Жизнь без прикрас в суровом античном царстве

Первые знакомства Прошел еще один месяц с того дня, когда на меня напала депрессия и меня наконец-то вынесли на террасу, где я познакомился с моим дворцом. И должен сказать, что этот месяц наполнился для меня целым морем новых впечатлений, удивлений и даже потрясений. Изменилось не то, чтобы много, зато кардинально. Меня все-также не выпускали из клетки, но терраса стала ее новой частью и моим окном в большой мир. Вместе с тем, благодаря моим постоянным тренировкам мое тело начинало справно работать. Я уже мог садиться без посторонней помощи, вертеться и поворачиваться как угодно, ползать вообще без проблем, а под конец месяца даже вставать на ножки, правда с маминой помощью. Плюс к тому же к моим пальчикам вернулась былая сноровка. Единственное, что слов я, по большей части, все еще не понимал. Но установил основную причину. Дело в том, что вокруг меня говорили на трех разных языках. Мама со мной на одном, с ведьмой и рабынями на другом, рабыни же между собой на третьем. А еще я установил имена, во всяком случае я так надеялся. Маму звали – Кассандан, и я вспомнил, что это древнее персидское имя означавшее создание красоты или что-то схожее.Согласитесь, имя очень даже подходящее. Ведьму же звали –Федима, рабыню старшую – Атосса, младшую – Пантея. Так же у меня появились новые развлечения, связанные с террасой. Во-первых, утренние упражнения Кассандан. Смотреть как она в короткой тунике всячески сгибалась, подтягивалась, отжималась и приседала было большим удовольствием для моего мужского разума. Тем более, что, если в начале я просто наблюдал и ловил эстетическое удовлетворение от мелькавшей в глубоком вырезе груди, или то и дело обнажавшихся бедер и крепких ягодиц, из-за задиравшейся вверх слишком короткой туники. То после, я уже присоединился к этим упражнениям, совмещая оба свои развлечения. Я пытался, в силу своего слабого организма конечно, повторять ее упражнения. Ну, например, я не отжимался в строгом его понимании, но лежа на животе отталкивался ручками и частично отрывал грудь от гранитного пола. Но самым любимым моим упражнением были вытягивания вдоль земли. Мама, широко разводя ноги, садилась на пол, я же занимал идентичную позу напротив, и вот потом начиналось все веселье. Она низко наклонялась и улыбаясь вытягивалась в мою сторону, при этом я смеясь любовался сиськами, полностью открывавшимися в опадавшем вырезе. Затем она распрямлялась и уже я тянулся к ней, при этом любуясь ее отлично просматривавшимся золотистым бобриком. Похожих же упражнений было много, но я не буду вас утомлять, перечисляя их. Скажу лишь, что спустя неделю мне даже это надоело, и я открыл в себе новый фетиш. Хотя, как показало время, это была наша с мамой общая извращенность. Первым его сигналом безусловно был тот инцидент со стариком. Честно, не знаю откуда у меня это появилось, в прошлой жизни такого точно не наблюдал, и как раз наоборот был жутким ревнивцем и заставлял жену прятать свои красоты. Но в новой жизни я полюбил обнажать эту красотку перед посторонними людьми. Мне нравилось видеть жадные мужские взгляды, буравившие мое сокровище, подымать в них звериное желание, которое они никак не могли удовлетворить. И при этом меня наполняла гордость за мамину красоту и осознание, что они могут пускать слюни сколь угодно, но это все мое и моего гипотетического отца, которого я все еще не знал. И если по началу я оправдывал себя скукой, то со временем пришлось признать, что тут было что-то иное. И началось все, если забыть о случае со стариком, с утренних упражнений. Ну что бы вы понимали, как все происходило стоит описать наше тренировочное место. Оно располагалось на террасе сразу за крытым навесом, между кустом розы и скамейкой у перил. И первое время я сидел у скамейки, а мама занималась под розами. Но однажды я глянул на снующих под террасой людей и увидел возможность разбавить свою скуку, как я себе тогда сказал. Я вдруг пополз, хотя никогда похожей глупостью не страдал, прямо под скамейку, делая вид, что хочу пролезть между колонками. Естественно мне не дали, меня тут же с криком перехватили, с охами и ахами зацеловали и унесли с террасы. Я даже подумал, что прогадал и более ее не увижу. Однако на следующее утро я принялся недовольно бурчать и вырываться из рук ведьмы, когда меня оставили внутри во время маминой тренировки, так что меня бесспорно вынесли к любимому месту. Вот только с того раза мы поменялись диспозициями. Теперь я сидел под розами, а мама, разминаясь залихватски вытягиваясь и прогибаясь, всем проходящим внизу светила своей попкой, а порой и более интимным местом. Но более всего меня поразила ее реакция. Ведь если вначале я еще допускал, что она просто не понимала, что вытворяла. В конце концов проходила ее обычная тренировка на привычной террасе, которая являлась нашим личным мирком, отгороженным от остального мира. Однако пару дней спустя произошло нечто лишившее ее этого оправдания. Она в тот момент стояла на вытянутых ногах и, согнувшись в пояснице, обхватила ручками пальчики ног. Что такого спросите вы? А то, что туника при этом задралась не просто высоко, а до самых крепких ягодиц и еще чуть-чуть, открывая умопомрачительный вид всему двору. Это заметила Федима, и недвусмысленными жестами показала на двор, что-то лопоча на своем. Мама повернулась, увидела снующих по утренним делам рабов, очень очаровательно покраснела и отступила подальше от перил. Казалось бы, все нормально, да? Вот только на следующее утро, пока Федима занималась ее нарядом, она не просто не выбрала новое место, или хотя бы развернулась к внешней стороне террасы. Нет, как раз наоборот, она отступила к самым перилам, и каждый раз в провокационном изгибе замирала дольше обычного. А когда приняла туже самую позу, то и вовсе учудила. Она согнула коленки, и выпятила свою умопомрачительную попку, при этом слегка ее раскачивая. Не знаю, чем бы все это закончилось, если бы под нами вдруг не споткнулся какой-то, невидимый для меня, раб, шумно при этом уронив какие-то деревяшки. Мама тут же разогнулась, обернулась, глянула вниз и, покраснев до корней волос, подхватила меня и умчалась в спальню. С тех пор упражнения переместились под террасу, правда возможно причина этого была в другом. Жара. С каждым днем становилось все жарче, и если по утрам и вечерам было еще терпимо, то к полудню улица и терраска превращались в сущее пекло. И если два месяца назад, когда я проказничал со стариком парило так, что я был уверен в наступлении лета, то нет, то была всего лишь весна. А с летом я познакомился лишь тогда. Зато и в жаре я нашел пользу, ибо, спасаясь от нее мама очень много плескалась в том самом бассейне. И наблюдать как вода обволакивала ее идеальные формы было еще притягательней наших забавных тренировок. Тем более, что я все это время был на расстоянии вытянутой руки. А спустя неделю, как открылась терраска меня и самого допустили к прохладной водичке. Естественно на ручках у мамы, естественно я в это время во всю игрался с моими игрушками. Что по-своемубыло пошло с маминой стороны, так как мои постоянные игры не проходили даром. Я прекрасно изучил ее эрогенные точки. Так что во время наших купальных забав мама частенько пребывала в полу-возбужденном состоянии. И, пожалуй, именно это вечное ее томное напряжение, которое зачастую не находило выхода, и привело к последовавшим событиям, по сравнению с которыми та проказа с разминкой являлась простым ребячеством. Но я ничего не мог с собой поделать. Эти твердые розовые вишенки, эти молочные горы, с которыми никак не могла сравниться в объеме моя голова, так и манили мои ручки и губки. К тому же это желание конкретно так подстегивалось, когда я насматривался, как Атосса проходила по ее телу мыльной ладонью. Ох, видеть, как красивая женщина намыливает великолепную девушку и не получать от этого физического удовольствия было слишком для моего кобелиного разума. Однако эти две развлекаловки были все же сущей мелочью. Главное мое удовольствие было познавательное. Ползая по терраске под бдительным оком мамы или ведьмы, я вовсю изучал дворцовыйлюд. Первыми бросались в глаза безусловно рабы. Их было целое множество, и они вечно сновали между дворцом и хозяйственными постройками. При чем рабов я условно поделил на две группки, которые отличались цветами своих облачений в целом идентичных. Женщины носили такие же, как у Атоссы и Пантеи, хлопковые сарафанчики с глухим воротом, из которого выглядывали идентичные рубахи. Ноги же были обуты в грубые кожаные туфельки. Мужчины же носили очень похожие рубахи, пышные шаровары, и острые войлочные колпаки если работали на улице. Но было одно ключевое отличие, те рабы что работали непосредственно во дворце носили яркую голубую одежду. А те же кто порой приносили ко дворцу огромные кувшины, корзины снеди, пару раз мебель и инструменты, ставили все это и быстро скрывались в направлении хозяйственных построек, носили бесцветную сероватую одежду худшего качества. Еще одним их отличием было то, что они никогда не заходили во дворец, и, если кто-то в голубом давал им распоряжение тут же кивали и спешили его исполнить. Потому голубых рабов я назвал про себя дворцовыми, а остальных хозяйственными. Частенько еще я видел одну толстую старушку в обычном рабском голубом наряде, только подпоясанную оранжевым кушаком и с такой же верхней накидкой. Она командовала остальными рабами с таким повелительным и хозяйственным видом, что я прозвал ее владычицей рабов. Но помимо рабов по двору сновало и множество иного рода людей. Самыми выделяющимися были безусловно стражники. Пара облаченных в сплошные чешуйчатые латы, под которыми редкими всполохами проглядывали оранжевые кафтаны, вечно караулила у дворцовых дверей. Вооружены же они были длинными копьями и затейливыми топорами или палицами. А темные маски закрывавшие лица превращали их в грозных истуканов, которые даже с такого расстояния навевали ужас. Но к сожалению их сложные доспехи и оружие не дали мне ответа в каком году я оказался, так как такие катафракты, с которыми я связал их облик, использовались в персидском мирена протяжении всей его истории, и для более точной оценки мне просто не хватило знаний. Зато я узнал о мощи нашей стражи, ибо их караул сменялся регулярно каждые пару часов. При этом если у дверей оставались двое, то внутрь дворца заходили еще десять. Помимо же них по саду частенько курсировали три лучника. С изысканными луками в чехлах, колчанами полными бело-оперенных стрел, в оранжевых рубахах и шароварах, поверх которых были накинуты кожаные жилетки, подпоясанные оранжевыми кушаками, на которых висели короткие мечи. Головы же их защищали конусообразные шлемы с которых свисали оранжевые же маски-капюшоны, а со спины на перекинутой через грудь перевязи болтались небольшие круглые щиты. Пара таких же лучников караулила на башенках,соединявших стены дворца и хозяйственные постройки. Еще одна группка патрулировала плоскую крышу. Их сменяли пореже, но тоже довольно часто. А значит гарнизон в нашем дворце был очень даже внушителен. Но все же, я так думал тогда, маловат был для царского, а значит я все же был не такой уж и важный царевич. Кроме же рабов и охранников по дворцовому саду частенько шныряли, особенно по вечерам, еще и помпезно разодетые типчики. Их не то что бы было много, при чем женщин и вовсе единицы, но двигались они с таким важным видом, что создавалось ошибочное впечатление будто их в разы больше. Одеты уже они были, кто во что горазд. Но наряды так и пестрели различными красками, обилием драгоценностей, и не совсем понятных кусков ткани. И видов их было так много, что все их я вам перечислять точно не буду. Скажу вам лишь, что женщины все были закутаны наглухо, не взирая на жару. Так что новые наряды моей мамы на их фоне действительно смотрелись вульгарно. Их я почти безошибочно причислил к знати и местным богатеям. Но была одна дама даже на их фоне выделявшаяся богатством. Во-первых, ее всегда сопровождала настоящая свита. Пара лучников ни на шаг не отходила от нее, помимо них за ней вечно следовала пара рабынь, во главе которых шагала пухлая женщина в наряде на порядок лучше. Еще четверо раба держали над дамой огромный войлочный балдахин, закрепленный на четырех балках. При чем золотых ниток на нем было гораздо более чем красных. Еще подле этой дамы частенько суетился мальчишка лет четырех от роду, в маленькой версии самого помпезного из виденных мной кафтанов. Еще один малыш на пару годков младше сидел на руках одной старухи, очень напоминавшей мне ведьму. Так же возле нее частенькопоявлялся какой-то щупленький, но высокий старичок с пюпитром, в наряде пусть и скромнее, чем у местных аристократов, но маминым по украшениям не уступал. Гораздо реже него к госпоже на поклон подходил еще один особо выделявшийся аристократ. Носивший довольно скромный наряд, который отлично шел его могучей фигуре. Ибо это был действительно крупный мужик с широкими плечами, высоким ростом, бравой осанкой. Но не это выделяло его, а то почтение, с которым к нему относились все аристократы.Правда в этом почтении сквозил скорей страх, чем уважение. Спустя какое-то время мы с мамой к своему горю узнали причину этого. Но на тот момент, после долгих наблюдений, я обозвал его командующим стражей. Так как наши телохранители вечно отдавали ему честь, несмотря на то, что он их вечно игнорировал. Но именно эта черта вызвала во мне к нему большой интерес, в начале я даже думал не мой ли он папка. Просто он со всеми встречными держался с таким надменным видом, будто они были пустым местом. Благо было лишь в том, что появлялся он редко, во дворец почти не заходил. Обычно же причиной появления была встреча с той самой необычной дамой. Подле которой, надо бы заметить, его высокомерие исчезало без следа. Разговаривал же он с ней, склонив голову, столь же раболепно, как и тот богатенький старичок. Пожалуй, именно эта его разительная смена личности более всего возвеличивали эту даму. Из-за чего я ее почти сразупрозвал госпожой дворца.