Проклятое небо

Гул шагов кажется в мертвой тишине оглушительно громким. — Савада Иетсуна может войти. Один. - … Если вы думаете, что я отпущу своего ученика, то вы ошибаетесь. — Если вы отказываетесь выполнять требования, то мы отказываемся от переговоров. — Я пойду. — Нет! Я не отпущу тебя одного в это чистилище. — Я должен вытащить Мукуро. Если для этого надо в одиночку войти туда — я войду. И ты меня не остановишь… Джаггер бесшумным призраком летит впереди него. Не останавливаясь ни на мгновение, петляет по хитросплетениям отсыревших каменных тоннелей. — Здесь. — голос у него скрежещуще-хриплый и кажется, будто в горле трутся металлические пластины. И тяжелые тёмные двери отворяются до абсурдного тихо. *** Бермуда фон Вихтенштайн существует в этом мире слишком долго. Не живёт, а именно существует, запертый в слабом детском теле. Существует так долго, что уже давно позабыл, кем был при жизни. Забыл о суете и о маленьких слабостях, которыми в таком обилии обладают живые. Забыл о радостях и печалях, забыл о страхах и надеждах… Забыл, что когда-то в нем тоже было нечто большее, чем бездонная пустота. Уже много сотен лет прошло с тех пор, как Бермуда фон Вихтенштайн растворился среди бесконечного лабиринта каменных коридоров и стал таким же, как сотни его марионеток-подчиненных. Без чувств. Без привязанностей. Без желаний. И всё существование определяется порученной когда-то давно обязанностью. И вместо живого разума — написанные торопливой рукой строки Омерты, а вместо сердца — выжженная черной ненавистью пустота. И время течёт, не смея прикоснуться к его крепости. Год за годом, век за веком безвольные фигуры в черных балахонах безмолвно скользят по отполированному миллиардами шагов камню — и меняются лишь лица пленников за толстыми решетками. Его всё устраивает. Он смотрит на людей, как на причудливых насекомых. Смотрит, как они копошатся за толстым стеклом его безразличия, как носятся со своими маленькими проблемами, со своими «великими чувствами»… Бессильные бабочки-однодневки. Их срок на земле так короток, но они мнят себя чем-то великим. Мнят себя детьми божьими и восторгаются своим могуществом, не замечая, как сгорают в собственном пламени… Если бы Бермуда испытывал хоть какие-то эмоции, он бы катался по полу от смеха. Но он лишь безразлично переводит взгляд на стопки документации. Для него жизни муравья и человека имеют примерно одинаковую стоимость — что-то около трех листочков из детской песочницы. Для него имеют значение лишь доверенные ему заветы и он следит за их исполнением с придирчивостью больного ОКР*… Он смотрит, как враждующие семьи вырезают друг друга, и ему все равно, как закончится этот спектакль, если ни одна из семей не будет уничтожена до основания. Он смотрит, как в танкерном контейнере, набитом людьми на продажу, сидит мужчина в очках и зачитывает краткий ликбез по мафии. И ему уже безразлична судьба этих несчастных. Они уже знают о мафии. Они лишились неприкосновенности. Он смотрит, как в подпольном борделе изломанных, накачанных наркотой подростков пускают по кругу — и он не собирается это останавливать. Им больше четырнадцати. Они уже не подпадают под закон о неприкосновенности детей. … Вот только его совершенно не волнует то, что находится вне его юрисдикции. Бермуда фон Вихтенштайн давно перестал быть живым. Бермуда фон Вихтенштайн давно позволил себе стать такой же бессознательной марионеткой. И он совершенно об этом не жалеет. А где-то глубоко под ребрами спит то последнее, что в нем осталось от живого. Спит в атомном бункере, погруженное в медикаментозную кому, и дышит теми каплями кислорода, которые удается отфильтровать из разряженной атмосферы… И шансов на пробуждение нет. Ведь за пределами бункера — не протянет и минуты. Ведь вокруг — руины ядерной войны и вместо воздуха — смесь хлора с концентрированной ненавистью. Бермуда фон Вихтенштайн не-живет уже слишком долго, и если случится чудо и кто-то внезапно снимет проклятие, он уже не станет человеком. Он станет странно-нелепой, вечно