пыхтения и взаимных тумаков (несильных, с учетом поврежденной руки Тяня) до него доходит, что в руках Тяня нет телефона. — Сука, — повторяет он, лежа на придурке и предплечьем прижимая его горло к дивану. (Это даже не настоящий захват. Шань делает вид, что давит, а Тянь — что не может вывернуться.) — Ты зачем вписал меня в свою бумажку? Назвал бы отца или брата. — Не хочу, — говорит Тянь. — Я же не могу уйти от тебя. Значит, и умереть не смогу, если ты будешь рядом. — Идиот, — сообщает Шань. У него удивительно темные глаза и бледные щеки. — А если все-таки помрешь? — Ну… недовольное лицо Чэна — не лучшее зрелище перед уходом в вечность. — А я, значит, лучше? — автоматически возмущается Шань. Как они съехали на этот разговор? — Ты — лучше, — серьезно отвечает Тянь. Шань никогда не видел в его глазах такого выражения. Пора отвернуться и сбежать, но он думает, что, может быть, на этот раз стоит выдержать все до конца. Тянь поднимает руку — левую — и касается его щеки тем самым, розовым, нежным, уязвимым. Секунды отсчитываются двойными ударами сердца и падают прямо туда. В вечность. — Давай спать, — бурчит Шань, поняв, что Тянь завис надолго. — Завтра в школу. Не хочу опаздывать. — Не опоздаешь, — Тянь сползает с дивана и одной рукой вытягивает из шкафа пледы и постельное белье. Шань принимается застилать диван. — Я разбужу тебя поцелуем, хочешь? — Придурок, только попробуй, — бросает Шань. Тянь думает, что как-нибудь обязательно попробует.