Тем более, что золота на ней было больше, чем я видел за всю свою прошлую жизнь. Естественно ее вид натолкнул меня на мысли, кто такая Кассандан, и насколько же все-таки мое положение в качестве Атропатида твердо. В конце месяца я узнал, что не так уж и надежно. Но все по порядку. Сперва обозначим мои рутинные дни. Как я уже говорил, по утрам, в зависимости от пробуждения, я завтракал, потом проводил утренние гимнастические шоу. После которых мама обычно перекусывала легкими закусками, я же в это время ползал по терраске и изучал жителей дворца. После чего обычно наступало время уже моего перекуса, по завершении которого наступала жара и купальные часы. В конце которых я любовался омовением Афродиты, и мы покидали терраску до самого вечера, ибо оставаться на ней дольше было самой настоящей пыткой. Вернувшись же в опочивальню, я обычно проваливался в сон, мама же принаряжалась и уходила во дворец, при этом на ее лице было заметно легкое недовольство. Что она и где делала я не знаю, но по пробуждению она всегда оказывалась рядом. И это было очень чудесно, ибо следовавшие после часы были самыми тяжелыми, без моих прелестей их выдержать было бы невозможно. Жара стояла несусветная даже в комнате, а о том, чтобы выйти наружу и речи быть не могло. Поэтому просиживая в опротивевшей мне комнате, я развлекался как мог, и все сводилось либо к тренировке моего тела, либо попытке разобрать слова, которыми то и дело перебрасывались ведьма с Кассандан, иногда еще присоединявшаяся к ним Атосса. А также я вовсю мацал мамкины сиськи, и неважно в каком она была наряде, мое сокровище избежать моих похотливых ручек не могло. При чем если раньше она от таких игр лишь недоумевала, то потом это сменилось каким-то смиренным безразличием, но затем она в конце таких игр начинала учащенно дышать, глаза темнеть, а соски норовили разорвать рубашку. При этом она всегда заканчивала наши игры и постепенно восстанавливала самообладание передавая меня ведьме, явно балдевшей с этих игр. Вот только накрученные мной страсть и похоть требовали выхода. И, пожалуй, именно из-за этого появилась наша вечерняя традиция, которая привела к совсем нежданным последствиям, местами печальным, но с другой стороны и благоприятным. Дальше слабонервные и богобоязненные пусть лучше не читают, ибо хоть традиция началась вполне скромно, естественно и порядочно, то закончилась она полным беспределом. Когда спадала жара мы обычно снова выбирались на террасу, где мама с ведьмой о чем-то беседовали, я же продолжал изучать новый мир и любовался окружавшей дворец природой. А пейзажи были действительно шикарны. По правую руку тянулись неровные гористые холмы, которые пусть и сияли иногда серыми скалами, по большей части пестрели ярко-зеленными лесами. Слева, перемежаясь с хуторами, тянулись многочисленные сады неизвестных мне плодоносных деревьев, которые то и дело разбавлялись виноградниками. От дворца же тянулась широкая дорога в конце которой распростерся какой-то крупный поселок с небольшой гаванью из которой торчали немногочисленные мачты. При этом от поселка косой линией приближаясь к нам тянулся морской берег лазурного величественного моря, который изгибаясь волнистой дугой затем сворачивал вправо и терялся в далекой при далекой дымке. Но вернемся к традиции. На закате дня мама обычно отпускала ведьму почивать, брала меня на ручки, не спеша прогуливалась до конца террасы, и мы долго любовались закатным солнцем. Которое медленно скрывалось за видневшимися далеко за садами и виноградниками горными пиками. После чего мы возвращались в спальню, где меня кормили на ночь и мы отправлялись на боковую, то в одну кровать, то каждый в свою. Так прошло полторы недели, а затем эта традиция приобрела совершенно новые краски как раз, когда наши тренировки перебазировались под навес. Естественно с моей подачки, но в конце я полностью потерял инициативу и контроль. В тот вечер все шло как обычно. Мама была облачена в свое обычное платье фиолетово-желтых тонов и белую рубашечку плотного шелка. Из тех самых, что не зашнуровывались полностью, оставляя большую часть груди открытой. Впрочем, эта была еще из двух более скромных. Я же тем временем был голопузым, но запеленатым в какие-то тряпки. Когда солнце приобрело красный оттенок я уже привычно подполз к маме, та, улыбнувшись мне своей теплой улыбкой, махнула ведьме рукой, подняла меня и мы двинулись к нашей смотровой точке. Я тем временем привычно запустил ручку в манящий вырез рубашки. Сперва все шло, как обычно. Мы добрались до конца террасы и затаив дыхание наблюдали, как великий красный диск медленно скрывался за розовевшим горным пиком, наискосок от нас, между горевшим зарницей морем и серевшими садами. Но когда последний проблеск солнца погас, окончательно погрузив все в мрачные тона, я вдруг почувствовал легкий голод. Естественно я привычно потянулся к моему обожаемому соску, благо в этой рубашке до него добраться было очень легко. Попутно произнеся свое фирменное: - Эй, кува! Честно, я думал мы сейчас, как обычно, вернемся в спальню и там меня покормят. Однако я ошибся. Вместо этого мама, смешливо так улыбнувшись, что-то проворковала и, расшнуровывая рубашку, подошла к скамейке. Затем уселась на нее и вытянула освободившуюся из тесного плена грудь. Я же сразу накинулся на серевший сосок. Честно, не думаю, что в тот раз за этим крылись какие-то скрытые мотивы. Просто наступившая ночь была дивно хороша. В меру жаркая, с легким теплым ветерком, тихая, да еще безоблачное небо так и сияло великолепным звездным ковром. Которым мама как раз и любовалась, откинувшись спиной на перила, пока я поглощал свой нектар. По началу все казалось естественным и нормальным, но когда меня переложили к другой кормушке, то через какое-то время я заметил странные изменения в поведении мамы. Ее сосок начал набухать и увеличиваться, когда же я поднял взгляд, то увидел ее заалевшие щечки и заблестевшие глазки. Она возбудилась. Знаю, я говорил, что к тому моменту уже мог своими ласками довести ее до такого состояния, но в тот раз я ничего такого не делал, я просто кушал. Тогда я обратил внимание, что она нервно осматривала округу, исходя из чего я и разгадал истинную причину. Дело в том, что мы хоть и сидели на нашей терраске и вокруг была сплошная ночь, а двор был совершенно безлюдным. Все же мы были как на ладони. С тех же лесистых холмов открывался прекрасный вид на нас. И это не считая двора. Конечно перила частично скрывали ее, но учитывая угол обзора, то для любого везунчика, прошедшего под террасой, между колонкамилегко просматривалась бы мамина обнаженная грудь. И да, казалось мы одни во всем дворце, ибос закатом все как-то скрывались по неизвестным углам. Даже лучники, патрулировавшие наш сад, куда-то девались, а стражники у дверей прятались за углом нашего крыла. Но все-же шелест листьев на ветру, чьи-то шаги вдалеке, мяуканье кошки вечно создавали эффект чьего-то присутствия. Да и в том крыле любой выглянувший в окно увидел бы ее грудь во всей красе, да и двор настолько погружался в темноту, что утверждать будто он действительно пуст было никак нельзя. И, по-моему, именно это так повлияло на Кассандан. Особенно учитывая ее склонность к нудизму. Но той ночью ничего такого и не произошло. Я покушал, и мы вернулись в спальню, единственное, что мама так и не зашнуровала рубашку, а лишь запахнула ее. Правда это легко списывалась трудоемкостью задачи. Ибо что бы натянуть на ее богатство рубашку, удержать натянутой и зашнуровать, требовалось минимум две свободные руки. С черной так и все четыре, если конечно она не хотела сверкать сосками. Со мной же на руках это и вовсе было испытанием. Так что в целом тот вечер прошел в принципе этично и естественно. Однако следующиепарудней история повторялась. На третий день тоже, с той лишь разницей, что я решил проверить свои догадки. Солнце садилось, мы были на обычном месте, голод начал пробуждаться. Но я терпел и не поддавал виду. Просто хотелось выяснить раз и навсегда: наши посиделки вызваны моим кормлением или все же склонностью Кассандан к прилюдному обнажению. И я оказался прав. Когда солнце село мама не отправилась в спальню, а вместо этого уселась на нашу скамейку и принялась играться с моими ручками. Но я видел, что она чего-то терпеливо ждала и не надо было особо гадать чего именно. Наверное, пол часа прошло как село солнце, а мы продолжали сидеть на скамейке. Тогда я все же сдался уже вовсю лютовавшему голоду и обыденным движением потянулся к кормушкам. Видели бы вы, как осветилось ее лицо, какая довольная улыбка наползла на губы и как шустро она расшнуровала свою рубашку. Естественно я тут же прильнул к твердому горошку, с голодом бороться я умел лишь одним способом еще и в прошлой жизни, что уж говорить о тельце младенца, которое росло просто на дрожжах. И вот мы уже привычно сидели. Я честно кушал, Кассандан же, поглаживая мой животик, предавалась своим фантазиям, по-видимому от которых и розовели щечки, а глазки блестели озорными огоньками. И именно в этот момент прямо под нами раздались тихие и неспешные шаги. Мама тут же вытянулась испуганной ланью и, повернув голову, глянула через плечо, да так и замерла. Мне тоже стало интересно, кого же там носило. Я оторвался от соска, подтянулся и выглянул из-под подмышки моей кормилиц. По песчаной дорожке через рощицу шел тот самый старик, который любовался шоу, устроенным нами в день примерки новых одежд. Но если вы думаете, что он и в этот раз голодным взглядом пожирал прелести прекраснейшей из женщин, то вы глубоко заблуждаетесь. Он совершенно безучастно пересек дикий парк и хлопнув дверью скрылся в хозяйственной постройке, что примыкала к стене дворца. Однако меня поразило разочарование, явно проступившее на лице мамы, которая все это время следила за старичком. Я уверен, что это задело ее женскую гордость и разрушило ее иллюзии. Как же так, она тут обнажившись демонстрировала свою сногсшибательную грудь, наверняка втайне думая, что ее сталкерят, а оказывается никому до нее и дела-то нет. Во всяком случае именно в этом я нахожу оправдание ее дальнейшим поступкам, которые с каждым разом приобретали более порочный вид. Так как уже на следующий вечер она села не как обычно, логично и правильно по середке скамейки, а на самый ее краешек, боком повернувшись к перилам. При чем в этот раз она уже одела зеленную рубашечку, которая была лишь самую малость побольше черной, и почти с таким же вульгарным вырезом. Вскоре зашло солнце и мама тут же, не успела еще ночная темень полностью вступить в права, потянула за шнурок и без всяких моих понуканий. Шнурок же без сдерживающего узелка сам выскользнул из верхних петелек, провис в тесной ложбинке, а рубашка,не выдержав давления, разошлась, явив миру два крепких соска. В принципе мне этого было достаточно, я уже мог припасть к одному из них и получить свою порцию молока. Но маме этого было мало, и она принялась вытягивать шнурок вплоть до платья. В результате рубашка полностью разошлась, явив миру ее грудь во всей ее красе, лишь чутка прикрыв по бокам. Дальше пошло все культурно, меня положили на сгиб руки и я захватил своим беззубым ротиком любимую горошинку. Какое-то время так все и шло: я кушал, мама же любовалась ночью, изредка бросая заинтересованные взгляды во двор. И вот после очередного такого взгляда она вдруг резко встрепенулась, выпрямилась и улыбнулась лукавой улыбкой. Естественно менязаинтриговало, что там происходит во дворе. Я оторвался от соска свесил голову и увидел того самого старика, мерно бредущего по тропинке, извивающейся между кустами и кипарисами. Но если вы подумали, что старик тут же принялся пожирать ее глазами, то вы опять ошиблись. Точно так же, как и мама. Нет он спокойно себе брел, смотря под ноги и впритык не замечал проводимого для него шоу. Но мама явно все это делала не ради чужого пренебрежения. Она вдруг резко и пронзительно вскрикнула, будто бы я ее укусил, хотя отродясь таким не занимался и вообще не держал в тот момент во рту сосок. Естественно старик автоматом взглянул в нашу сторону и тут же оступился на ровном месте. Мама же самодовольно ухмыляясь поводила пальчиком перед моим носом, что-то пробурчала мне, а затем, скосив взгляд во двор и убедившись во внимании зрителя, начала свое шоу. Она вдруг резко вскинула меня к небесам на вытянутых руках. Казалось бы, обычное движение играющей с младенцем матери, вот только ее грудь от этого призывно дрогнула и теперь ее ничто не скрывало от плотоядного взгляда старика. Который явно обратил все свое внимание на происходящее, судя по самодовольной улыбке, наползшей на пухлые губки Кассандан. Ведь она, хоть и задрала лицо ко мне, глазами косила совсем в другую сторону. Но мамино шоу лишь начиналось, она вдруг резко качнула меня в одну сторону, будто бы я летел, затем вдругую, при этом ее приподнятая грудь пару раз так соблазнительно качнулась, что даже я не выдержав сглотнул слюну. Видимо это так же не ускользнуло от внимания матери или она просто образумилась. Но вскоре меня опустили и позволили прильнуть к левому соску, из которого я тут же принялся пожирать свой рацион. В конце концов я может и перекусил перед полетом, но точно не наелся. Старик тем временем видимо все же подумал о возможных проблемах и медленными шашками двинулся по тропинке прочь. Вот только ушел он совсем даже не далеко, а сделав пару шагов резко свернул за какой-то куст, опустился на корточки и неудачно спрятался так, как я его видел даже через мамин глобус и перила балкона. И думаю, что мама тоже, ибо вскоре она решила еще раз отблагодарить преданного зрителя. Она свободной рукой вдруг не с того несего потянулась к правой груди. Сперва я даже подумал, что она одумалась и решила, натянув рубашку, спрятать сокровище от жадных глаз. Но как же я ошибался. Вместо этого она вдруг нырнула ладонью под огромную дыньку, обхватила ее пальчиками и полностью вытянула из-под рубашки. При чем доставая она слегка сжала ее, приподняла вверх, пропустив между пальчиками сосок, помассировала его и резко отпустила. Боги, как же соблазнительно она отпружинила вниз. Я даже на мгновение прекратил высасывать молоко. Что думал и чувствовал в этот момент старик я даже не знаю. Тем более, что мама еще и облокотившись на перила слегка повернула торсом. Так-что растущая луна точно освещала старику молочную гору во всей красе. Но в тот день старому рабу больше ничего и не перепало. Ибо вскоре я докушал и мама, с блестящими озорством глазами, положила меня животиком на левую подушечку и степенно покинула нашу скамейку. Естественно на прощание продефилировала обнаженной грудью по всей террасе. При чем пара стражников у парадных дверей никуда не делась. И если наши забавы у скамейки прятала стена, то стоило отойти от нее хоть немного, и мы были как на ладони. А неполная луна, лишь недавно потерявшая форму месяца, освещала ее фарфоровую кожу похлеще неоновой лампы. Даже если они не смотрели на террасу, то их взгляд сам собой словил бы такое изменение в замершем дворе. К тому же это была бдительная стража на почетном карауле, естественно они все видели. И думаю мама это понимала. Ведь она не просто замедлила шаг, а еще и обхватив локтем грудь выставила ее в лучшем виде.Однако вскоре мы скрылись от чужих глаз в спальне и вот там-то произошла самая поразившая меня в тот вечер вещь. Зайдя внутрь спальни, мама глянула на ведьму, мерно дремавшую на топчане в углу, быстро пересекла комнату и откинула одеяло в сторону. Затем, поцеловав мой носик, положила меня на мягкую постель и принялась лихорадочно раздеваться. Я же с трудом преодолевая накатившую на меня сонливость любовался открывавшимися мне красотами. Правда не долго. Ибо вскоре обнаженная Кассандан задула одинокую лучинку и темным силуэтом юркнула под одеяло. Я уже думал, что на сегодня приключения закончились и закрыв глаза отдался на волю Морфея. Но уже теряя связь с реальностью я вдруг почувствовал рядом странное шевеление. Преисполнившись подозрений, я тут же открыл глаза и увидел на расстоянии руки от меня извивающийся темный силуэт. Который вскоре принялся издавать тихие жалобные стоны, а через пару мгновений резко выгнулся, очертив на фоне серой стены женственные контуры, и зашелся в сдавленном вскрике звоном прорезавшем тихую ночь. Я же, пребывая в полном шоке, хотя я и понимал причины, подвигнувшие Кассандан мастурбировать, тут же провалился в глубокий сон. Следующее утро и день прошли, как обычно. Казалось бы, о вечерней забаве Кассандан никто не прознал. Хотя ее последний крик точно должен был разбудить ведьму. Но если это и было так, то виду она не подала. Так же никого явно не смутил характерный запах витавший в воздухе, и Атосса с Пантеей утром совершенно невозмутимо поменяли постельное белье. Однако вечером мамино шоу повторилось вновь. С той лишь разницей, что старик сразу после заката прокрался на свое «тайное» место. А в целом все прошло по тому же сценарию. Меня кормили, попутно демонстрируя сокровище в самом лучшем виде, старик, наверное, дрочил втихаря. Когда же в обеих кормушках закончилось молоко мы вернулись в комнату, попутно устроив небольшое шоу для верной стражи. Там же Кассандан вовсю оторвалась, сбрасывая накопившееся за день возбуждение. Так прошло еще четыре вечера, но затем маме, по-видимому, приелось однообразие вечернего ритуала и на пятый она вновь удивила меня.Во-первых, в тот вечер она одела черную рубашечку и темно-фиолетовое платье. И что бы вы понимали, когда солнце еще лишь начинало розоветь, а под крышей терраски собирались тени, уже тогда серебристый шнурок, скреплявший ворота рубахи, сливался с фарфоровой кожей Кассандан. И в результате этой игры света и тени казалось, что мамина грудь обнажена почти вся, коме небольших черных изогнутых овалов, еле наползавших на молочные горы. Но не это действительно шокировало меня в тот вечер, а то как прошел обряд. По началу, все происходило как обычно. Мама со мной на руках стояла у скамейки и мы любовались закатом, попутно усиленно не замечая кравшегося по парку горе-диверсанта. Но когда солнце в итоге село и нам уже была пора присесть на скамейку и устроить шоу, вместо этого мама усадила меня на перила лицом к себе и принялась чего-то ждать. Я сперва растерялся, но, когда осознал, что мое лицо как раз на уровне ее груди, быстро разгадал ее задумку. И,ведомый частично голодом частично желанием порадовать любимую девушку, потянул заветный шнурок. Чем вызвал крайне привлекательно игривую улыбку на ее лице, но любовался я ею не долго. Так как без удерживающего узелка рубашка сама снялась с отпружинивших сисек. И они так красиво заколыхались, перемигиваясь сосками с луной, что даже я затаил дыхание. Хотя к этому времени уже привык к их виду. Что чувствовал старик даже не представляю, тем более, что я, следуя общим желаниям, еще и отклонился в сторону, открывая максимально откровенный вид. Мама же в ответ с трудом удержала самодовольный смешок. Я, позволив старичку полюбоваться красотой, вскоре присосался к твердой горошинке, попутно убрав с ее постамента последние следы ткани. И на какое-то время каждый из нас предался своему наслаждению. Я безумно сладкому молоку. Кассандан порочному факту своего позирования. Старичок скорей всего рукоблудью на самую красивую в его жизни грудь. Однако вскоре молоко в одной кормушке закончилось и я, отклонившись на поддерживающую меня руку, требовательно тыкнул в другую, продолжая пальчиками наминать сосок. Мама тут же завозилась, демонстративно снимая с груди остатки рубашки. Я же, страдая от безделья, вновь прильнул к опустошенному сосцу, однако языком и губками теребя его уже вовсе не как младенец. А вскоре к ним присоединились и мои ручки, принявшиеся сжимать и ласкать молочный холм, сиявший под луной. Когда же я глянул вверх, то увидел очаровательное личико, которое закрыв глаза и прикусив губку отдавалось ласкам. При том, что свободной рукой она принялась вовсю играться с другой грудью. Однако я не согласен был еще заканчивать свой ужин, а потому прекратил свои ласки. Мама томно выдохнув открыла свои осоловевшие глазки, с каким-то странным удивлением глянула на меня, и, словно только вспомнив зачем мы там оказались, переложила к другой кормушке. Где я снова принялся поглощать свой корм.Однако в этот раз, испытывая благодарность вспомнившей обо мне матери, ручками принялся проделывать те же операции. В тоже время Кассандан не оставила без внимания и освободившуюся сестричку. При чем наминая белую плоть, поглаживая розовые ареолы и пощипывая торчащий сосок, она помнила о бдящих невидимых глазах, которые навряд ли моргали в этот момент. Ибо все это она делала так, чтобы ее грудь предстала зрителю в наилучшем образе. Да еще с таким мастерством, которому позавидовала бы и королева стриптиза в двадцать первом веке. Я еще тогда подумал, чем-же все-таки в прошлом занималась мама, где ее такому обучили. Но вскоре эта мысль вылетела из головы снесенная шоком. Видите ли, моя ножка из-за последних передвижений оказалась как раз напротив ее паха. И эта бессовестная богиня секса воспользовалась этим. Она принялась нещадно сквозь платье тереться об нее своей вульвой. Я же сперва прифигев от того, как там было влажно и горячо, вскоре зашевелил пальчиками. И это ее сразу же проняло. Она сипло пискнула, сжала свой сосочек, широко раскрыла глаза и разогнулась в счастливом спазме. При чем я в этот момент, отброшенный дрогнувшей кормушкой, чуть не улетел в темный двор, лишь в последний момент был спасен крепкой рукой. И слава богу иначе это была бы самая печальная, смешная и негеройская смерть. Меня настолько покоробилтот факт, что родная мать меня чуть не угробила из-за сиюминутного удовольствия. Что я тут же, полыхая праведным гневом, уставился на отходившую от оргазма девушку с жутко обвинительным, оскорбленным и злым взглядом. При чем сперва она его даже проигнорировала, слегка покусывая губку, еще содрогаясь от остатков эйфории, глубоко дыша и склонившись к моему лобику. Но когда она все же взглянула на меня и встретилась с жестоким приговором в моих глазах принялась тут же извиняться. Ну честно говоря слов я тогда все-еще не понимал и уверенности в том, чтоименно она мне говорила не было. Однако ее голос принял уж очень просительно ласковый тон. И когда я после минуты ее мучений сжалился, вернул лицу свое обычное беззаботно счастливое выражение и повелительно тыкнул в сторону спальни. Уж больно сильно меня начало клонить ко сну. Она тут же подхватила меня на ручки и покинула спальню, казалось бы, совершенно забыв о старом рабе и стражниках. Которые в тот раз увидели, если смотрели, только быстро мелькнувший силуэт Афродиты, пусть и с полностью обнаженной грудью. Спать же мы пошли на одну кровать, где меня крепко прижали к мягким подушкам. А на следующий вечер все вернулось в старое русло с демонстрацией красоты сидя на скамейке. Но в тот раз нас удивил, меня уж точно, старичок. Который по-видимому отказался быть лишь безвольным зрителем. Какое-то время пока мама меня кормила он еще просидел в своей засаде, по-видимому надеясь на нечто подобное предыдущему разу. Но когда понял, что ничего более мелькающей между перил груди он не увидит, он очень шумно, явно демонстративно, выбрался из кустов. Затем, громко скрепя щебнем на тропинке, пересек парк и с треском захлопнул скрипнувшую дверь. Словами не передать насколько ошарашенным и возмущенным было лицо Кассандан. Настолько ее оскорбило это высокомерие раба, что она тут же взяла меня на руки и покинула терраску. А следующим вечером, полюбовавшись закатом, на мой вечерний ужин мы вернулись в спальню. И тот факт, что старик вновь прокрался к своей точке нисколько не смягчил обиженную маму. И я думал, что садовник навечно, своей наглостью, лишил себя возможности лицезрения красоты. Однако эта история была еще далека от завершения. Как я уже сообщал вам, окончательная развязка этих заигрываний наступила лишь пять лет спустя. Однако и до этого этот маленький человечек далеко не один раз возникал в моей жизни, влияя на нее. По большей части неприметно, но пару раз крайне значительно. Правда на какое-то время он оказался почти не удел. А вечерняя традиция прекратилась. В большей степени потому, что спустя несколько дней наши с мамой будни приобрели невиданное, в сравнении с прожитыми месяцами, разнообразие. Этому предшествовали и способствовали две немаловажные встречи. Однако прежде, чем я перейду к ним вы должны уяснить еще один факт. Возможно вам могло показаться, что, получив доступ к терраске и несколько ответов, я зажил счастливой и беззаботной жизнью. Однако это было не так. Да, новые выкрутасы мамы, которым я был свидетелем сильно разбавляли мою скуку. Плюс полный деловитой суеты двор позволял изучать мой новый мир и развивать общую эрудицию. И первое время я действительно жил довольным карапузом. Но с течением дней и это все мне начинало приедаться. Я хотел покинуть наш пусть и прекрасный, но все же маленький мирок. Я хотел узнать, какие красоты скрывал своими голубыми стенами наш дом. Я хотел познать благоустройство хозяйственных построек. Я жаждал вырваться из-за стен к окружавшим садам и лесам, подышать ароматом природы и изучить местную флору. Я мечтал прогуляться по улочкам поселка и изучить обыденную жизнь его обывателей. А самым идеальным было бы оказаться на берегу этого великого, то тихого, то бурлившего моря. Потому, естественно, уже через неделю после выхода на терраску я начал тыкать пальцем во внешний мир. Но мои требования опять игнорировали. А когда я пробовал уползти меня вновь перехватывали. И постепенно я вновь начал скатываться в депрессию. Которую лишь немного скрашивали вечерние проказы маман. А потому на следующее утро после того вечера, когда Кассандан проигнорировала верного воздыхателя, я закатил настоящую истерику, тыкая пальцем во двор. Это был мой первый подлинный крик с тех самых пор, как я очнулся в темноте. И должен отметить, что у моих дам сперва была неоднозначная реакция. Они заулыбались счастливыми улыбками. Но когда мой ор продолжился, даже когда обнаженная после купанья мама взяла меня на руки и подсунула ко рту сосок, они резко скисли. Еще бы, оказалось голосок у меня был невероятно громким и визгливым. Но они все равно не вынесли меня во двор. И я продолжал орать и тыкать пальцем в сторону сада, баюканный на руках богини и завлекаемый игрушками в руках посуровевшей ведьмы. Правда вскоре я все же прекратил истерику, ибо понял, что мысль свою донес. Федима с мамой начали серьезный диалог, при чем то и дело поглядывая на меня и на двор. Когда же я прекратил орать и они обратились ко мне с вопросом, я вновь крикнул, повелительно тыкнув за перила терраски. Тогда-то они и смирились с моей волей, возобновив обеспокоенный диалог. Наблюдая за ними, я хоть и не понимал слов, но уяснил, что моему выходу во внешний мир мешало какое-то препятствие, с которым они мало что могли сделать. Советовались они довольно долго, под конец же ведьма меня озадачила. Она демонстративно вскинула перед грудью руки, явно имитируя мамины дыньки, затем наклонилась и помотала ими перед собой, после чего развела их в стороны и вопросительно посмотрела на Кассандан. Мама сперва очаровательно покраснела, но после согласно кивнула. Тут же началась суета. Меня передали на попечение ведьмы, а мама, накинув тесный халат и покинув темный навес, скрылась в спальне попутно клича Атоссу. Я же, игнорируя щекотавшую живот ведьму, анализировал увиденное. И в конце логических измышлений пришел к выводу, что маме ради моего выхода на свободу придется воспользоваться страшнейшим и древнейшим оружием всякой женщины. Ее очарованием. Естественно я такое пропустить не мог, и, ускользнув от зазевавшейся няньки, приполз в спальню. И как раз вовремя. Ибо Кассандан уже успела нацепить, тот самый с прошлого вечера, крайне соблазнительный наряд и направилась в сторону выхода. Но я не дал уйти без меня. Я вновь поднял истовый визг протягивая к ней свои ручки. И хотя я думал, что меня опять бросят, все оказалось наоборот. Мама подошла, подняла меня на ручки, прижала к своему богатству и, пожав плечами на вопрос ведьмы, покинула спальню. Я же пребывал в невероятно счастливом ожидании чего-то великолепного. Естественно, ведь я вот-вот должен был покинуть свою золотую клетку. Но, когда мама отодвинула шторки напротив выхода на терраску и вышла из нашей спальни, меня настигло легкое разочарование. Дело в том-что за нею не оказались светлые коридоры, заполненные несусветными богатствами и снующими по своим делам людьми. Нет. Вместо этого мы вышли в небольшой прямоугольный холл, который длинной стороной прилегал к спальне, а короткими выглядывал в мир через широкие окна. Он не был особо просторен или богато обставлен. Как раз напротив. Из всей мебели там была небольшая деревянная кушетка, один вазон с какими-то голубыми цветами, да пара высоких серебряныхподсвечника. Стены его были выкрашены в тех же голубо-оранжевых тонах, что и наружный фасад дворца. Об фресках или иных символах достатка можно было лишь мечтать. Хоть стены и были украшены узорчатым орнаментом под потолком, но опять же очень скромным. Так-что я действительно малость разочаровался. А потому дабы избавить себя от этого мерзкого чувства тут же повелительно указал маме на еще одни шторки, свисавшие параллельно входу в нашу опочивальню. Мама сперва заупрямилась, но, когда я грозно свел бровки, сдалась при этом выдав ироничный смешок. Она отодвинула шторки и я наконец увидел великолепную…. Не помню, что я там такого думал увидеть. Но точно не то, что там оказалось. А была за этой шторкой длинная и узкая комната, слева выглядывавшая через тройку разномастных окон на площадь перед входом во дворец. А справа и напротив входа высились огромные деревянные шкафы с плетенными дверцами. И собственно, более там ничего не было, если не считать ковра. Который был гораздо скромней тех, что устилали полы нашей спальни и даже того невзрачного, что устилал холл, в котором мы оказались. Хотя должен заметить, что эти ковры впечатлили бы всех в моей прошлой жизни. Просто я к тому моменту уже привык к роскошному убранству моей золотой клеточки, и меня такой невзрачностью было уже не впечатлить. Поэтому меня уже не заинтересовали идентичные шторки на другом конце холла, болтавшиеся возле стены нашей спальни. Я подозревал, что там так же какое-то складское помещение. А потому я спокойно разлегся на маминых руках, пока она двинулась в сторону тяжелых деревянных дверей. Высившихся посреди противоположной от спальни стены. Естественно, когда Кассандан потянула дверцу, меня вновь слегка затопило легкое нетерпение чего-то этакого. Но меня вновь постигло разочарование. За нею оказался длинный, удалявшийся от нас коридор, который отличался от нашего холла только своей формой. А так те же стены и потолок, те же ковры, те же подсвечники. Даже редкие вазоны с цветами и те были такие же, что и в холе. Ну нельзя сказать, что все было прямо так одинаковое. Нет, каждая деталь убранства выделялась легкой индивидуальностью. То формой, то узором, то материалом. Но эти изменения были такие мелкие, что и вовсе не бросались в глаза. Еще в этом коридоре было нечто чего не было в нашем холле. Это большая, белая, скорей всего мраморная, скульптура, изображавшая какого-то величавого мужа в изысканном наряде. Также в этот коридор выглядывало шесть дверей. Почти идентичных нашим, правда на разном друг от друга расстоянии. Я смутно представлял, что там были чужие комнаты. Но они были наглухо закрыты и оттуда не доносилось ни звука. Так что я решил, что они пустовали. Тем временем, пока я все это смотрел и изучал мы неспешно, как будто мне специально давали время, продвигались вперед. В итоге мы добрались до упомянутой скульптуры в половину маминого роста. Она высилась под самый конец коридора, этаким незримым стражем на границе нашего крыла, как я понял. Ибо за ним меня ждала награда. Я к тому, что там я встретил то, что ожидалувидеть при выходе из спален. Ну не совсем то, но все же. Во-первых возле скульптуры от нашего коридорчика отделялся небольшой закуток и устремляясь налево утыкался в пару окон. Возле которых завис один из тех самых катафрактариев, про которых я рассказывал. При чем он активно что-то высматривал в окно. И на мою великолепную носильщицу он даже не обратил внимания.Хотя посмотреть то было на что. Как я говорил в тот день мама одела самый откровенный свой наряд. Ну или один из них. Была еще конечно утренняя короткая туника, да и пара хитонов могли с ним поспорить. Но из рубашек и платьев остальные были поскромней. Но наш стражник ничего этого не заслужил так, как был повернут к нам своей чешуйчатой спиной. Ну так ему и надо было. К тому же я повернувшись в другую сторону и приняв, с помощью маминых рук разумеется, вертикальное положение закрыл ему обзор на самое интересное. А сделал я это потому, что с противоположной стороны я наконец увидел что-то впечатляющее. Там сплошная стена коридора заканчивалась, превратившись в целый ряд сквозных арок. Которые открывали вид на большой зал в небольшой нише. В том плане, что пол зала и пол коридора разделяло около метра в высоту. Половину же самого зала занимали три лестницы. Одна, по центру зала, вела наверх, ну а другие две, обхватив первую с двух сторон, спускались вниз. Где, как я вскоре узнал благодаря нашему движению, открытости зала, моему отчаянному быстрому взгляду в глубины их спуска, они объединялись в одну сплошную и поистине широченную лестницу, направленную в сторону парадного входа. Это были действительно очень красивые архитектурные изюминки. Так, как перила и сами ступени были из белого мрамора, обильно и со вкусом украшенного различной резьбой. Естественно они меня впечатлили, но это было далеко не все. Широкие и высокие окна, выглядывавшие во внутренний двор, освещали зал во всем великолепии. Мозаичный пол из белых и черных плит, формировавших замысловатый, геометрический узор. Туже фреску на потолке, изображавшую полуденное небо со стаями птиц, своей красотой и шикарностью заткнувшую далеко за пояс ту, что располагалась в нашей спальне. Высокие подсвечники из чистого золота, множество изумительных вазонов, расставленных по краям ниши, пестревших яркими цветами. Огромного льва посреди зала. Который встречал поднимавшихся на этаж ревом мраморной пасти. Причем скульптор так детально, скрупулезно и мастерски изваял его в благородном камне, что он и впрямь выглядел, как живой. Конечно я на все это взирал широко раскрыв рот от неподдельного восхищения. И вид у меня был наверняка дурацкий. Так как мама, что-то воркуя мне, то и дело заливисто посмеивалась. Точно так же, как и пара стражников в тех же самых сплошных чешуйчатых латах, которые зависли по бокам от лестницы на верхний этаж. Ну честно говоря железные маски скрывали их лица и уверенности в этом у меня не было. Но то, как двигались их грудные клетки не оставляло сомнений. А других причин для смеха, кроме меня я не видел. Так как этот зал опять оказался совершенно пустым. Ни рабов, ни аристократов там не было. Правда на противоположной от нас стороне, за таким же арочным ограждением, я видел еще один прямой, отдалявшийся от нас, коридор. Плюс в стене, к которой примыкали лестницы, отсутствовали окна, следовательно, она не была наружной. Что подтверждал тот факт, что наш с мамой путь не повернул в сторону. Даже когда мы добрались до ступеней к нише. А все это означало, что даже этот большой зал был лишь малой частью моего дома. Исходя из всего этого я утешился мыслью, что весь народ просто скрылся в его апартаментах а не помер. Как мне начинало казаться. Тем более, что тишина во дворце была и впрямь мертвая. Ну серьезно. Такой дворец, а мы, к моему разочарованию, не встретили ни одной живой души. Ну не считая стражников. Которых я насчитал за весь путь всего четырех. Ибо, когда я все же оторвал взор от зала и, переместившись на маминых руках к ее правому плечику, глянул куда же мы направляемся я увидел еще одного. Он мрачным стражем высился напротив спуска к нише. И вот он уже ни капли не смеялся. Думается мне, что мысли его были совсем в ином ключе. А внимание его вместо меня привлекли две белые горы, что определенно планировали вырваться из плена черной материи. Именно так смотрелась мамина грудь. Серьезно то, что она все еще была укрыта небольшими кусачками шелка казалось настоящим чудом. Тем более, что Кассандан, словно чувствуя чужое внимание еще и выпрямила осанку, натянув рубашку до предела. Конечно стражник пал перед ее чарами, и его маска поворачивалась вслед нашему пути ни на миг не отрываясь от красавицы. Которая явно это понимала так, как гордо и самодовольно улыбнулась, когда он оказался за нашей спиной. Ну а лично я лишь мысленно покачал головой: опять начинается. Но в общем-то не придал этому значения. Просто мы, миновав несколько дверей, свернулив одинокий арочный проход, покинули поле видимости околдованного стражника и прибыли к точке назначения. Это я определил потому, как резко остановилась моя прелестница. После чего вдумчивым взглядом оглядела свой наряд в поисках мнимых недостатков. Умудрившись найти их, она тут же принялась одной рукой поправлять свой облик. И если вы, как и я, подумали, что она решила добиться скромности в своем сверх развратном наряде. То вы ошиблись. Она подтянула рубашечку под платье так, чтобы свою грудь выставить на максимальное обозрение. Еще же одним фактом, указывавшим, что мы добрались до места, был сам закуток, в котором мы оказались. Это был узкий холл. Который с противоположной от нас стороны освещался большим окном, за которым виднелись знакомые лесистые холмы. Между окном и арочным проходом ко остальному дворцу не было вообще ничего. Ни подсвечников, ни вазонов или скульптур, ни даже ковров. Зато были четыре, массивных, деревянных двери. Одна в левой стене, три других в правой. При-чем ближайшая к выходу прямо поражала своей крепостью и внушительностью. Во-первых она была обита бронзовыми полосами, во-вторых на затворе толщиной в руку взрослого мужика висел тяжеленный замок. Я так и не узнал, что именно за ней хранилось. Но наверняка нечто очень важное, скорей всего сокровищница. Но как бы то нибыло, секрет хранилища нас не интересовал. Мы, вернее мама, пришла туда с определенной целью. Которая на тот момент очень смутно вырисовывалось для меня. И эта цель вела нас ко второй двери. Тоже тяжелой, очень тесно пригнанной к полу и стенам. Так, что щелей толком не было видно. Приведя себя в порядок, или вернее в беспорядок с моральной точки зрения, мама к ней и подошла. После чего на миг замерла, собираясь с духом, а затем постучала об деревянный косяк. В ответ раздался приглушенный, еле слышимый, хриплый старческий голос и Кассандан, еще раз широко вдохнув, едва не разорвав шнуровку на груди, с трудом потянула на себя дверь и вошла внутрь. За ней оказался просторный кабинет. Стены которого были обставлены бесчисленными полками с множеством различных свитков. Серьезно, они занимали все пространство кроме узких окон напротив двери, под которыми громоздился огромный стол. За которым лицом к нам сидел тот самый тщедушный старичок, которого я частенько видел сопровождавшим госпожу дворца. Сперва он на нас не обратил внимания, усиленно что-то записывая, попутно переставляя бублики на древних счетах. Но когда мама пересекла половину кабинета он все же поднял взгляд и удивленно вскинул брови. При чем, пока мы продолжали путь, его глаза глянули на лицо мамы, затем перескочили на меня, а после заблестев уставились на полуобнаженное богатство маман и зависли там непростительно долго. Но мама предпочла этого не замечать, и с лицом невинного ангела обратилась к старичку. Ее же голос словно снял морок со счетовода, как я его тут же про себя прозвал. Он встрепенулся, оторвал загипнотизированный взгляд от выпиравшей из-за рубашки груди, спешно поднялся и принялся суетливо расшаркиваться. Уважительно, даже раболепно, поклонился.Отложив бумаги и счеты в сторону, вышел из-за стола.С заботливой услужливостью указал на удобное кресло перед столом. Затем галантно придвинул его под развалившуюся на нем Кассандан, и неуверенно указал на бронзовый графин с бокалом, высившиеся на столе. При всем при этом он тараторил без умолку, серьезно, слова из него сыпались похлеще пуль из пулемета. И при этом его слащавый подобострастный тон и довольная реакция мамы выдавали в нем талантливейшего придворного льстеца. Это, в купе с его шикарными коротким кафтаном и пестрыми шароварами, сразу вызвали во мне антипатию. Ну не любил я лизоблюдов еще и в прошлой жизни, особенно если они выглядели шикарней меня. А этот счетовод хоть и был тщедушным сморщенным стариком, по сравнению с которым даже тот вечерний раб выглядел молодым, с привычной непринужденностью носил действительно дорогой наряд. Его кафтан золотыми нитками обгонял и самое роскошное платье мамы. Подпоясывал его красный кушак из натурального блестящего шелка. Трехцветные шаровары же были под стать им. Не говоря о тяжелой золотой цепи на шее с внушительным солнцем. И все это автоматом вызвало во мне вопросы, откуда у него такие средства. Тем более, что и перед мамой сейчас и перед госпожой во дворе, да и перед всеми аристократами с которыми он то и дело пересекался на моих глазах, он держался крайне раболепно и услужливо. Только гораздо позже он вызвал во мне невольное уважение. Когда я узнал всю правду его жизни и положения. Видите ли, этот старичок родился в семье бедных пусть и свободных крестьян. Везучим случаем в юности попал в услужение к одному торговцу, где изучил сложную, но примитивную в нашем понимании, математику, к которой у него оказался талант. Затем перешел в услужение к одной знатной семье и от-туда, не имея ни гроша за душой, ни знатности в роду, долгим путем лести, находчивости, умения проложил себе путь к должности казначея одного из дворцов царской семьи. И что бы вы понимали, вплоть до моего воцарения он был единственным знакомым мне простолюдином, забравшимся так высоко. Но вернемся к нашей истории. В ответ на предложение испить воды мама ответила положительно. И этот счетовод со все той же торопливостью наполнил бокал и протянул его сидевшей Кассандан. Та, принимая его из мозолистой руки, сразу приступила к соблазнению чиновника. Ибо, беря бронзовый бокал она, как бы нечаянно, огладила костлявые пальцы и при этом слегка наклонилась, позволив старику заглянуть в свой глубокий вырез. А я ведь говорил вам, что черная рубашечка закрывала ее грудь лишь самую малость. И при таком наклоне перед стоящим зрителем открывался очень возбуждающий вид на заманчивую ложбинку между великолепными сисяндрами. Естественно взгляд хозяина кабинета тут же нырнул в предоставленные на обозрение красоты. И после, когда мама выпрямившись принялась осушать бокал, его глаза прилипли к норовившим разорвать рубаху холмам, тем более что из-за продуманного телодвижения Кассандан из черного шелка выглянул краешек розового ареола. А после, возвращая бокал и придерживая меня рукой, она вновь провокационно нагнулась, при этом в вырезе мелькнул слегка припухший сосок. Который увидел даже я, а у счетовода угол обзора был гораздо лучше. При всем при этом мама, сама невинность, ничего вроде и не замечала, а двигалась с такой непринужденностью, что даже мне показалось, что все это происходило случайно. Хоть я-то знал, что она пришла сюда с явным намерением соблазнить, обескуражить и получить от поглупевшего мужика свое. Но счетовод тоже был не лыком шит, и взгляды бросал крайне осторожные, лишь когда был уверен, что прекрасная гостья смотрит в другую сторону. Единственный раз он чуть не выдал себя, когда завис, принимая назад опустошенный бокал, но маман в этот момент зачарованно любовалась вершинойдалекой горы, высившейся за окном.Старик же, быстро осознав оплошность взял себя в руки и, вернув бокал на место, уселся в свое кресло. И между ними завязался непринужденный диалог. Явно из тех самых культурных разговоров ни о чем, которые предназначались заполнять неловкую тишину и начинать светскую беседу. К сожалению моего знания языка тогда не хватало, что бы понять о чем именно они судачили. Но я и не думаю, что там было что-то достойное пера. Интересным было другое. На протяжении всего разговора мама продолжала нападки на мужественность собеседника. Она наклонялась вперед, прогибалась в спине, вздыхала полной грудью, пожимала плечами. Казалось бы, обычные движения, но с каким мастерством она их проделывала. Ибо каждый раз ее орудия сверкали перед целью в самом соблазнительном виде. Она даже меня использовала. Прижав мое сидячее тельце к своей левой груди, она тем самым заставила ее прижаться к другой, полностью заполнив белой плотью широкий лиф. И все это проделывалось так грамотно, что в специальном намерении упрекать маму язык не повернулся бы и у меня. Единственное, что уж больно часто проявлялись такие казусы, но это можно было списать и на наряд, обеспечивавший половину дела. Естественно старый чиновник,умело поддерживая беседу, во всю любовался этими горами. При чем если в начале его взгляды были робкими и мимолетными, то с каждым новым разом они становились храбрее и дольше. Тем более, что мама сама невинная добродетель явно и мысли не держала, что древний старик смотрит на ее слишком совершенную грудь, а не на младенца царских кровей. Однако в итоге она все же уловила момент и под пристальным взглядом карих глаз резко выпрямилась и поправила платье, демонстративно попытавшись укрыть свое богатство от жадных посягателей. Счетовод тут же вскинул глаза и, встретившись с нахмуренными изумрудами, резко смутился. И вот тогда-то мама по-видимому и обратилась со своей просьбой. В чем заключалась просьба я так толком и не понимал. Знал лишь, что она напрямую связана со мной и моим выходом в свет. Важно другое. Не смотря на все свои ухищрения Кассандан получила резкий отказ. Нет, не дерзкий и не наглый, как раз наоборот. Старик ответил очень подобострастно, вежливо, мягко, но все же явно категоричным отказом. Маму это удивило, пожалуй, даже больше, чем меня. Но она явно не собиралась уступать так просто и принялась длинным монологом убеждать старичка в чем-то. При этом она, подхватив подмышками слегка приподняла меня, словно показывая, что все ради ребенка. Но счетовод, хоть и кивал головой на аргументы очаровательной спорщицы, явно твердо стоял на своем. Тогда она по-видимому решила пойти ва-банк. Опуская меня назад на коленки она большим пальцем как бы случайно зацепила шнурок и вместе с рубашкой потянула его вниз. Лишь самую малость правда, уже выглядывавший кусочек розового круга увеличился лишь на пол моего ноготка. Но главное было в другом. Из-за того, что рубашка и так слишком плотно сидела лишней ткани там не было. А потому материи пришлось плотно сжать укрываемые окружности, а сделать все это было не так уж и просто физически. И это было заметно по напрягшемуся пальчику и руке, что напрочь лишали элемента случайности все действие в принципе. И честно говоря, мне казалось, что это уже понимали мы все трое. Потому что, когда я перевел глаза с обнажавшейся груди на счетовода, я на миг увидел, проступивший через маску покорно блеющей овцы, крайне хитрый взгляд матерого волка. При чем этот волк, поддакивая маминым аргументам явно обдумывал какой-то план, а его выражение лица становилось все более жадным и похотливым, явно не боясь раскрытия. Ибо мама все это время любовно изучала мои волосики,при этом ее рука постепенно спускалась все ниже вдоль моего тельца. В какой-то момент седые брови резко взлетели вверх, а сухие губы изогнулись в самоуверенной усмешки, и тут же подлинная личина скрылась под вернувшимся добродушным, простоватым, услужливым дедушкой. А когда я вернул глаза на маму, то заметил, что ее полу-возбужденный сосочек все-таки выскочил из тканной тюрьмы, и теперь вовсю указывал на старика. Правда мама на этом моменте отпустила шнурок, оставив рубашку поддерживать красоту урозовенькой горошинки. И доверительно склонившись вновь обратилась с той же просьбой, терпеливо ожидая, пока старческий взгляд подымится вверх. Но в награду получила тот же вежливый отказ. Вот только взгляды, которыми они обменялись были гораздо красноречивей той сотни слов, которые они произнесли. В них так и прочиталось, что счетовод понял затеянную прекрасной гостьей игру, а та осознала эту истину, более того, что старик понял и это, с тем же обратным эффектом. Но очередной отказ и новые правила игры явно выбили Кассандан со знакомой тропинки. Потому что она в растерянности перевела взгляд на меня, явно не зная, что предпринять дальше. Вот тогда-то я и пришел на помощь своим фирменным: - Эй, кува, - сопровождаемое привычным развязыванием шнурка. Естественно рубашечка тут же разошлась, обнажая мои прелести. При чем если на левой груди она еще и осталась прикрывать символический участок груди, то с правой, уже до того едва удерживая солидный вес, она вмиг слетела всторону. А следом, упруго закачавшись, упала и увесистая дыня. Этот же вид волшебным образом смыл с лица старика личину слуги, но и прожженный жизнью волчара не появился. Вместо них перед нами предстал обычный, оглушенный красотой, мужик. Что без всякого страха уставился на прекраснейшую картину. И лишь когда мама извинительно просительно обратилась к нему, явно прося разрешение покормить непутевое дитя, он сумел вырваться из очаровавшего омута. И тут же, очень смешно покраснев, поднялся и вновь добродушно, услужливо затараторил, явно давая разрешение. Я же тем временем, исполняя свою роль, снял остатки ткани с левого олимпа и прильнул к украшавшему его пальчику. Правда все же оторвался от него, когда, медленно пробравшись мимо стола, наш радушный хозяин зашел за спинку маминого кресла. Уж больно мне было интересно, что он задумал. Потому я, подтянувшись за плечо платьица и скреплявший полы рубашки шнурок, чем слегка вытянул его из петелек, привстал и выглянул из-за маминого предплечья. Благо, она тоже повернулась, наблюдая за стариком. Тот же быстро подойдя к двери уверенно задвинул тяжелый засов. Затем развернулся и, увидев озабоченные лица гостей, принялся что-то ласково объяснять. Меня если честно это его действие немного напрягло. Однако та расслабленность, с которой мама развернулась назад, пожимая при этом плечиками, все же успокоила, и я вернулся к своей роли. Старик же тем временем вернулся и усевшись на кресло проявил себя крайне культурным человеком. Он принялся изучать какой-то документ, явно дабы не смущать кормящую очень молодую девушку. Но его взгляд то и дело возвращался к моим глобусам, тем более, что я еще принялся ножками и ручками раскачивать сестричку кормившей меня красавицы. Какое-то время так все и шло. Старичок предался работе, мама в своем роде тоже, поглаживая мой животик и любуясь видом из окна. Я же кушал, чинно и естественно. Единственный щекотливый нюанс во всем этом был в том, что до моей истерики и прихода сюда меня очень сытно покормили. А потому кормушки сейчас были пусты. Вернее, в самом начале еще немного молока все же набежало мне в рот, но уже с возвращения старика на место я лишь делал вид, что кушаю. И меня до сих пор мучает вопрос, а что же про это думала в тот момент мама. Ведь если старик и был обманут мной, то она-то точно понимала, что я прикидываюсь, при чем явно не для себя. Но с другой стороны, как я уже говорил, рос я не совсем обычным младенцем. По-этому, думаю, ее не сильно это удивило. Во всяком случае виду она не подала. А когда до нее все же дошло, что шоу явно проседает без результата, она вновь заговорила со счетоводом. Тот, учтиво отложив папирус, поддержал разговор стоически смотря на мамино лицо. Но когда я, прекратив лицедейство принялся своими конечностями раскачивать обе дыньки он все же не выдержал и скосил взгляд вниз, так и зависнув там на неопределенное время. Затем, по-видимому осознав, что перешел черты дозволенного слишком явно, разведя руки попросил прощения, при этом речь его была очень учтивой и слишком долгой для простого прости. Но мне понравилась реакция мамы. Она как-то смущенно покраснела, польщенно заулыбалась, неуверенно проворковала и махнула рукой. Наш же счетовод в ответ тут же откинулся на спинку кресла и принялся любоваться раскачивающимися шарами, уже нисколько не скрываясь. И я понял, что мама даровала всемилостивое разрешение. Между тем, поиграв еще с любимыми игрушками, я вновь вернулся к своей ответственной роли прикрытия и оправдания. Попутно слушая их разговор, который явно плавно переходил к нашей с мамой проблеме. И в итоге Кассандан вновь повторила туже просьбу, при этом левой рукой крепко сжала терзаемую мной кормушку и решительно выдернула сосочек из моего рта. Затем отпустила ее, заставив тяжело стукнуть об мою щечку, и переложила меня к другой. Конечно, не упустив возможность она при всем при этом эффектно качнула богатством. Конечно, старик задержался с ответом в открытую жадными глазами пожирая эту упругую, белую и нежную плоть. Но когда все же нашел силы преодолеть мужское начало, он вновь ответил отказом. Еще более мягким, неуверенным, оправдывающимся и все же явным отказом. Я даже прервал уже наскучившее мне лицедейство и глянул на него, чего же ему еще надо было. Он с очень искренним и виноватым видом, раскаиваясь будто содомит на исповеди, тыкал пальцем вверх, явно сваливая все на вышестоящее начальство. Это явно раздосадовало маму, и она погрустнев уставилась мне в глаза в тот момент, пока я вновь вернулся к имитированию поедания молока. И мы очень долго смотрели друг другу в глаза, при чем я нисколько не прикидывался ребенком. И думаю мой взгляд был столь же задумчивым, как и ее. Мы явно оба искали выход из этой ситуации. Но если я его впритык не мог придумать. То мама, судя по заалевшим щечкам и решительному блеску на короткий миг затмившему ее изумруды, придумала план. Хотя я не думаю, что он должен был зайти так далеко, но и уверенности в этом у меня нету до сих пор. Просто мне кажется, что мы изначально недооценили опыт тех лет, что прожил при сильных мира сего этот бюрократ. Но вернемся к истории. Мама, по-видимому осознав тщетность нашего спектакля, решила прекратить его. Так, как в следующий момент обратилась с вопросом уже непосредственно ко мне. И я как-то понял, что спросила она меня: покушал ли я? И так же, что это было сигналом, что да я покушал. Так что я сразу выплюнул сосочек и подтянувшись сел. После чего мама как-то неуверенно обратилась к счетоводу. И когда тот подобострастно закивал, она привстав усадила меня на стол. Естественно меня тут же проняло любопытство и я принялся изучать его содержимое. Там кроме блюда с бокалом и графином, деревянных счет, пера с чернильницей была еще кипа каких-то листков на дальнем левом углу. Но символы, испещрявшие их, мне были не понятны. А вскоре все это ушло на задний план. Ибо когда я чутка прополз я увидел шокировавшее меня зрелище. Наш любезный счетовод, не отрывая взгляда от мамы, очень медленно двумя пальцами гладил свой член, пусть и через шаровары. При этом пока мама была занята неудачным запрятываем своего богатства в тенета ткани, на его лице проступила такая предвкушающая улыбка, что мне стало реально страшно. И я развернулся к маме, что бы предупредить ее, но как - я не имел ни малейшего представления. А та, по-видимому отчаявшись справиться самостоятельно, что с этой рубашкой в принципе было невозможно, с самым невинным видом обратилась к старику за помощью. Видели бы вы как он заволновался, услужливо закивав поднялся и неуверенно обошел стол с правой стороны. А мне в голову закрались сомнения, что актером он был похлеще Хопкинса. Но мама явно вела свою игру и когда он подошел к ней лишь передвинулась на краешек стула и развернулась в его сторону. При этом бессильно болтая шнурками. Старик же дрожащими пальцами перенял их и вопросительно уставился на маму. Та же с трудом натянула полы рубашки на свое богатство, при этом сильно сжав его. Грудь тут же поднялась поверх ткани крайне соблазнительными подушками. Естественно, что старик снова выпал из пространства и времени. И вернулся же он лишь когда мама подняла вверх взор и кивнула, призывая к действию. Старик тут же, жутко волнуясь с виду, принялся завязывать шнурок, благо в петельки его мама вставила сама. Казалось бы, все было логично в рамках необходимости, пусть и приобрело слегка интимный характер. Однако я за всем пристально следил, опасаясь подвоха со стороны старого ловеласа. И не ошибся. Ибо сперва, перекрещивая шнурок для узелка, он действительно нечаянно прикоснулся к обнаженной плоти. Тут же сконфуженно остановился и попросил прощения, которое незамедлительно получил от покрасневшей девушки. Затем,формируя бабочку, он еще раз прикоснулся костяшками, но столь мимолетно, что никто не придал этому значение. Но после, уже затягивая ее, он явно специально мизинчиками слегка надавил на мамины полушария. Более того, уже окончательно завязав шнурок, он, делая вид, что проверяет крепость узла, не убрал руки. А наоборот начал ими слегка двигать, явно поглаживая края заманчивой ложбинки. И чем дольше он это делал, тем явственнее становилось отсутствие нужды в проверке и тем наглее он становился. Мама же сама следила за его работой, но никак не останавливала его. Даже, когда всякая видимость в его помощи казалась просто смехотворной. Прекратилось безобразие только тогда, когда старичок уже держа шнурок лишь для виду, уже не только мизинцами, а косо повернутыми ладонями поглаживал ее груди над рубашкой, при этом безымянный палец одной руки на фалангу нырнул в тесную ложбинку. Лишь тогда мама резко подняла голову и сверкая возбужденными глазами вновь обратилась с той же просьбой. Явно уверенная, что-теперь-то получит желаемое, как собственно и я. Но мы оба ошиблись. Счетовод тут же убрал руки и разведя их широко в сторону затравленно помотал голов. При чем толкнул такую уважительно нравоучительную речь, что даже я ему на секунду поверил, хоть слов и не понимал. Тогда мама вновь опустила взгляд на проделанную им работу, затем скосив на меня взгляд коротко подумала о чем-то, и в следующий миг принялась по-доброму ругать узелок. Справедливости ради следует отметить, что он действительно был ужасен. Уж не знаю в чем была вина, в его не желании, отсутствии у него опыта, или обычном волнении, но старик явно не справился. Ибо стоило маме отпустить рубашечку, как та резко разошлась в стороны и слегка слезла вниз. И над рубашечкой тут же появились половинки розовых окружностей. Старик в ответ на брань лишь извиняясь пожал плечами, мол сделал как мог. Тогда мама, мотая головой, тут же развязала узел и скрипнув ножками развернула к нему кресло. А следом, выпрямившись обратилась к бюрократу с просьбой, из-за которой у того глаза полезли на лоб. И я понял почему. Так, как в следующий момент, словив мягкое понукание от юной кормилицы, он обеими руками ухватился за опавшие полы рубашки. При этом большими пальцами с внешней стороны, а указательными и средними с внутренней. А мама принялась заново затягивать шнурок, при чем от самого платья. Делала она это очень ловко, подтянув в одной петельке, тут же принималась за другую. И с каждым новым переходом пальцы старика все теснее вжимались в ее грудь, а ее движения становились все медленнее и скованнее. Сперва я не понимал в чем дело, но по заалевшим щекам и то и дело прикусываемой губке осознавал что, что-то не так. И когда мама дошла до верха рубашки и в следующий миг ловко удерживая шнурок по одной перекинула руки над запястьями старика, я узнал в чем причина. Дело в том, что старик большими пальцами и указательными действительно удерживал натянутую рубашку, но безымянными он с боков ласкал соски, которые явственно проступали через темную материю. И не просто проступали, они росли прямо на глазах. Между тем мама, слишком медленно на мой взгляд, пыталась завязать шнурок. И у нее никак не получалось. Тогда старик пришел ей на помощь вдруг передвинув руки. И сделал он это, не вынимая пальцев из-под рубашки, и я видел, как соски отпружинили под средними пальцами и вынырнули прямо