голодной тварью. Мутантом, случайно пережившим атомный взрыв. … На белую больничную подушку падают соленые капли, и сухие губы под кислородной маской шепчут с горьким бессильным отчаянием: — Просто убейте… Вот только никто не слышит… … И годы текут, минуя крепость Вендикаре. Десять лет. Двадцать. Тридцать… Годы идут, и ничто не смеет нарушить равнодушный покой Бермуды фон Вихтенштайна. И бункер всё глубже уходит в отравленную землю… *** … Небольшие часы на полке тихо звенят половину третьего. Он зашёл в этот кабинет еще до полудня. Савада Иетсуна говорит много, долго и с явным пониманием дела. Говорит: «Я знаю, как снять проклятие.» — и раскладывает на столе десятки листов, покрытых плотной вязью чертежей. Говорит: «Я готов заключить сделку» — и с довольным видом скрещивает руки на груди. Говорит: «Я не прошу многого» — и с омерзительной улыбкой требует от него нарушить закон. Савада Иетсуна — лишь очередное насекомое в террариуме его равнодушия. Вот только Савада Иетсуна — вовсе не бабочка-однодневка. Он — гигантский шершень* особо ядовитого подвида. И силы его крыльев, помноженной на массу тельца, достаточно для того, чтобы пулей пробить толстое стекло. Савада Иетсуна говорит: «Я хочу закончить эту затянувшуюся историю». И смотрит, кажется, в самую душу. Смотрит — и в янтарных глазах печаль, щедро разбавленная пониманием. И где-то под ребрами раздается отчаянное «Я тоже». *** Он смотрит, сквозь густую синеватую жидкость, как бесшумно открывается стальная дверь. — Наконец-то… Будь добр, встреть Небо, малыш. — А ты куда? — Куда-нибудь подальше отсюда. — Начать извлечение объекта. — и где-то чуть ниже шеи жалит огнем. — Транквилизатор. — поясняет Мукуро-старший. — Ну, я пошел. Не хочу чувствовать то, что будет дальше. — и исчезает в синеватой дымке… Тяжелые трубки одна за другой отсоединяются от ошейника и голубоватый раствор слизью сползает с безвольно оседающего тела. Кислородная маска отцепляется от лица и поднимается куда-то вверх, вытягивая вслед за собой из горла трубку для кормления. Отвратительное ощущение. А тело распластывается по полу тряпичной куклой и волной накатывает тошнота. Стеклянные стенки опускаются вниз, и его тут же подхватывают чьи-то теплые руки. — М.ро? Ты…ня…лы…шь?.. куро! Перед глазами маячат знакомые светлые волосы, вот только лицо расплывается до неузнаваемости. Впрочем, это не важно… — Я тебя вижу, Небо… — выдыхает он и проваливается в темноту. *** Они подходят к порогу снятого домика, когда на улице уже царит глубокая ночь. В напряженном молчании заходят внутрь, и, не включая свет, идут прямо к комнате Иетсуны… Парень укладывает бессознательное тело на кровать. Обводит ладонью бледное лицо и, улыбнувшись, встает. Делает первый шаг к двери… И застывает как вкопанный. — Эрнесто? — Нет. — отвечает репетитор и глубже натягивает шляпу свободной рукой. — Что — «нет»? — Ты не выйдешь из этой комнаты до тех пор, пока я тебе не разрешу. -… Ты чего, Эрнесто? Я понимаю, что ты зол из-за того, что я пошёл, но… — Зол? Зол?! — и он поднимает горящие болезненной яростью глаза. Вскакивает на мгновенно превратившегося в высокую стойку Леона и вцепляется пальцами в воротник рубашки. — Да ты хоть представляешь, что я чувствовал эти проклятые четыре часа?! Я стоял перед сраными закрытыми воротами и ждал. Ждал, мать твою! И не мог ничего сделать! В тот раз я хотя бы мог попытаться тебя спасти, а в этот раз я просто ЖДАЛ! И каждую, блять, секунду думал о том, что с тобой сделают, если переговоры пойдут не по плану! — Эрнесто… — Заткнись! Ты мне клятву давал, ублюдок. Что не будешь пытаться покончить с собой. Ну, говори! Давал?! - … Давал. — Так какого хрена ты творишь?! И не говори мне, что поход в одиночку в крепость Вендетты — это не попытка самоубийства!. — Он — мой туман. Я должен был его вытащить… — И только поэтому я тебя все-таки отпустил. Только, блять, поэтому… Запомни, ученик, это был первый и последний раз, когда я прощаю тебе нарушенную клятву. Последний. Грёбаный. Раз. Понял меня?! — Понял. Извини меня, