И тысячи лет мало

      Ветер взвыл сильнее, и плотный край покрывала задел меня по лицу.       – Быстрее, детки, быстрее!       У старухи словно крылья выросли, и вся дряхлость, вся немочь исчезли, как сгинули, словно не она недавно горбилась измождённо, не она опиралась на посох, которым теперь толкалась удобно, одолевая перекаты горного склона едва ли не легче, чем мы с Наташей.       Странно это – вот так бежать за согбенной каргой, карабкающейся вверх чуть не в самые небеса, ещё не разверзнувшиеся, но уже бушующие: гром сотрясал и клиньями молний рассекал давящую на землю тьму.       – Быстрее, детки!       Мелькнул подол и старуха, перевалясь, исчезла за краем откоса.       Наташа, ахнув, сильней уцепилась за мою руку, когда один её сандалик скользнул по плоскому камню, заставив припасть на колено. Помогая устоять, перехватываю девичью ладошку крепче, за неё же подтягиваю к себе и, утверждая свободную руку на тонком стане, разве что не по воздуху переношу Наташу над камнями, помогая ей вслед за бабкой одолеть вершину. Сам я миную его если не на четвереньках, то лишь потому, что, оказывается, всё это время мы действительно бежали – насколько вообще можно бежать по крутому склону.       – Живы, детки? – старуха глядит на нас, улыбаясь широко и щербато. Клыков в тёмном провале рта всего ничего, да вот только белы они, как у молодой. Что вообще она грызёт ими здесь, среди старых могил и крошащихся надгробий?       – Муни, – Наташа спрашивает шёпотом, сжимая мою руку чуть сильней, – где мы?              * * *              Ох, как сегодня жарко! Так жарко, так жарко, что разве что по большому смирению я не чертыхаюсь, пока Финик переминается с ноги на ногу, неодобрительно глядя, как наполняю перемётные сумки ещё чуть-чуть. Впрочем, не протестует – апельсины, по его мнению, всегда уместное лакомство, а потому на два лишних пакета можно закрыть глаза. Третий я бережно прижимаю к груди.       Жарко.       Впрочем, вчера тоже было жарко.       И позавчера.       И завтра будет.       Про послезавтра и говорить не...       – ... да чтоб тебя!! – споткнувшись на ровном месте, скачу на одной ноге, судорожно обнимая пакет. С трудом устояв, тянусь к вороту и... Встречаю пальцами пустоту. То есть, ткань-то есть, я под тканью тоже, но на груди моей нет ничего, за что я спешил ухватиться, так не к месту и не ко времени едва не помянув шайтана.       – Да чтоб тебя... – повторяю растерянно и торопливо обшариваю рубаху ещё разок. А вдруг?       Амулета нет. То ли шнурок порвался, то ли, одеваясь утром спросонок в рань несусветную, я сам про него забыл... Да неважно это, важно, что амулета нет и всё.       Ох, как я расстроен! Скверная примета – начинать день с потери.       – Домой, и до завтра носа за двери не высовывать? – спрашиваю у ослика, моргающего понятливо, но не говорящего ни да, ни нет. – Глупо это, согласись?       Пожалуй, он согласен, а потому...       Шаг, шаг, ещё шаг.       Скачу уже на другой ноге, изнывая от того, как оранжевые цитрусы прыгают в пыли.       – За что, Справедливый? – воздев руки, интересуюсь скорбно, а потом принимаюсь ползать по дороге, собирая апельсины обратно в пакет. Финик помогает, как может – подбирает один и усердно жуёт, видимо, чтобы облегчить мне ношу.       – Сжалься и вразуми, – обращаюсь в выси, пытаясь понять, что сделал в этой жизни не так: если не вообще, то утром?       Да ничего такого, вроде бы.       Замираю с задранной ногой, поскольку трещина в покрытии вывернулась под моей стопой подобно змее, через которую я бы уж точно полетел носом.       Видимо, у Всевидящего сегодня множество других дел, кроме как приглядывать за одним своим нерадивым (наверное) сыном. Лааааадно...       – Рыба, – произношу мрачно и шагаю через препятствие твёрдо и непреклонно.       – Рыба, – повторяю, одолевая следующее, выползшее из тени и так и норовящее зацепить носок.       – ... Рыба! Да какой осёл вёл здесь дорогу?! – обращаюсь к Финику, флегматично дожёвывающему второй апельсин. – Она ведь не настолько стара, чтобы уже потрескаться!       Или, всё же, настолько?       На самом деле иногда счисление лет мы не замечаем совершенно. Точней, измеряем их делами и итогами, а отнюдь не временем, которое проводим на давно знакомом пути. Впрочем, это тоже неважно.       – Рыба.       – Рыба.       – Рыба.       – Селёдка!       Голос над ухом весёлый и знакомый, и я немедленно оборачиваюсь, чтобы поприветствовать его обладателя.       – Асляма, Иван, – прижимаю руки к груди и... встречаю взгляд милых пуговичных глаз.       Верблюд хорош до неприличия. Царь верблюдов, а не верблюд, в этой своей цветной-расписной сбруе, украшенной кистями, лентами и золотым шитьём. Кроткая мудрость в тёмном, пусть и игрушечном взоре придаёт этому кораблю пустыни уже не просто царственность – возвышенность, достойную пророков.       И он совершенно точно не из моей лавки.       – Откуда? – осведомляюсь едва ли не мрачно, наставив палец на нос верблюда, коего тащат, небрежно зажав под мышкой.       – Асляма, Мунир, – Россия перехватывает игрушку обеими руками и демонстрирует мне с восторгом ребёнка, впервые погулявшего на базаре с добрым папой. – Хорош, да? Штучный товар, всю Медину обошёл, пока глазами не встретился.       – Стоило ноги бить, – скорбно качаю головой, – там на каждом углу по такому: стоят, дожидаются.       – Вовсе не на каждом, – Иван предсказуемо обижается, что его страдания оценили в горсть жмыха, – он вообще один-единственный. Почтенный Себек уступил мне его даже дешевле, чем ты.       Ах, Себееееек!.. Пройдоха Себек! Ну, Себек!       – Почем сторговались? – интересуюсь больше из профессиональной гордости за собрата, нежели из любопытства.       Иван сообщает.       Я молчу.       Нет, конечно, я бы мог сказать Брагинскому, что его ободрали, как липку, но тогда получится, что сам обдирал его вдвое.       – Да... Неплохо вышло, – поразмыслив, киваю на верблюда. – И даже оберег на феске... Неплохой.       Такие я вам за вечер нанизаю хоть сотню, хоть две.       – Наташ! – Иван радуется и оборачивается к Беларуси, которая, оказывается, стоит тут же рядом: – Наташ у него ещё и оберег! Я ж говорил, что это особенный верблюд.       Царица?       Моргаю озадаченно, только сейчас углядев Наталью, примостившуюся по правую от брата сторону и готовую, кажется, рассмеяться.       Ой. Ой-ой-ой! Вот уж кто видит меня насквозь.       – Асляма, красавица, – спешу поприветствовать, – желаешь апельсин?       – Продаёшь?       – Зачем продаю, – обижаюсь искренне, – угощаю!       – Меня тоже? – Брагинский щурит лукавые глаза, высоченный и растрёпанный, и ещё солнце у него в волосах запуталось. Оно вообще любит светлокожих, зацеловать готово... до красной корочки.       – Конечно, – добываю апельсин, тут же на месте прямо пальцами ловко очищаю от кожуры и, разломив пополам, подаю гостям.       – Всего-то по половине? – разочарованно тянет Иван. Наташа немедленно тычет его локтем в бок:       – Не наглей. Тебе весь пакет от чистого сердца предложи, так ты один его и слопаешь.       – Вот ещё! Я ж чесаться начну.       – От чесания у меня продаются самые надёжные крема в мире, – наставительно поднимаю палец, и Наташа смеётся:       – Да кто бы сомневался. Кстати, что за рыб ты считал?       – Рыб? – моргаю, разделив между ними ещё один апельсин.       – Рыб, – Россия кивает, – ты шёл и повторял: «Рыба, рыба, рыба».       – А, это, – взмахиваю рукой, – это от сглаза.       – В смысле?       – В прямом. Ещё издревле повелось – помяни рыбу, и разрушишь дурную силу.       – О как. А тебя, что ли, сглазили?       – Надеюсь, что нет, – морщусь, рассматривая дорогу, только чтобы из меня немедленно вытянули подробности. Сами понимаете, всегда интересней поболтать с хорошими людьми, чем куда-то идти и что-то делать.       – То есть, если я закрою глаза и пойду, выкрикивая «рыба», то не споткнусь? – в голосе Ивана интерес испытателя, которому сказали, что «этот волшебный порошок позволит тебе перелететь любое препятствие, мой мальчик».       – Да нет, он просто отведёт случайную беду, – закатываю глаза, – нарочно испытывать судьбу дело неблагодарное.       Наташа тихонько хмыкает. На личике её откровенно написано: «Кому ты это говоришь, Муни?» – а Россия уже решительно встаёт и зажмуривается.       – Палтус!       Шагает прямо в выщерблину, а я совершенно искренне роняю челюсть.       – Омуль!.. Осётр!.. Судак!..       Ну что тут сказать? Глаза закатить да наблюдать, как он отважно пересекает мостовую, не теряя шлёпки лишь потому, что действительно умудряется перешагивать коварные трещины. Подперев щёки руками, мы с Наташей смотрим на него в четыре глаза, дожидаясь, когда он логично стукнется лбом о стену дома напротив. Но на слове «ёрш» Россия вдруг замирает и, торопливо вскинув ладони, обшаривает пальцами тёплую белёную кладку, прежде чем повернуться к нам с самым довольным видом:       – Ничего себе – работает!       – Наверное, это какой-то особый сорт эхолокации, – изрекаю глубокомысленно, а Наташа издаёт хихикс:       – Да нет, просто балбесам счастье.       А Брагинский возвращается и решительно поднимает на руки злосчастный пакет, в котором Финик не хозяйничает мордой только потому, что Наташа докармливает ему свою порцию.       – Давай-ка, брат, мы тебя проводим.       – Ты не похож на рыбу.       – И не надо, – фыркает Наташа, – он чужие проклятия на раз пережёвывает, соминой морды ему только не хватало.       Невозможно не хрюкнуть, представив.       – Так что? – Иван улыбается шире.       – Но зачем?       – Три рыбы надёжней, чем одна, – многозначительно кивает несколько раз и, невзирая на обнятый пакет, умудряется подхватить своё сегодняшнее предательское приобретение всё в ту же подмышку.       Соглашаюсь.       Финик топает сбоку, наверное, не без интереса наблюдая, как мы с Наташей цепко держим Ивана с обеих сторон под руки и поочередно весело выкрикиваем:       – Карась!       – Лосось!       – Налим!       – Катран!       – Форель!       – Дорада!       – Окунь!       – Сибас!       – Было!       – Не было! Он хоть и окунь, но морской же!       – Вот не мухлюй, а?       – Хорошо... Грамматостомус флагеллибарба! ...Что? Тоже рыба. Ай! Наташ, за что?       – За бок. Мунир, ты на прощальный вечер-то придёшь?       – Как я могу не придти? – улыбаюсь безудержно, удерживая чужой локоть и очередной раз перепрыгивая уже которую по счёту трещину.              . . .       Отгремели бравые выкрики, с которыми удальцы похвалялись навыками лихих всадников, отзвенели ожерельями танцовщицы, своими одновременно плавными и стремительными движениями словно бы изображающие волшебных змей, аниматоры представили несколько бытовых сцен, рассказавших гостям о моём далёком и не очень прошлом, а теперь звучат дуды и барабаны.       В лад их пронзительному ритму я дышу, дышу, дышу, всё больше чувствуя себя то ли бестелесным, то ли невесомым, с каждым глотком воздуха, с каждым мысленно произнесённым аятом наполняясь бесконечной благодатью. Барака словно нисходит с небес, течёт в меня, сквозь меня, через меня, окутывая всё вокруг благоволением и милостью. Как убояться?       