в плен между двумя пальцами. А мама не удержала томного вздоха, и замялась прежде чем начать завязывать шнурок. Однако теперь ей было действительно удобней, и вскоре она принялась за работу, вот только очень и очень медленно. А в какой-то момент она и вовсе зависла, закрыв глаза и прикусив губку. Я глянул на руки старика и обомлел. Ибо он более не удерживал рубашку вовсе, а вместе с большими с трех сторон ласкал просто огромные соски. Серьезно, я видел их в разной степени возбуждения, но настолько большими, вытянутыми и твердыми, еще ни разу. И при этом шелковая материя все еще укрывала их. Мама при этом все же открыла глаза спустя пару секунд, и я уже думал, что тут-то она и прекратит это безобразие. Тем более, что нужды удерживать рубашку уже явно не было. Однако нет. Вместо этого она вновь вернулась к завязыванию шнурка, и чем меньше работы ей оставалось, тем медленнее она ее делала. И даже когда она закончила замысловатый узелок, она зачем-то принялась его долго пристраивать и разглаживать между стариковских рук. Которые продолжали нежно разминать ее невероятно распухшие соски. Я глянул в этот момент на лицо счетовода и вновь увидел того голодного матерого волчару, только улыбка его в этот раз была еще более самоуверенная. Но это лицо очень резко вновь спряталось под личиной доброго дедушки. Причина была очевидна, мама задрала к нему голову. Я же решил проверить что с игравшими с сосками пальчиками. Они никуда не делись, но и двигаться перестали. Мама же, выдержав долгую паузу, вновь обратилась с той же просьбой. А старик вновь ответил отказом, да с таким видом мол хотел бы да не может. И тогда мама, эта соблазнительная плутовка, с легкой издевкой бросила ему какой-то явный упрек. Я подумал, ну вот, наконец она решила все прекратить. Но как же, я уже должен был выучить урок. Ибо старик сперва покраснел и смутился, но уже в следующий миг удивленно распахнул глаза и уставился с немым вопросом на гостью. Я глянул на его пальцы. Они вновь принялись за дело. При этом Кассандан качнула грудью им навстречу, явно призывая к более активным действиям. И они последовали незамедлительно. Старик, не вытягивая средних пальцев из-под рубашки, развернул ладони и в следующий миг обеими пятернями нырнул под нее. Причем зацепившаяся за костяшки рубашка сползла с молочных холмов. Которые он вовсю принялся разминать. Мама никак не реагировала на это. Более того она, не выдержав взгляда явившегося ей волка, резко потупилась и вытянулась напряженным истуканом. Думаю, в этот момент она уже осознала, что давно из соблазнительницы превратилась в соблазняемую. И наверное поняла, что надо прекращать все это, пока все не зашло слишком далеко. Но опоздала. Ибо в следующий миг я увидел, как ее глаза заволокло дурманом, а вскоре она и вовсе закрыла их отдаваясь опытной ласке. Старик же только этого и ждал, он подцепил ее груди снизу и полностью вытянул их из-под рубахи, на миг сжал вместе, а затем уронив поверх сбившейся ткани принялся вращательными движениями разминать их. И должен отметить, что только теперь увидев на этих сиськах мужские руки, я осознал на сколько они были огромными. Его широко раскрытые пятерни просто терялись на их фоне. Мама же никак не мешала ему и вообще никак не реагировала. Явно избрав тактику аля она тут ни причем. Она с закрытыми глазами, замерев напряженным тушканчиком, вцепившись в подлокотники кресла, вовсю отдалась во власть стариковских рук. А счетовод за свою долгую жизнь явно научился управляться с женской грудью. Ибо такого мастерства я еще не видел в своих жизнях. Он то массировал их вращательно, то трепетно сдавливал, то ласково поглаживал. При этом с такой невероятной нежностью, что немудрено, что мама вскоре совсем поплыла. Нет она все-также не меняла позы, но ее соски разбухли и окрепли просто немыслимо, ее щечки покрылись страстным румянцем, а дыхание становилось все тяжелее и глубже. И это явно не ускользнуло от старого казановы. Ибо в следующий момент он резко опустился на колени, прижался пахом к плотно сведенным ногаммаман и склонившись захватил один из торчавших сосцов своим старческим ртом. Не знаю, что он там, такого сделал. Но явно нечто невероятное. Ибо в ответ мама резко удивленно распахнула глаза, а ее чувственные губки негодующе раскрылись, явно желая остановить все. Но из раскрытого рта вырвался лишь очень громкий и протяжный стон. А в следующий момент помутневшие глаза вновь закрылись, и одна из рук взлетела дабы прикрыть изменчивый рот, который чуть не выдал свою хозяйку всему дворцу. Старый же счетовод лишь довольно улыбнулся уголком губ, продолжая усердно работать ртом, при этом не забывая руками разминать эти молочные холмы. А вскоре он переключился на другой сосочек. Мама же в ответ, вновь глухо застонала и с закрытыми глазами задрала свое очаровательное личико вверх. При этом закусив большой пальчик явно с большим трудом подавляла, рвавшиеся наружу стоны. Какое-то время так все и происходило. Старик то и дело головой перепрыгивая с одной груди к другой, помогая себе руками, доводил до полного исступления угодившую ему в силки голубку. Мама кусая палец, то и дело сипло попискивая и учащенно дыша, бесспорно проигрывала схватку с одолевавшим ее возбуждением. Я же получал подлинный мастер-класс по удовлетворению женщины. Но если честно, то я просто пребывал в мегашоке от происходивших на моих глазах событий. Сидя на столе я своими глазками перебегал с лица маман на терзавшего ее грудь старика, и просто не мог поверить происходившему. При этом я прекрасно понимал, что все это следовало прекратить, ибо такими темпами мой гипотетический отец получит почетный титул рогоносца. Тем более, что левая рука старика начала плавно опускаться вниз. Она огладила затянутый в лен животик, затем перебежала на талию, спустилась к бедру, и, неспешно огладив ножку, у ступни нырнула под подол платья и остановилась. Но явно разминала голую икру. В этот момент я понял, что честь отца надо срочно спасать и тихим возгласом позвал маму. В надежде своим видом и размахивающими ручками вернуть ее в реальность. Но меня бессовестно проигнорировали. Мама, впившись зубами в ладонь мелко подрагивала телом, с закрытыми глазами более никак не реагировала на происходившие события. Старик же, присосавшись к ее правой груди ртом, другую мучил свободной рукой. Левой рукой продолжая поглаживать ее ножку под платьем, явно постепенно, медленно, но верно, подымаясь ею все выше. И оба совершенно забыли об одном немаловажном младенце. Видя это, я вновь позвал маму, затем еще раз, а вскоре мои позывы превратились в монотонный, жалобный речитатив. И вот тогда-то я наконец добился своего. Мама открыла свои замутненные похотью глазки и уставилась на меня. Вот только в этих темных зеленных озерцах напрочь отсутствовала осмысленность. Однако я, не теряя надежды, принялся отчаянно мотать головой и указывать своими ручками на тяжелую дверь из кабинета. И вот вы представьте вид младенца, призывающего мать одуматься, да еще так повелительно, с таким серьезным, недовольным и решительным лицом. Да выглядел я уж совсем неординарно для младенца. И мне кажется именно это подействовало. Ибо после моих затянувшихся призывов, я готов поклясться, но в глазах Кассандан, медленно одолевая похоть, забрезжило осознание происходивших событий и их пагубная угроза будущему. И я уже успокоился, лишь продолжая сверлить ее зеленные омуты. Будучи совершено уверенным, что сейчас все прекратиться. Тем более, что счетовод перекинулся ртом к соску ласкаемой его рукой груди, оставив ее сестричку покачиваться на свободе. Но я явно недооценил пожилого ловеласа. Ибо в следующий миг всякая осмысленность покинула взор мамы, а ее зеленные омуты затопила волна возбуждения, как раз перед тем как они закрылись, будто бы не желая лицезреть дальнейшее падение хозяйки. Более того, с ее чувственных губ сорвался очередной стон, рука, до того прикрывавшая рот, мертвой хваткой вцепилась в ручку кресла, другая же наоборот взлетела вверх и крепко сжала, увесисто раскачивавшуюся от тяжелого дыхания, обделенную ласками грудь. А сама мама, призывно дрогнув, опустилась на спинку кресла, явно капитулировав перед напором старика. Который, ни на миг не отпуская угодившую в его силки мою игрушку, последовал следом. А я вспомнил о маминых ногах, которые плотно сведенным заслоном берегли ее честь, и глянул вниз. Так вот, этого оберега более не существовало. Вернее, одна ножка еще смотрела строго вперед, сбоку прижавшись к тазу старика. А вот вторая была широко отведена в сторону, сверкая обнаженными коленкой и кусочком бедра. Так как платье зацепившись за локоть старика задралось не простительно высоко. Ладонь же старика скрылась под ворохом ткани. Однако по трепыханию льна, ответным покачиваниям маминых бедер и движениям самой руки, было ясно, что опытная, мозолистая и дерзкая лапа добралась до самого сокровенного места. Что чувствовал я в этот момент? Полную растерянность и отчаяннее. Которые очень быстро сменило смирение и надежда, что маминых, все возраставших в частоте и протяженности стонов никто не услышит. Ибо я прекрасно понимал, что в тойдикой, суровой эпохе, в которой я оказался, измена члену царской семьи ничем хорошим для согрешившей закончиться не могла. А мне же, при огласке, светило навечно закрепившиеся подозрения в истинности родовитости моего зачатия. И то в лучшем случае. А так-то я допускал, что разозленным отцом вполне мог быть отправлен на плаху вслед за матерью. Тем более, что я о нем все еще ничего не знал. Тем временем, пока я все это анализировал, разврат перед моими глазами продолжал развиваться. Старый счетовод, продолжая руками ласкать мамины прелести начал медленно ртом подыматься вверх, прокладывая себе дорожку из поцелуев по фарфоровой коже. Мама же всячески игнорировала происходившее. Вернее явно пыталась. Вот только тело ее жило своей жизнью. Бедра то и дело подавались навстречу стариковским пальцам, спрятавшимся под сбившимся платьем. Правая рука ее словно изменчивая подружка нежно разминала молочный холм, то и дел пощипывая розовенький сосочек, на конце которого даже появилась капелька молока. Сама грудная клетка скакала в бешеном галопе в напрасной попытке наполниться кислородом, при этом заставляя сиськи крайне соблазнительно раскачиваться. А пухлые губки, периодически прикусываемые белыми зубками, никак не могли сдержать стоны. Которые, не смотря на все ее потуги, все же вырывались с завидной частотой. Однако ее закрытые глаза и какое-то отрешенное выражение лица говорили, что мыслями она была где-то далеко. Честно говоря, я даже подумал про себя, частично что бы оправдать ее распутство, что она вместо старого бюрократа представляла моего царственного отца. И в принципе я ее простил. Нечего было моему рогатому предку оставлять такую великолепную и страстную девушку томиться в одиночестве на столь длительный срок. Да и к новорожденному сыну мог бы проявить хоть каплю интереса. Поэтому единственное, что меня начало напрягать во всей этой истории это стоны и издаваемый горе-любовниками шум. Ибо наш дворец пустым назвать никак нельзя было. И навряд ли чье-либо любопытство принесло бы мне пользу. Однако по-видимому эта мысль мучила не меня одного. Ибо старый счетовод, на секунду зарывшись носом в полуобнаженную ключицу, во время очередного стона резко выпрямился и впился дерзким поцелуем в мамины пухлые губки. А та как не странно, дрогнув всем телом и подавшись бедрами на встречу по-особенному двинувшей внутри нее руке, тут же ответила ему. При чем если вначале с закрытыми глазами она это сделала явно автоматически, не отдавая себе отчета. То спустя миг она все же открыла глаза и очень удивленно уставилась на такого безобидного свиду старичка, который с таким мастерством ласкал ее великолепную грудь, запретное лоно, а теперь еще и сладкие губы. На этот миг она даже прекратила играться со своей грудью и страстность поцелуя судя по двигавшимся щекам пошла на убыль. Но старик вновь как-то по-особенному двинул спрятавшейся под платьем рукой, вызвав волну дрожи по телу первой красавицы. И в следующий миг мама закрыла глаза и отдалась поцелую с еще большей пылкостью. Явно перейдя тем самымпоследнюю черту. Ибо теперь делать вид, что она лишь безвольная жертва было глупо. С этим ответным поцелуем она уже официально превратилась в соучастницу. И старик это явно понимал, ибо в следующую секунду его правая рука отпустила мою кормушку и потянулась к золотой брошке, удерживавшей его кушак. Кушак, лишившись удерживавшего крепления, естественно спал на ковер. Тем более, что старик еще и помог ему лихорадочно дрожавшей рукой. Которая после этого снова вернулась к покинутой сиське. Мама этого судя по всему даже не заметила. Она самозабвенно ласкала другую грудь, со всей накрученной мной за месяцы страстью отдаваясь поцелую, при этом уже добровольно насаживаясь на орудовавшие под ее подолом стариковские пальцы. Которые постепенно явно наращивали темп, в тоже время сохраняя какую-то долю нежности и заботы. Да еще то и дело, судя по двигавшемуся на моих глазах локтю, меняли темп и стиль. От чего мамино тело каждый раз изгибалось в счастливой дрожи, а ее бедра кратко отрывались от кресла подаваясь на встречу древнему развратнику. Сама же Кассандан, как я думал, уже явно смирилась с предстоящим сексом, либо и вовсе потеряла всякие зачатки разума. Так как никак не воспротивилась тому, чтобы счетовод, чуть-чуть поласкав ее измученную грудь, вновь не бросил ее потянувшись к своим шароварам. Которые вскоре вслед за кушаком опали на ковер, явив моим глазам на редкость длинный, слегка изогнутый член старика. Который на фоне его тщедушного и тощего тела смотрелся особенно внушительно. Я даже прифигел и позавидовал ему. И в прошлой жизни я таким богатством не владел, что уж говорить о моей младенческой пиписке на тот момент. Мама же этого явно не замечала. Все-так же с закрытыми глазами страстно целуясь с нежданным любовником. Хотя она должна была понимать, даже не смотря на дурманящую похоть, что тот, прекращал ласки ее тела своей рукой не просто так. Однако по-видимому она уже была и не против, мягко говоря. Ибо когда стариковская лапа задрала свисавшую с его бока юбку платья, обнажив уже и вторую ножку, безропотно отодвинула ту в сторону. Хотя рукой, до того сжимавшей подлокотник кресла, вцепившись в предплечье старика, попыталась остановить его напор. Но это была настолько вялая попытка, что хозяин кабинета и не заметил ее вовсе. Он совершенно спокойно, огладив голое бедро на прощание, вернулся к брошенной груди, как бы в наказание ущипнув ее за сосочек. После чего наконец прекратил терзать ее опухшие от очень долгого поцелуя губы, давая время гостье вдохнуть кислород. Что она тут же и сделала, сипло пискнув и увесисто качнув своим верхним богатством. И, словно поступивший к голове кислород освежил ее разум, она наконец открыла свои зенки и глянул на меня взглядом. В котором, к своему удивлению, я увидел осмысленность. Чем я тут же воспользовался, отчаянно замотав головой и тыкнув пальцем в сторону выхода. И я готов поклясться, что я достучался до остатков разума этой юной развратницы. Ибо она сурово свела бровки и крепкой хваткой вцепившись в стариковское плечо, явно попыталась отстранить того от запретного, но столь манящего плода. Вот только старик времени даром не терял, пока я переглядывался с балансировавшей на гране добродетели мамой. Отпрянув от чувственных губ он на миг зарылся в ее растрепанные кудри, явно куснув ее левое ушко. Затем уже перекинулся на ее лебединую шейку, присосавшись к ней, как отпетый вампир. При чем на попытку мамы отстранить его он ответил лишь более настырной и грубой лаской тяжелой груди и вновь произвел невидимую мне махинацию другой рукой. От чего мамино тело вновь, судя по всему совершенно самовольно, подалось ему на встречу. При этом в ее неразрывно связанных со мной глазах тут же вспыхнули шок и неподдельный испуг. Что вызвало во мне нешуточные подозрения и я глянул вниз. Где к своему стыду и отчаянию увидел, что наш столь любезный хозяин все-таки добился своего. Как показало сбившееся под его пахом платье он вошел в прекрасную гостью. Пусть еще и не до конца, а лишь своей распухшей головкой. Однако он уже был внутри моей мамы. Второй мужчина, как хотелось верить, после моего отца кто проник в ее запретное лоно. При чем Кассандан. Уж не знаю, о чем она все это время думала. Но она явно была поражена, судя по вскинутым бровям и тому, что она тут же прекратила ласкать свою сиську и, вцепившись в стариковское плечо, уже двумя руками с силой попыталась сбросить дерзкого счетовода. Однако тот, судя по всему, лишь выглядел слабым и тщедушным. Ибо в следующий момент, с легкостью преодолев всякое сопротивление, он губами накинулся на торчавший сосок освободившейся груди, а руками нырнув под платье и ухватившись за крепкие ягодицы резко содрал гостью с кресла и насадил на свой стержень, тесно прижавшись к ее паху. При чем сделано это было мастерски, твердо и по-хозяйски. Без малейшей тени того подчинительного раболепия, с которым он нас встретил. Да совершенно забыв об той трепетной нежности, которой он распалил угодившую к нему в силки голубку. И думаю именно это перечеркнуло все его достижения. Ибо мама хоть еще и пребывала в высшей степени возбуждения, но лицом как-то непонятно изменилась.Ее брови гневно сошлись, губы презрительно искривились, но было что-то еще. Я даже не понял, что именно. Но это что-то ясно дало мне понять, что древний казанова сейчас огребет по полной. И когда он, отпустив сосок из плена рта, выпрямился, отогнувшись тазом для второго захода, явно намереваясь поцелуем заглушить возможные стоны, это и произошло. Нет ничего такого, о чем вы, наверное, подумали. Не было ни истерик, ни криков о помощи, ни пощечин, ни укусов. Нет. Мама совершенно спокойно, крайне ледяным голосом, произнесла одну короткую фразу. Однако она подействовала сильней всякого заклятья. Сперва наш дерзкий старичок замер в самой неудобной позе, вперившись шокированным взглядом в ледяные, совершенно бесчувственные и крайне суровые глаза жертвы, уже, казалось бы, смирившейся с участью быть выебанной. А затем, явно переварив выданные ее чувственными губами слова, резко вышел из нее, отпустил ее попку и упал на колени. Тут же, склонившись к самой земле, вытянул просительно свои руки и принялся слезно умолять о чем-то. И продолжал свою мольбу все то время, что мама приводила себя в порядок. Сперва она села на кресло, затем оправила свои юбки, после чего не спеша занялась рубашкой, еле натянув ее на свои молочные холмы. В конце поднялась и используя графин как зеркало занялась винегретом на голове, в который превратилась ее аккуратная прическа, состоявшая из пары кос и свободно лежавших прядей. Что делал я все это время, мой милый читатель? Сперва я пребывал в очередном мегашоке. Но потом вид голозадого бюрократа в помпезном кафтане, на коленях умолявшего о прощении игнорировавшую его гостью, с невозмутимостью снежной королевы, восстанавливавшей свой облик, рассмешил меня, как еще ни что в новой жизни. И я принялся безумно хохотать, отстукивая по столу своими ладошками. Чем вызвал тонкую улыбку на лице оправлявшей косы красавицыи молчание у дрожавшего счетовода. Мама же тем временем, словно чувствуя момент, ответила на мольбу слегка смягчив тон. Старик же сразу прекратил дрожать и хотел было уже выпрямиться, болтнув своим опавшим с испуга членом. Но моя блудливая интриганка, забирая меня со стола, вновь обратилась к нему с той самой просьбой, при чем в этот раз ее голос источал такую уверенность, что это больше походило на приказ. Естественно старик, сев на колени, подобострастно закивал головой, явно со всем соглашаясь. Мама же, нисколько не сомневаясь в своем успехе, походя огладив челку старика, словно послушного щеночка, гордым шагом двинулась прочь из кабинета, невольно превратившегося в арену соблазнителей. Я же, выглядывая из-за ее плеча, наблюдал за стариковскими глазами. Что с неподдельным восхищением провожали прекрасную гостью. Вплоть до того момента, когда за нами закрылась тяжелая дверь. Только после этого я посмотрел на маман, которая, стоило двери захлопнуться, тут же прислонилась к ней спиной и закрыв глаза протяжно выдохнула. Явив тем самым мне ту тяжесть,которая сопровождала ее удачную попытку пресечь незапланированное прелюбодеяние. Все-таки не думаю я, что она ожидала встретить у старика тот напор и дерзость. И не думаю, что она в действительности планировала зайти аж так далеко, когда решилась соблазнить его. Но надо было отдать ей должное, не смотря на щекотливые обстоятельства она все же добилась своего. Причем мой отец рогоносцем так и не стал, во всяком случае в моих глазах на тот момент. Да старик все же умудрился перейти черту дозволенного. Но без финального аккорда факт прелюбодеяния завершенным считаться все-таки не мог. Хотя конечно это было спорным. Но, по моему мнению,Кассандан преодолела и себя, и хозяина кабинета. А то как она это сделала вызвало во мне непомерное уважение. Все-таки не каждая женщина, дойдя до того уровня возбуждения и похоти, смогла бы прекратить любовные утехи. А маму еще терзали гормоны юности, да и нюанс кормящей женщины. Да еще я, своими вечными выкрутасами, и эти вечерние развлечения держали ее в постоянном сексуальном возбуждении. Которое так и не находило выхода, кроме шаловливой ладошки. Что естественно не могло заменить юной девушке, явно распробовавшей все прелести супружеской жизни, настоящего мужика. А с таким она не контактировала по меньшей мере те пять месяцев, которым я был свидетелем. А учитывая, что глаза мои начали видеть вообще фиг его знает на каком дне моей жизни, то и цифра пять была чисто предположительна. И то если не считать периода беременности, во время которого я вообще ничего не знал о том, что происходило в ее жизни. Так что учитывая все эти нюансы я ее не осуждал, а даже наоборот восхитился ее решительности и воле. И потому, стоило ей чутка прийти в себя, я крепко ее обнял. На столько, на сколько позволяли мои ручки-спички. Мама в ответ довольно усмехнулась и благодарно чмокнула мой неказистый носик. Затем вновь попробовала натянутьна свое богатство рубашечку, почти полностью сползавшую в стороны и обнажавшую нежную плоть гораздо круче всех мыслимых и немыслимых этичных норм. Но вскоре явно махнула рукой на это невыполнимое действие и, уложив меня на сгиб руки, двинулась прочь от столь опасного места. Вот-только, пока мы пересекали прихожую казначея, она вперилась в меня очень странным взглядом. В котором смешались материнская любовь, открытая подозрительность и непомерная гордость. Я думаю, именно в тот момент, она наконец поняла, что родила не совсем обычного человека. Нет, я не имею ввиду, что она раскрыла мою подлинную суть. Я о том, что она признала для себя тот факт, что родила гения. Или как говорили в наши времена, мой милый читатель, избранного богами. Что в принципе было не совсем верно. Ибо моя гениальность заканчивалась на том, что я был взрослым мужиком в теле младенца. Но так-то я все-равно оставался совершенно обыкновенным Сергеем Ивановым, учителем истории старших классов из 21 века. Хотя бесспорно знания, подчерпнутые мною из прошлой жизни, ставили меня на ступень выше моих нынешних современников. Но все-же во второй жизни я встречал людей и хитрей, и мудрей, и вообще лучше меня по всем параметрам. Так что гением я себя не считал, хотя в последующие годы активно позиционировал себя таким в глазах общества. И, пожалуй, именно поэтому смог прожить так долго в этом суровом мире. И почти всех врагов своих одолел потому, что всегда старался воспринимать их гораздо умней и лучше подготовленными, чем я. Хотя я должен признаться, что был момент в моей жизни, когда я особо возгордился от своей мнимой конгениальности. Однако последовавшие после печальные события вернули меня в реальный мир и научили скромности. Однако я вновь забегаю далеко вперед, так что вернемся во времена моего младенчества. Если помните я говорил, что в тот знаменательный день произошли две ключевые встречи. И если вы подумали, что поход к казначею было самым важным событием того дня, то вы ошиблись. Ибо стоило нам покинуть прихожую и выйти в общий коридор, прямой чертой прорезавший наше крыло и арочными альковами выглядывавший в главный зал, мы нос к носу столкнулись с царственным кортежем. Серьезно. Едва мы завернули за угол мы чуть не стукнулись с той примечательной госпожой, за которой я частенько наблюдал с нашей терраски. При-чем свита, вечно окружавшая ее, уменьшилась лишь самую малость. Естественно исчезли рабы, носившие тяжелый балдахин. Куда-то подевался мальчуган и опекавшая его бабка. Счетовод естественно приходил в себя в своем кабинете. Но оставалась еще одна нянька с младенцем немногим старше меня на руках. При-чем он, в отличии от меня, был укрыт в оранжевое покрывало из лучшего шелка, украшенное золотыми нитями. Так же подле нее высилась та самая пожилая рабыня в голубом наряде, который качеством не уступал нарядам ведьмы. За ее спиной семенила парочка юных рабынь, явно готовых действовать при первом же повелении. А по бокам от всей процессии похабными оскалами скалилось двое лучников. Почему похабными? Да потому, что мама, неожиданно напоровшись на величавую госпожу, тут же испуганно ойкнула и подобострастно склонив голову явно запросила прощения. Естественно из-за этого ее великолепная грудь, и до того с трудом укрытая растянутыми полами рубашечки, едва полностью не выпала. Причем если левая сисечка еще худо бедно укрылась за моим тщедушным тельцем, сверкая лишь белой кожей верхней половины. То правая была как на ладони. Нежная кожа просматривалась от самого верха до рубашечки, косой, изгибающейся почти под девяносто градусов, линией, укрывшей низ груди.Вплоть до тесной ложбинки, где шнурок, из-за поползновений счетовода и слишком быстрого побега из его кабинета, сбился гораздо ниже уровня сосков. Да еще, чего грех таить, я, пока мы шли, ножкой помог рубашечке, и теперь над черным шелком выглядывало две трети розовогоареольчика, а сам сосок, все еще находясь в возбужденном состоянии, твердым пальчиком оттопырил самый край материи. И не вырвался на свободу из тенет ткани только благодаря своей упругости, зацепившей словно крюком миллиметр черного шелка. Который казалось вот-вот спадет с крючка и уйдет в нижний левый угол, явив миру мамино великолепие во всей ее первозданной, обнаженной красоте. Особенно, когда она так провокационно наклонилась. Так-что не мудрено, что пара тосковавших на службе мужиков тут же похабно уставились на предоставленные глазам красоты. Один из них даже причмокнул губами, чем вызвал смешок у молодого напарника, раздражение у нахмурившейся мамы, и совершенно неоднозначную реакцию у госпожи. Которой терпеливо, с мастерством лизоблюдов ожидала вся ее свита. Но более всего, я так полагаю и сейчас, ее ожидалимы с мамой. При чем, не могу утверждать за маму, но я испытывал неподдельный страх. Все-таки внешний вид Кассандан явно выдавал недавнее возбуждение. И я сильно сомневался, что эта группа зрелых людей могла этого не заметить. А-то место где мы находились, не оставляло сомнений в том, что мы только что покинули кабинет счетовода. Мужчины, пусть и преклонного возраста, который по понятиям этого общества явно никак недолжен был быть причиной возбуждения. А учитывая, что преступление против чести моего отца де-факто все-таки имело место быть, вся ситуация приняла еще более угрожающие нотки. Думаю, именно поэтому мама никак не реагировала на похабные ухмылки стражников и последовавшие вскоре слова госпожи, вслед за которыми раздались новые смешки. Мне казалось она молчала, лишь выпрямилась с явного разрешения госпожи, но совершенно потупив взгляд, потому, что явно собиралась с мыслями дабы сгладить ситуацию. При-этом госпожа, своим хриплым голосом начав монолог, затянула его надолго. Тут я должен вам объяснить самое важное. Ее тон. Ибо слова я все еще не понимал. Но ее тон, неповторимое выражение ее лица, надменная поза и риторические вопросы, посылаемые к свите, рассказали мне об очень многом. Как бы объяснить вам его. Может вы видели когда-нибудь, как одна женщина в бабском коллективе явно унижала и оскорбляла нелюбимую соперницу, сохраняя при этом все правила и приличия светского этикета и высокой культуры. То вот это оно и было. Не знаю, что она говорила, но ее голос одновременно сочетал в себе сопереживание, заботу, наставничество, и львиную долю того самого непередаваемого яда. Который напрочь лишал монолог всех следов доброты. Мама на это никак не провоцировалась. Лишь побелевшие щечки и слишком сильно сжавшие мою ножку пальцы выдавали тот гнев, что зарождался в ее душе. Однако, когда она односложными предложениями изредка отвечала на вопросы госпожи, ее голос сохранял безукоризненный отпечаток культуры и почтения. А маска дурочки, наползшая на ее прекрасное лицо, обманула бы и Шерлока Холмса. Вместе с тем во всей ситуации был еще один нюанс, зацепивший мой взгляд. Длинноносое лицо госпожи изображало такое неподдельное покровительство, родственное сочувствие и сестринскую любовь. Что я бы ей с удовольствием поверил бы. Если бы не та лютая ненависть, что, не смотря на все ее ухищрения, вырывалась из ее темно-карих глаз. Так смотреть могла лишь жена на, уведшую ее мужа, любовницу. Темой же этого непонятного диалога. Который из-за малословной мамы, раболепно поддакивавших пожилой рабыни и няньки, да молчавших остальных персон, более всего походил на монолог. Так вот темой его явно был внешний вид Кассандан. Который.Судя по тем снисходительным кивкам, посылаемым пожиравшей красавицу взглядам парочке мужиков. Указательным жестам в сторону глухих, монастырских нарядов рабынь. И назидательным жестам имитирующим запахиванием шикарнойпурпуной накидки самой госпожи. Пригоден был, судя по всеобщему мнению, только для шлюхи. Но никак не для благородной дамы, тем более матери царевича. Мама терпела это унижение долго, при чем пару раз использовала в качестве оправдания на щекотливые вопросы меня. Думаю, свой распахнутый и возбужденный вид она объяснила моим неожиданным кормлением. Но, когда этот непередаваемый разговор перешел непосредственно к самому наряду и его вульгарности, она постепенно начала терять контроль. В итоге, мелко подрагивая от гнева, что я ощущал, тесно прижавшись к ней, она все же не выдержала. И на очередной упрек-вопрос-совет госпожи она ответила очень резко и гораздо дольше. Немогу сказать, что она прям закричала, но ее голос напрочь потерял все следы того культурного, светского налета, который до этого сопровождал их беседу. Госпожа тут же наигранно встрепенулась. Ее следующая фраза казалась оправдывающейся на незаслуженное оскорбление. Вместе с тем в ней прямо чувствовалась этакая праведная обида. Что она де с теплотой и добротой относилась к собеседнице, а та ответила совершенно необоснованной злобой. И я бы поверил ей. Но в ее злых глазах сквозило неприкрытое торжество и чувство собственного превосходства. А то как отреагировали стражники на качнувшуюся, от переизбытка чувств, мамину грудь, с соска которой все-таки слетела предательская ткань, открыв красоту всеобщему любованию. То с каким похотливым видом они воззрились на нее, нисколько не беспокоясь об приличиях. Один так даже в открытую поправил оттопырившую шаровары каланчу. Все это, по моему внимательному наблюдению, явно удовлетворило желания и какие-то цели госпожи. Не знал я еще тогда, чего именно она добивалась, но в тот момент ее маску пробила мимолетная, но такая счастливая улыбка. Что не оставалось сомнений в том, что в том непонятном мне противостоянии одержала верх госпожа. И думаю мама поняла даже более меня, не смотря на свой юный возраст. Потому что в следующий момент она стушевалась, принесла извинения, попросила разрешение удалиться и не дождавшись его поспешила ретироваться. При этом она ловко протиснулась в тесном коридоре между госпожой со свитой и одним из лучников. Вот только тот, галантно отступив в сторону самую малость и вытянув руку в пропускающем жесте, как бы нечаянно, но явно специально, возвращаясь в исходную позицию, огладил ладонью обнаженную мамину грудь. Умудрившись пальчиками даже слегка сжать упругую плоть. Мама же проигнорировала это и лишь быстрым шагом, почти бегом, двинулась прочь. Остальные вроде и не заметили этого вовсе. Ибо госпожа в это время обратилась к заискивающе поддакивавшей няньке с какой-то оскорбленной фразой, основной целью которой была моя мама. При чем, судя по заалевшим ушкам и щечкам моей красавицы, явно унизительного содержания. А сам я в этой фразе разобрал еще одно свое слово. Хотя уверенности в этом, на тот момент у меня и не было. Но я частенько уже слышал его. Именно им нарекали всех рабов и слуг мои дамы. Повторюсь, на тот момент я не был уверен в своих лингвистических способностях. И все же я так понял, что рабыней назвали именно Кассандан. Это же и натолкнуло меня на последовавшие после размышления. Которые привели к тому, что я наделил маму должностью наложницы моего отца. И хотя я долго сомневался в верности своего суждения, все-же интуиция меня не подвела, и я оказался прав. Да именно это та причина, из-за которой я придал такое значение этой встрече. Потому что именно в тот момент, когда я с ветерком в волосах несся на любящих руках, сбегавшей в наши владения, родительницы, я окончательно признал за ней этот титул. Ну просто посудите сами: она определенно являлась матерью царского или сатрапского отпрыска, однако прозябала в одной комнатушке, каким-либо, хоть маломальским, намеком на власть не обладала. Конечно можно было бы списать на строго патриархальное устройство государства. Однако наглядный пример в лице той самой госпожи явно отвергал эту гипотезу. Ибо я, изучая дворцовую жизнь со своего наблюдательного пункта, к тому дню уже окончательно убедился, что эта госпожа была непросто сверх знатной женщиной. Нет, она определенно была самой настоящей владычицей всего, и вся как внутри дворца, так и снаружи. И счетовод, и хозяйка рабов, и тот мощный командующий. Все они явно докладывали ей обо всем.При этом почтительно склонив голову выслушивали ее указания. Да и все аристократы, населявшие дворец, относились к ней с неизменным почтением, пусть и без раболепия. Рабы же и вовсе останавливались и низко кланялись, стоило ей появиться рядом. Так что патриархальное устройство было вовсе не про наш мир. И да читатель, естественно это наталкивало меня на определенные размышления и раньше. Особенно на тему отношений и взаимосвязей между мамой, мною и этой госпожой. Так-что да мысль, что Кассандан являлась наложницей была уже не нова для меняя. Тем более эта мысль подкреплялась тем фактом, что внешностью она резко выделялась на фоне остальных. Серьезно, ее золотистые волосы, совершенно европейские черты лица и белоснежная кожа являлись совершенно уникальным явлением. Даже среди рабов, которые в теории могли доставляться с разных уголков земли,я так и не увидел никого похожего. Ее же красота также подпитывала ту версию. Что на таких не женятся по политическим соображениям, что таких находят специально ради внешности. В принципе, кто-то из вас может даже спросить, а где ты был раньше, Сережа? Что только в тот день признал в матери наложницу отца. Да просто я не был до того уверен, что в Мидии в частности, да в Персидском мире в целом, действительно был такой институт. Все-таки это был не арабский и не египетский мир и уклад. К тому-же, насколько я знал, персидский Зороастризм поощрял и разрешал лишь моногамные отношения и браки. Так-что я хоть и подозревал, что сын наложницы, но утверждать это не спешил. К тому же до того дня я не совсем представлял кто в действительности та госпожа, или Змея, как я мысленно обозвал ее после той встречи. Конечно, она не могла претендовать на роль моей бабушки, в силу ее относительной молодости. На вид ей было лет не более тридцати так точно. Но она могла оказаться какой-то теткой Атропатидкой, или женой какого-нибудь старшего родственника. Об которых я все еще ничего не знал. И возможно мы просто гостили в ее дворце. Однако та встреча потому и имела такое значение, что она расставила все по местам. Так смотреть и говорить, как это делала Змея, могла лишь ревнивая жена, на чей счастливый брак посягнула ненавистная соперница. С которой она толком ничего сделать не могла. Ибо я все же был сыном своего отца, Атропатидом. И как я смутно подозревал тогда, это делало мою маму неприкосновенной персоной во всех смыслах. К тому же мой отец, судил я по той ревнивой ненависти с которой мы столкнулись, почти наверняка был без ума от своей наложницы. Как, впрочем, и любой мужчина, которыйрасполагал бы такой красотой. Которую Змее крыть было нечем. Нет, я не могу сказать, что она была прям уродкой. Но ее нос был слишком длинным, лицо грубым, а фигура тощая и какая-то совсем уж костлявая. Из всех плюсов, чтобы сохранить хоть крупицу честности, я мог бы назвать ее длинные, пышные и волнистые чернющие волосы, да высокий рост, который, правда, с ее, так сказать, двумя досками смотрелся лишь смешно. Правда она обладала еще одним плюсом, который я на тот момент пропустил. Однако именно он превратил ее в моего самого опасного врага, и не только потому, что она была первым. А потому, что она была невероятно умна. Тут я, пожалуй, опять нарушу ход рассказа очередной познавательной интерлюдией. Но мне кажется будет правильным рассказать о ней и ее прошлом подробней именно сейчас. Имейте только ввиду, что всяпоследующая информация пришла ко мне далеко не сразу, а со временеммелкими крупицами. В общем, когда я воспринимал ее возможной сестрой, а потом женой моего отца я ни разу не ошибся. Да, друзья мои, вы все верно поняли. Она была женой-сестрой моего папки. Однако не спешите сразу фыркать. Ибо вы должны понять, что в зороастризме, главной религии моего времени и региона, это было относительной нормой. Такие браки считались даже священными. И были довольно таки распространены. Нет не спешите сразу ужасаться тому, что все поголовно женились на сестрах, дочерях и матерях. Это было вовсе не так. Во-первых, это было в большей степени привилегией знати, особенно высшей царского или сатрапского уровня. Во-вторых, такой брак мог быть заключен лишь с разрешения священников, которое получить было не так уж и легко. Ибо они учитывали целую кучу нюансов, которыми сейчас я вас загружать не буду. Скажу лишь, что они учитывали и необходимость разбавления семьи свежей кровью. По этой причине, побольшей части, такие браки заключались между братьями и сестрами, преимущественно единокровными. Как и в нашем случае, ибо Змея родилась у наложницы моего деда, в то время, как отец у законной жены. По той же самой причине такие браки не заключались между родителями и отпрысками. За очень редкими исключениями, которые обычно ничем хорошим не заканчивались. Как это было с одним царьком, биографию которого я как-то прочитал, еще будучи учителем. К сожалению, за стечением лет не помню, как точно его звали и где он правил, да и строго говоря жил-то он в будущем относительно меня нынешнего. А значит далеко не факт, что он появиться. Все-таки я знатно изменил устройство мира, и почти наверняка повлиял на ход истории. Так-что теоретически история вашего мира будет отлична от моего предыдущего. Но вернемся к царьку.Если говорить кратко, то он удумал жениться на родной матери. Что счастливо и сделал, надавив на нужных людей. Вот только его зороастрийский народ не одобрил такой мезальянс и взбунтовав казнил обоих. Но вернемся к нашей истории. Хотя я еще должен объяснить подлинную причину таких «святых» браков. Дело в том, что наследственные права в персидском мире совершенно игнорировали гендерные различия. Потому брак братьев на сестрах было попыткой знати уменьшить риск ухода богатств, территорий, влияния к чужим родам. На царском уровне это приобретало и вовсе угрожающий размах. Потому-то в правящих семьях родственные браки были распространены почти повсеместно. Как это было в случае моего отца и деда. Но к чему я затеял это отступление? А к тому, чтобы вы поняли, что та Змея, что явно затаила на нас с мамой злобу, была не просто чьей-то там женой. Она сама принадлежала к правящей семье. Хотя я этого еще и не понимал в тот момент, когда мы вернулись в нашу спасительную комнатушку. Где меня отдали на попечение Ведьмы, а мою маму заменили… Ладно, я опять утрирую, но моя любящая, добрая и отзывчивая мама исчезла. В нее будто бы вселился какой-то демон. Который начал безумно визжать, кричать явно отпетыми матюгами, разбрасываться кувшинами, горшками и вообще всем, что попадалось под руку. Я так и не понял, каким-таким чудом зеркало осталось целым, да и мы с Ведьмой, забившейся в далекий угол. Я же, наблюдая за всем, относился ко всему с должной долей понимания. Все-таки эмоции кормящей девушки, накрученные еще в кабинете счетовода и доведенные до белого колена в коридоре, требовали выхода. В тоже время я продолжал анализировать полученную информацию и вот к чему я пришел в итоге. - Первое: моя матушка наложница, Змея жена отца. И они явно лютые соперницы. - Второе: нежелание Кассандан лишний раз покидать комнату явно было связанно со Змеей. - Третье: различные странности в нашей жизни скорей всего тоже были связаны со Змеей. К этим странностям я отнес: не подходивший маме гардероб, наша изолированность от внешнего мира, колкие назидательно унизительные нападки Змеи на соперницу. А еще я впервые на тот момент учуял нечто нехорошее в дерзости тех лучников и счетовода. Но тогда я отмахнулся от тех мыслей, списав все на обычную мужскую похоть. Это же была очередная моя ключевая ошибка. Но я не хочу преждевременно вам что-то рассказывать. Правда, я думаю, что возможно вы уже и сами, мои любезные читатели, различили некую руку, связующую факты воедино, принадлежащую одной крайне хитрющей и злобнойЗмеюке. Что же. В таком случае могу сообщить вам, что вы оказались гораздо умнее меня в те дни. Так как я, не смотря на свои зрелые года, в том новом для меня мирена деле являлся совершенно слепым и глупым котенком. Однако естественно в те дни я себя таким не воспринимал. Что вы. Я же был учителем истории из двадцать первого века. Я считал устаревшими те знания, о которых нынешние мои современники могли лишь мечтать. Естественно из-за этого я воспринимал себя образование окружавших меня людей. Ну конечно ведьма, в связи с преклонным возрастом, воспринималось мною мудрой женщиной. Из-за чего я к ней относилсяс опаской. Счетовода, после того случая, я тоже причислил к умудренным прожитыми годами элементам. Да Змею, за то, что она управляла нашим владением, я причислил к людям поумней. Но вот свою юную мамочку я записал все-же в наивные глупышки. Не говоря уже о рабах, которые без доступа к просвещению, воспринимались мною чуть выше неандертальцев.И все-же это я был дураком. Ибо когда мама отгремела своей штормовой яростью, я отмахнулся от всех своих мыслей и подозрений. С чистой совестью потянувшись с рук ведьмы к моей красавице, истощенно развалившейся на кровати. Я просто хотел утешить ее своим детским очарованием. С чем я прекрасно справился. Ибо стоило мне улегшись попытаться ручками обнять ее личико, смахнув слезинки с пышных ресниц, и ухмыльнуться беззубой ухмылкой. Мама окончательно успокоилась, даже нашла в себе силы счастливо улыбнуться. После чего прижала меня к моим любимым подушкам, и мы вместе спокойно провалились в сон. Даже не подозревая что за горести нас ждали впереди. Которые посыпались на нас из-за меня. Так я считаю до сих пор. Ибо мама была все же глупой и слабой девушкой. В то время, как я являлся зрелым, испытавшим собственную смерть, мужчиной, пусть и в теле младенца. Я должен был предвидеть все и уже в те дни начать думать головой. Однако, видимо отношение окружавших ко мне, как ребенку расслабило меня. К тому же пережитая смерть и возрождение изменили меня. В какой-то мере я относился ко всему, будто бы я оказался в раю, или посмертной жизни. Потому и был беззаботен. Поначалу не относясь ни к чему серьезно. Но все это нисколько не оправдывает меня. А лишь еще раз указывает на мою глупость. И я обязан был посерьезнеть в самый первый день. Но я этого не сделал. Тем более, что последовавшие после дни оказались гораздо веселее. Во время них я почти забыл об скуке. Но это было началом другого этапа моей жизни, который под конец превратился в кошмар.