Братья ведут мелодию пронзительным и мощным потоком, в лад которому я кружусь, изгибаюсь, изламываюсь, словно тону в звуковом поле. Легко продеваю через обе щеки длинную тонкую спицу. Безропотно провожу острием меча по горлу. Грубый осколок стекла давлю стопой без каких-либо повреждений. Зрители каждый раз ахают, заполошно вскрикивают, но после рукоплещут. Их голоса слиты для меня в единый восторженный гул.       Безмерна милость Его, безгранично могущество Его, с мельчайшей их толикой не страшны ни сталь, ни боль, ни вода, ни огонь.       Широченный костёр, до того весь вечер гудящий в стороне от главной сцены, теперь почти угас. Но только почти: языки пламени ещё простреливают сквозь уголья подобно юрким хитрым саламандрам, которым, наконец, приоткрылась лазейка и дозволено подглядеть, что делается в горнем мире.       Музыка спадает до тишайшего плавного журчания, лампы вокруг, включая тянущиеся к берегу фонари, погашены до единой, и весь свет, способный рассеять мрак, исходит лишь от жгучего рукотворного очага, к которому я подхожу, не колеблясь. В пику самым скептично настроенным гостям скидываю на угли кушак, моментально занявшийся и извернувшийся как живой, и, не дрогнув, ступаю всё той же босой ногой на золу и уголья.       Мелодия взвивается пронзительным гимном, криком чистосердечной хвалы, когда уже в самом центре переступаю я и приседаю, оборачиваюсь на носках и пересыпаю угли из ладони в ладонь.       Славься, Могучий!       Славься, Щедрый!       Нет страха перед лицом твоим, нет тайн от тебя, нет зла в сердце!       ...Похоже, восторг мой до того заразителен, что через совершенно короткий отрезок времени, перекрывая общий шум и гул аплодисментов, разлетается над толпой громкое, безудержно восхищённое:       – Ната, держи носки! Я пошёл!              . . .       Тишина и темнота, тёплый бриз несёт от воды прохладу, а кроны акаций и пальм порождают от ламп редких придорожных фонарей причудливые тени. Наташа идёт, аккуратно продев ладошку мне под локоть, качает головой:       – Я думала, что кружатся только османские дервиши.       – Заблуждение, – улыбаюсь, – суфизм понятие широко распространённое, его практикует не один лишь Садык. Братство же Исавийи так и вовсе очень популярно: мы довольно миролюбивы и, в основном, сосредоточены на духовных практиках. Ты знаешь, что многие власти пытаются использовать наш опыт, противопоставляя его оголтелому радикализму?       – Теперь знаю. Тем не менее, это было неожиданно – я была уверена, что ты вместе с танцовщицами станешь монистами звенеть.       Смеюсь:       – Я могу, конечно, только, боюсь, вызовет это множество нечестивых мыслей: как женских, так и мужских.       Взглядывает лукаво:       – А я бы посмотрела. Уж за мои мысли можешь не беспокоиться.       Вздыхаю:       – Твоим мыслям я бы только обрадовался.       Заслушаешься, до чего звонко она смеётся. Кто из нас вообще знает вот такую Наташу? А она подходит к каменному парапету, облокачивается, вглядывается в морскую даль и вдруг вздыхает. Тихонечко, но я всё слышу.       – Что такое, красавица, откуда эта грусть?       – Уезжать не хочется, – вздыхает чуть громче, – вообще не хочется. Так хорошо чувствовать себя свободной от... всего.       Гляжу на тоненькую горестную складочку, на мгновение прорезавшую лоб меж бровей, и прекрасно Наташу понимаю. Кому, как не мне, её понять?       Сколько раз мы – все мы – мечтали быть обычными людьми? Это слабость, разумеется, но это простительная слабость, мимолётная. Слабость причудливых созданий, обречённых пусть не вечно, но очень долгий срок нести тяжкий груз неустанных забот о своих детях. Детях, что порой столь неразумны.       – Хочешь апельсин, драгоценная? – уточняю ласково, на самом деле не представляя, чем я, точно такое же, как Наташа, средоточие, мог бы утешить её горе.       – Не хочу. Петь хочу и танцевать.       Моргаю разок, другой, неуверенно хихикаю:       – Вот прямо так, как в Индии?       – Вот прямо так, – кивает, но тут же вновь грустит, обводя взглядом окружающее, – да только как это сделать, если рядом нет любимого слона?       – Нет? Как нет? А он на что? – оскорблённо указываю на Финика, и тот вопросительно наставляет торчком одно ухо.       Наташа смотрит на ослика. На меня. На ослика. Гладит тёплый коричневый нос и... раскинув руки, запрокинув голову в яркое звёздное небо, стремительно оборачивается вокруг оси. И в одну сторону. И в другую. И ещё. И ещё. И раз, и другой, и третий.       Финик отбивает удар задними копытцами. Издаёт протяжное «иии яяяаааа!» и, повторяя за девушкой, торопливо перебирает ногами, крутясь бочком, словно пытаясь догнать собственный хвост.       Наташа, сцепившая над головой вытянутые в небо ладошки, всем телом – от кончиков пальцев до серебристой маковки – делает совершенно бесподобную «змейку», смеётся:       – Тоже хочешь танцевать, ослик? Хочешь, да? Да?       Веселится и кружится. Кружится, кружится, кружится. Хлопает в ладоши и кружится, лёгкая, как туман, светлая, как облачко. Финик скачет то в одну сторону, то в другую, прядает ушами, горделиво выгибает шею подобно арабскому скакуну, поднимается на задние копытца и, молотя по воздуху передними, тоже старается крутиться, то и дело падая обратно на четыре ноги, но каждый раз упрямо вскидываясь на две.       Я от души помогаю им, вскрикивая в такт и поддерживая ритм ударами ладоней.       Громче, громче, веселее! Пусть демонам в Аду тошно станет!       Наташа останавливается, падает руками на парапет, на миг прижимается лбом к скрещенным локтям, и лучше сейчас вообще ничего не говорить, не шевелиться, полностью доверившись ослику, который, дотянувшись, осторожно укладывает морду рядом с её руками, чтобы блаженно прижмуриться, когда его немедленно принимаются гладить.       – Есть ли ответ, Муни?       Она спрашивает и ни о чём, и обо всём сразу. Спрашивает так, словно во время недавнего мистического экстаза вместе с благодатью в танце должна была войти в меня непреложная божественная мудрость, которая одним-единственным изречением способна и разрешить все горести, и ответить на все вопросы.       Ах, если бы...       Тем не менее, я встаю с корточек и решительно беру Наташу за руку:       – Пойдём.       Семь заветных шагов.              * * *              Ночные предгорья дышат свежестью и тишиной. Здесь, у отмеченной каменной шапкой могилы под увитой лентами древней оливой, это чувствуется особенно хорошо. Наташа оглядывается окрест если и удивлённо, то очень умело скрывая своё удивление:       – Где мы?       – У могилы святого праведника, – усаживаюсь на землю у рукотворной насыпи, легонько похлопываю ладонью по чуть колкой, прогретой за день почве. – Сюда приходят помолиться, попросить благословения и получить ответы на вопросы. Мудрый марабут никогда и никого не оставит без ответа, нужно только прислушаться и услышать.       Раскинув руки, словно обнимая могилу, укладываюсь на камни щекой, прикрываю глаза.       Лёгкий шорох подсказывает, что Наташа последовала за мной, ничуть не опасаясь за своё платье.       – Долго ли нужно слушать?       – Ты поймёшь, когда придёт ответ.       – Нужно непременно лежать?       – Можно и сидеть, но так мы ближе к его сердцу. Настоящий ответ всегда исходит только из него.       Городского жителя здешняя тишина может оглушить, но, похоже, Наташа совершенно не чувствует никаких неудобств, погружённая в собственные мысли, как в дрёму. Чему я удивляюсь? Сколько раз её укачивали колыбельные лесных чащоб – голосами дубрав и ельника, бурелома и ручьёв?       Молчим и дышим вместе с тёплым камнем, мерно вздымаемся и опускаемся на чужой отеческой груди...       Секунды слагаются в минуты, минуты превращаются в часы, часы текут мимо нас, как будто не задевая вовсе, как будто мы снова застыли в мгновении вечности.       ... Зевнув, открываю глаза.       Наташа сидит напротив, обняв колени, и смотрит вопросительно.       – Не получилось? – спрашиваю растерянно, по-детски тру кулаками ещё тяжёлые веки.       – Не знаю, – пожимает плечами. – Я вроде бы что-то и слышала, но так тихо, что...       Чу!       Ворчание, шаги и мерный постук.       Старуха показывается из-за поворота, согбенная, тяжёлая, медленная. Зелёные одежды укрывают с головы до пят, зелёный посох толкает притихшую землю. Сухие узловатые пальцы перебирают зелёные чётки в такт бормотанию сур. Завидев нас, испуганно отшатывается, возможно, не ожидая здесь никого, кроме выходцев из другого мира, коими мы ей наверняка и кажемся, нежданные да негаданные, может быть, даже затеявшие дурное действо, какое в святом месте будет иметь особо страшную силу, нужно только знать, как её высвободить.       Торопливо поднимаюсь, прижимаю ладонь к груди:       – Да благословит тебя Аллах, почтенная паломница, мы не джинны и не гули, мы такие же искатели мудрости, как ты сама.       – Познавший мудрость сам сеет её повсюду, – бабка ворчит, насупясь, очевидно досадуя на свой испуг. – А молодым да зелёным негоже гнаться за ней в неурочный час, это лишь старикам пристало – не спать ночами и размышлять о грядущем.       – Добрые мысли хороши в любое время, – кланяюсь ниже.       Старуха глядит, будто раздумывая о чём-то, покрепче опирается на свою палку и, словно смилостивясь, взмахивает рукой:       – Пожалуй. Конечно, если мысли действительно добрые, но как проверить?.. А вот проводите-ка бабушку домой! Нынче темно и буря не за горами, а бабушка стара и слаба, и боится лихих людей, а вы, я вижу, люди не злые, нет коварства в ваших сердцах.       И, словно заранее всё решено, отворачивается и бредёт туда же, откуда пришла.       Переглядываюсь с Наташей. Как обмануть пожилого человека, у которого вся надежда на крепость ног да милость Господню?       ... Но, о Великий, отчего же живёт она столь высоко?              . . .       – Сюда, детки, сюда, – карга манит за собой, и мы идём мимо давно растрескавшихся плит, стараемся шагать аккуратно и почтенно, чтобы, не приведи, Справедливый, не потревожить, не оскорбить, пусть даже нечаянно наступив на обвалившиеся надгробные камни, на которых уже не то, что аяты – имена усопших прочесть невозможно.       – Муни...       – Шшш, просто идём.       – Мы ведь можем...       – Не можем. Она шагает резвее нас.       – Но...       – Шшш.       Тёмный и узкий лаз в скале мы одолеваем вслед за старухой, ввинчивающейся меж острых камней с проворством и ловкостью ящерицы. Или змеи, но кто сравнивает? Жилище – высокая глубокая пещера – тем не менее не лишено человеческих удобств: громадный очаг в одной из стен, низкое, заваленное тряпьём и шкурами ложе. По выступам и выемкам расставлены многочисленные горшки и кувшины, потемневшие от времени. Одни из них запечатаны, другие нет. Сквозь дымное стекло особняком стоящей бутыли я вижу разверстый в, казалось бы, навечно застывшем отчаянном вопле человеческий рот, искажённый усилием и выпуклостью сосуда.       Бабка улыбается, замечая мой взгляд:       – Непочтительный да отчается. Отужинайте со мной, детки, и ступайте своим путём. Ты, красавица, пособи бабушке, замеси лепёшки, – словно с потолка валятся к Наташиным ногам громадные кули с мукой, подымая вокруг неё тонкую белую пыль. – А ты, удалец, наполни большой казан во дворе. Родник за скалой.       Наташа смотрит на меня, смотрит... Но я молчу. Язык мне словно воском залило, печатью сковало, как не силишься – всё равно ни звука выдавить не можешь.       Пожимает плечами, решительно связывает узлом серебряные свои косы и склоняется над мешком.       Ну и я лезу обратно наружу.               «Казан во дворе».       Скорее уж, колодец – такой глубокий, что, перевешиваясь через вкопанные в землю замшелые края, с превеликим трудом различаю самое донышко. И вода прикрывает его едва-едва, сколько бы кувшинов я внутрь не опрокинул.       Можно ли вообще наполнить колодец вручную? Ведь не бесконечен же он? Однако я упрямо продолжаю таскаться к роднику и назад, силясь понять, что вообще происходит? Нет, разумеется, злые гении для меня вовсе не непривычная вещь. Как-то очень давно я должен был спать в зернохранилище. Ну как спать... Стеречь, если честно. Помню, точно такая же буря была, только сейчас всё никак не прольётся, а тогда словно мир утопить решила, и я чуть в трёх скалах не заплутал, пока бежал в укрытие. И только согрелся и задремал, как слышу – в двери скребутся. Не стучат, не колотятся, а скребутся. Ребёнку спросонок много ли надо, вдруг собака просится? Или балбес Асад. Прошлёпал я к входу и задвижку с нижней дверцы сбросил. Тогда трёхчастные двери делали, если нижнюю отворить, внутрь только на четвереньках попасть можно.       – Эй, – говорю, – где ты там?       Если это Асад, я с удовольствием посмеюсь, как он мокрый и сердитый будет понизу пролезать.       Нет, молчит братец, только вновь скребётся.       Сам меня напугать, что ли, решил?       А я так спать хочу, что сил моих больше нет. Дёрнул створку и зову:       – Да заходи уже!       Не торопится.       Совсем я рассердился, в полный рост встал, к верхней щеколде потянулся... Да только тут меня словно надоумил кто, или гром остерёг, потому как прежде я вниз глянул – в открытый проём. А там...       ... Да ну, не хочу вспоминать!       Так что злым духом меня особо и не удивишь, но сейчас вдруг откуда? Зачем?       В сотый, наверное, раз вздёргиваю на плечо тяжёлый кувшин, делаю шаг. Камень выскальзывает из-под стопы, и я по пояс проваливаюсь в зачавкавшую грязь.              ... Звёзды далёкие и ледяные, им нет никакого дела до того, как я всё сильней ухожу в густую ненасытную зыбь, в ловушку земли и влаги, такую редкую среди камней и склонов, но вот поди ж ты – дождалась, проклятая, именно меня. Как только не почувствовал?       – Наташа! – в который раз пробую докричаться, но глотка уже села и лишь хриплое эхо мечется между смыкающихся склонов, при взглядах на которые меня каждый раз одолевает чувство, что не тону я вовсе, а какое-то невозможное древнее чудовище медленно заглатывает меня, в неторопливом своём удовольствии подобное скользкому гаду.       – Эй, кто-нибудь!! ЭЭЙ!!       Кашляю, кажется, окончательно сорвав голос.       Родник, похоже, проходит прямо под ногами – стопы уже коченеют, отказываются подчиняться, стылость крадётся по коленям и бёдрам, касается напряжённого таза.       Если ворочаться, то кровь можно разгонять, не позволяя смертельному холоду сковать и убаюкать тело.       Но если я ворочаюсь, коварная зыбь затягивает быстрее, охотно откликаясь на мои жалкие лихорадочные движения.       Хоть бы ветка над головой, хоть бы кустик чахлый – зацепиться и переждать, вдруг кто рано или поздно мимо пройдёт? Ну, вдруг? Да только нет ни ветки, ни кустика, а редкие клочья травы я давно ободрал, несколько первых минут яростно бултыхаясь в надежде вырваться из зыбкого плена.       Грязь давит как каменная, даже дышать тяжело, не то, что кричать.       – Муни? Мальчик мой, что ты делаешь?       Разлепляю замызганные ресницы и вижу Мсье, подошедшего почти к самому краю клятого зева.       – Осторожно, – хриплю, протягивая руку и отчего-то совершенно не удивляясь его появлению, – не надо дальше. Это...       – Вижу, – Мсье опускается на корточки, протягивает ладонь, – хватайся.       ... отдёргивает ладонь в самый последний миг:       – Хотя погоди. У всего ведь своя цена, верно?       Моргаю отупело.       – О чём вы... Просто помогите!       – Непременно, дорогой мой, непременно. Но сначала пообещай мне кое-что.       Холод минует желудок, тянется жадными пальцами к предсердию. Ноги совсем уже не шевелятся, но это и хорошо, наверное, иначе собственная агония давно утянула бы меня на самое дно.       – Что вы... хотите?       Мсье улыбается, всё такой же золотоволосый и изумительно... нездешний, укладывает щёку в ладошку:       – Ты ведь не глупый мальчик, Мунир. Грядёт большая война, и я прошу, чтобы ты принёс мне клятву верности.       Что за... рыцарские нелепости?       – Мсье?       – Ты уже приносил её когда-то, но потом бессовестно нарушил. Считай это возможностью искупить прошлый грех.       Грех?       – А это был именно грех, дорогой мой. Ты присягнул, а после поднял меч на своего сюзерена и союзника.       Искупление?       – Я? На вас? – смеяться тяжело, но кто сказал, что всегда легко покупать собственную свободу? – Вы многое дали мне и...       – Дам ещё больше. Обещаю, когда терпение перейдёт все границы, тебя не тронут.       – Меня? – топырю локти, из последних сил пытаясь удержаться на поверхности хотя бы ещё чуть-чуть. – Мсье, защищать нужно только вас. Всех вас от вас же самих.       – Похоже, гневные речи твоих братьев оказывают тебе дурную услугу – ты не пытаешься подумать, что именно стоит за вашим бунтарством.       – А что стоит за вашей заботой? Возможность заключать выгодные партии? Таможенные льготы? Право продавать нас друг другу?       – Мунир, – голос Мсье сух, – не забывай, что с тобой у нас тоже выгодная партия. Ты получил много больше, чем остальные до тебя, так что тебе бы помнить эту милость. Я принёс тебе просвещение, обучил языку, раскрыл объятия и открыл дорогу в лучшее будущее. Я видел в тебе чуть больше, чем любопытство забавного и почти неотёсанного аборигена, и...       – И за многое я благодарен. Но вот в чём парадокс, Мсье, – тяну шею, чувствуя, как грязь облизывает подбородок, – не смотря на все мои – ваши – манеры, мою нынешнюю утончённость и безусловную учёность, не смотря на все наши с братьями культурные и стоимостные ценности, вы до единого до сих пор видите в нас не более чем дешёвую рабочую силу. Я тянусь за светом, а мне подают метлу.       – Хочешь книгу? Дай клятву.       – Я не Иуда, Мсье.       – Но ты предаёшь меня.       – Моё сердце принадлежит моему роду.       Мсье прикрывает прозрачные, вдруг такие тяжёлые уставшие веки, произносит ровно:       – То есть, ты и камень кинешь, и спустишь курок. Что ж, чего ещё ожидать от неблагодарного мальчишки, чьи дети уже столько раз нас ранили.       Да. Ярлык и клеймо – вот и всё, что правит миром.       – Я не террорист, Мсье.       – Но, похоже, не можешь дождаться получить это прозвище.       – Я...       – Тогда иди к дьяволу.       Тонкопалая, изумительно изящная рука ухватывает за волосы и окунает меня в грязь с головой. Окунает и держит.       Ледяная каша ползёт в уши, залепляет ноздри, рвётся в судорожно сомкнутый рот, пока, несмотря на невыносимую боль в скальпе, я извиваюсь, как червяк на крючке, в попытке выдрать руки из зыби, ухватить холёное запястье, уцепиться намертво, чтобы или он меня – к себе, или мы с ним – в самые глубины Джаханнама.       Широкий вдох отдаётся в груди острой резью, когда, так же за волосы вздёрнутый над топью, ловлю разинутым ртом тёплый воздух.       – Клятву, Мунир! Клятву МНЕ, никому другому!       – Я не!..       – Глупец!       Железная рука в бархатной перчатке. Стальная хватка, неоспоримая уверенность в правоте.       И в праве.       Грязь льётся на язык, забивает глотку, уродует гортань...       Я застыну в ледяном ключе, я уйду на дно, я ослепну и онемею, но я не умру. До тех пор пока то, что есть моя суть, живо где-то там, на поверхности, я буду барахтаться. Я зубами прогрызу дорогу в скалах, ногтями пророю путь к свету, пусть на это мне понадобиться сотня лет или две, но я выберусь! Я вырвусь! Я выживу!       Мсье, вы же знаете это даже лучше, чем я!       ... Руки колотят каменную твердь, пальцы скребут, лоб бьётся о пыльную землю, словно я блаженный, впавший в истерку где-то на пути между Меккой и Мединой.       А??       Закашлявшись, выплёвываю на песок насмерть перепуганную землеройку.       Оооо, шайтан!..       Земля. Зыбь. Мсье.       Где Мсье?       Он же только что стоял здесь. Стоял прямо надо мной, бесстрастно наблюдая, как тону в жуткой ловушке.       Нет Мсье. Только кувшин валяется и казан плещется.       До краёв полный казан.       Таращусь на маленькое подобие бездонного озерца, рот разеваю, как маленький ребёнок, силящийся осознать, что...       Быть не может! Испытание? Здесь? Сейчас? Но...       Обмираю.       Ну, конечно, испытание! Что ещё-то, ежели не оно?!       Наташа!..              В пещере гудит и полыхает, и первое, что мне мнится – так это то, что Наташа, подобно детям из чужой старой сказки, просто затолкала старуху в очаг и сгубила там без жалости и сомнений.       Поэтому наотмашь отвешиваю себе крепкую оплеуху, рассмотрев, что карга храпит у очага на устланном шкурами ложе, а Наташа, растрёпанная и раскрасневшаяся, усевшись на пятки, упрямо толчёт что-то в тяжёлой каменной ступе великанским пестом.       Наташа.       Наташенька.       Благословение господне.       Верность – испытание мужчины. Терпение – испытание женщины.       – Мунир, ты что... Что с тобой?! – она ахает, не переставая, впрочем, толочь, и я, даже не пытаясь представить, как сейчас выгляжу, торопливо подхожу, потирая чрезмерно (да и поделом мне!) обиженную щёку, втыкаюсь лбом в её лоб.       Как брат втыкаюсь и как друг.       – Прости меня. Подумал слишком дурно.       – Но что...       – Шшш. Идём, пока она спит.              Мы успеваем довольно далеко удрать по скалам, когда снизу раздаётся вой и грохот, и словно тысячи демонов ревут, сотрясая под нами тверди, пустившись в погоню:       – ОБИДЕЛИИИИ! ОБИДЕЛИИИИ БАБУШКУ! СБЕЖАААААЛИИИИИИ!       Камень крошится и сыплется, и мы оленями скачем через змеящиеся трещины, одолеваем провалы, перемахиваем каверны, взывая к оберегу, что безотказен и ничуть не смешон:       – Кета!       – Сарган!       – Килька!       – Сибас!       – Было!       – Наташа!       – Прости!       – Не страшно! Удильщик!       – Язь!       – Селёдка!!! – выкрикиваем вместе, перелетая самый широкий разлом, самую глубокую расселину, на далёком дне которой, похоже, и плещется Иблисово пламя, исходя ядовитыми клубами чуть не до самой поверхности. И в клубах этих притаилось, тянется ввысь...       ... Даже знать не хочу!       Падаю по ту сторону, перекатываюсь, сажусь, глядя, как вырастает над гребнем провала огромная старческая голова – седые космы развеваются, сабли клыков в смрадном провале рта оскалены, озеро вязкой слюны капает, стекает по бородавкам на подбородке.       Проглотит и не подавится.       – Мунир, сюда, Мунир!!       ... Я мчусь с откоса прямо на заднице, и если штаны на мне ещё не горят, то это, несомненно, лишь милостью Могучего и Милосердного. И чем быстрей я мчусь, всё же падая и принимаясь кувыркаться, тем страшней скорость падения, увлекающая вперёд и вниз, туда, где далеко впереди мелькает светлый подол.       Защити, о Милостивый!..              Остановка настолько крепкая, что зубы клацнули и наверняка кровь на языке проступила. Больно до слёз... Но в клубах пыли я сажусь, вздымаясь над землёй подобно тушканчику над норкой, вскидываю над головой руки:       – Я жиииииииииииив!       – И ещё столько же проживёшь, – ворчливый голос над самым ухом, и в нос мне суют довольно грязный, но давным-давно, несомненно, богато вышитый платок.       Старуха, опираясь всё на ту же палку, глядит на меня свысока и только хмыкает, когда, торопливо утеревшись, складываю платок и почтенно передаю двумя руками:       – Спасибо, матушка.       – Ишь, правильный какой. Не благодари бабку, может, однажды, плакать от неё будешь, лютым словом поминать.       – А сейчас благодарю.       Взгляд смягчается, черты лица смягчаются, и она больше не похожа на божью кару. Да даже на склочную мерзкую старуху не похожа, одну из тех, что крадутся ночами вдоль плетней, только чтобы расколотить все горшки ненавистной соседке.       Бабка и бабка. Зелёные одежды, дрожащие пальцы на сбитом посохе.       – А ты, турица, очиститься ли не хочешь? – глядит на Наташу, не торопясь прятать платок в бесконечных складках своего одеяния.       – Благодарю, бабушка. Но источник рядом, я там искупаюсь.       – Источник, а, – старуха хмыкает. – Ну, идите к своему источнику, раз пришли. Аллах с вами. И не попадайтесь мне больше!       Опирается на палку, делает шаг... И тени поглощают её всю без остатка.       Наташа подходит бочком и впервые цепляется за мои пальцы так, что мне и смешно, и сердце от нежности заходится.       – Мунир, а... Это вообще кто?       – Азузат ас-Стут. Довольно вредная старушка.       – Людоедка?       – Эмн... Бывает иногда. Но тогда это не совсем бабка Азузат. Сама-то она что-то вроде раздора, который обожает превращать порядок в хаос. Ссорит родственников, сталкивает соседей, стравливает целые кланы.       – О. То-то она в пещере всё меня убеждала, что ты сбежал и не вернёшься.       Смеюсь, кашляю, проклиная злое испытание, размазываю грязь по щекам:       – Ещё бы. Она ведь ждала, что ты вспылишь, упрекнёшь, гордыню явишь, непослушание. Да просто руку на неё поднимешь.       – И что тогда?       – Не знаю. Точно накажет, но не могу сказать, как.       – И мы вот так просто с ней пошли?       Вздыхаю:       – Мы же не знали, кто это. Бабка Азузат всегда выглядит как беспомощная старушка. Зелёный посох, зелёное платье, зелёные чётки... Зелёный – это ведь цвет святости и благочестия, она нарочно выбирает его, чтобы внушить уважение и полное доверие тому, кого собирается обмануть. Или испытать, как в нашем случае.       – Понятно. А источник тогда почему зелёный? – указывает мне за спину.       Зелёный?       Оборачиваюсь.       Не может быть.       Да не может этого быть!       Нисходя откуда-то сверху, журчит среди камней прозрачный и мерцающий, ласковый и благоуханный, прохладный и желанный, чистому изумруду подобный исток лазурной Ковсери, вздымающейся ввысь над белоснежными песками и зеркальным маревом вон там, у самого горизонта, среди величавых облачных глыб...       – Муни?       Голос Наташи взволнован, а я, кажется, и смеюсь, и плачу:       – Вот и ответ, Наташа! Вот и ответ.              . . .       Поцелуй в щёку тёплый и настойчивый.       – Ммм, восхитительная, – бормочу, сладко изворачиваясь сквозь дрёму, – уста твои мёд.       – Даже так?       – Сладчайший горный мёд, собранный трудолюбивыми пчёлами в благословенный час, полный солнца... Ммм... Я тоже тебя люблю... Но... зачем же жевать мне нос?       – Иаа?       Взлетаю над землёй так, будто те самые трудолюбивые пчёлы в едином суровом порыве вогнали мне свои жала в... гхм...       – Ах ты, скабрезный ишак! Зачем лезешь целоваться, если я не ослица?!       Финик оскорблённо дёргает ухом и отходит, чтобы сунуться мордой к Наташе. Уж она-то непременно обнимет эту гадкую ослиную голову, ушко почешет, носик поскребёт!       Великий, я сгорю со стыда. Просто потому, что грезил вслух.       Наташа между тем невозмутима:       – Не переживай. Я, кажется, всю ночь только и делала, что висела у тебя на руках.       – Ничего подобного, – протестующе трясу головой, – ты проявила добродетели, которые даны не каждой дочери! Может быть, только поэтому я...       Осекаюсь, смотрю на неё огромными глазами.       Наташа смотрит в ответ так же изумлённо, потом прямо на четвереньках подбирается вплотную, садится на пятки и касается кончиками пальцев моей горящей опухшей (и поделом мне!) щеки.       – Муни... Что тебе снилось?       – Ты, божественная, – помолчав, отзываюсь, поворачивая голову, чтобы только на самый краткий миг тронуть губами серединку тонкой мозолистой ладошки. – Это был чудесный сон.       – Так что же...       Солнце неспешно и всё ещё немного сонно карабкается ввысь над горными склонами. Над росяными лугами низин дрожат искристые радуги.       – Однажды твоя душа успокоится и, вознесясь по священным водам Изумрудной Реки, вступит в священные сады Джаннат. Не знаю, какими они будут для тебя, и будут ли это именно сады, а не солнечная чаща или пёстрый от соцветий луг, но это случится непременно, ибо только терпеливым и праведным даётся награда за их труды.       Мудрые никогда не оставляют без ответа.              * * *              – Ничего не забыли? – привычно хлопочу у багажника, выгружая из него сумки и баулы.       – Если что и забыли, ты ведь пришлёшь, – Иван трепетно нагружается тюками со своими верблюдами, ухватывает чемоданы в ладони и под мышки.       – А лучше приезжайте сами, – поглядываю лукаво, – обещаю сберечь всё до вашего возвращения.       – Непременно! – Россия умудряется хлопнуть меня по плечу даже занятой рукой. Вслушивается в зазвучавшее по селектору франкоязычное объявление, ахает:       – Мать ити! Да что ж за напасть-то! – со всех ног мчится в здание аэровокзала, выкрикнув уже на ходу: – Увидимся!       Наташа скорбно поджимает губы:       – Приезжал бы заранее, не пришлось бы портки на ходу терять. Вечно он так – в последний вагон со счастливым матом.       – Ну, мы-то ещё успеем по чашечке кофе, а?       Наверное, я очень жалобно звучу, потому что она смягчается и улыбается ласково:       – Конечно, Муни.       ... Кофе крепкий и раскалённый, ароматный и густой, специи в нём настоялись и ласкают язык сладостью, жгучестью, тонкостью и силой. Мы пьём его маленькими глоточками, не произнося ни слова.       Что тут говорить? Что буду скучать? Что поплачу Финику в седло? Наташа, наверное, и сама всё это понимает.       Удивительно, как можно почувствовать друг друга близкими за столь короткий срок, всего лишь беседуя и смеясь.       Семь дней – как тысяча лет, ненавязчиво нас то ли породнивших, то ли связавших накрепко.       Или я опять фантазирую, неумеренно и неуёмно?       Может быть, мне просто мало этой тысячи лет? Ну, сами подумайте, что можно сделать за тысячу лет? Разделить лепёшку? Соблазнить речами? Посмеяться хором? Утереть друг другу слёзы?       Отец небесный, как же это мало!       – ... Я буду скучать, Муни, – тёплые губы почти невесомо трогают щёку, чтобы исчезнуть, как сон поутру.              ... Кто сказал, что с ослами на взлётную полосу нельзя? Мне везде можно, особенно с одним маленьким грустным осликом, цокающим рядом и провожающим взлетевший аэробус печальными сливовыми глазами, пока сам я машу вслед рукой.       Я тоже буду скучать. Я уже скучаю.              ----------------------------              Изображение рыбы (или, вернее, рыб) — символ христианства, существовавший в Тунисе задолго до прихода в земли Северной Африки ислама. Некоторые бербреские племена принимали христианство и использовали этот знак для сакральной защиты своих домов. Считалось, что даже простое упоминание рыбы несёт защитную функцию и оберегает, например, от сглаза.              Grammatostomias flagellibarba – глубоководная рыба-дракон. Кто скажет, что Ванька не любит повыделываться, пусть первый бросит в меня камень. ^^              Аяты – строфы стихов, из которых слагаются суры (песни) Корана.              Барака – благословение, благодать. Высшая милость, которой вы можете быть награждены. В суфизме, кроме того, ещё и «дыхание жизни».              Тунисское духовное братство Исавиййа является одним из наиболее авторитетных и в то же время экстравагантных суфийских орденов Северной Африки и Ближнего Востока, прежде всего благодаря эклектической основе своих практик. Значительное число наиболее неординарных ритуалов связано с их происхождением от шаманских ритуалов берберов, таким образом доживших почти до нашего времени, правда, в значительно смягченном виде. Например, спать на могилах святых (как когда-то на усыпальницах предков), чтобы получить от давно усопших наставление или добрый совет – обыденная вещь.       А ещё суфийские братья действительно охотно устраивают публичные выступления.              Марабуты – неотъемлемая часть т.н. «народного ислама», выраженного в культе святых: прорицателей, законников, целителей, воинов, чьи имена и сегодня видны в названиях улиц и сел, минеральных источников, гор, лесов и т.п.               «чьи дети уже не по разу нас ранили» – в июле 2016 года тунисец Мохамед Лауэеж Булель пустил грузовик на многочисленных гуляющих по набережной в Ницце. В декабре того же года тунисец Анис Амри за рулем фуры врезался в толпу на праздничной ярмарке в Берлине.       Впрочем, ИГИЛ мультинационален.              Джаханнам – одно из восьми имён исламского Ада. Само слово в переводе с арабского означает «бездна, пропасть».              В тунисских сказках помимо двух женских ипостасей (добродетельной либо злокозненной) существует и третий вариант – хитрая помощница. Отдельное место здесь отводится знаменитой коварной старушке Азузат ас-Стут, чем-то напоминающей нашу Бабу-Ягу. В Тунисе пожилые женщины зачастую ассоциируются со злом, безумством и абсолютной свободой действий, и Азузат ас-Стут является всемогущим агентом зла с разрушающей силой. Это многоликий и неоднозначный персонаж, старуха Азузат обманчива и коварна, сеет хаос и разрушение, нарушает привычный ход вещей, но... также и восстанавливает нарушенное. Зачастую выступает не только как проводница неизбежных бед, ссор и склок, но ещё и как этакий своеобразный трикстер, непременно испытывающий главных героев, чтобы либо наказать, либо наградить в финале. У женщин обычно проверяет терпение, у мужчин – преданность роду.       В Тунисе уже давно любую пожилую родственницу, которая без толку вмешивается в дела семьи и всё портит, называют Азузат Ас-Стут.              Здесь царство снов. На сотни верст безлюдны       Солончаков нагие берега.       Но воды в них – небесно-изумрудны       И шелк песков белее, чем снега.       В шелках песков лишь сизые полыни       Растит Аллах для кочевых отар,       И небеса здесь несказанно сини,       И солнце в них – как адский огнь, Сакар.       И в знойный час, когда мираж зеркальный       Сольет весь мир в один великий сон,       В безбрежный блеск, за грань земли печальной,       В сады Джаннат уносит душу он.       А там течет, там льется за туманом       Река всех рек, лазурная Ковсерь,       И всей земле, всем племенам и странам       Сулит покой. Терпи, молись – и верь.        (с ) И. Бунин, 1903 г.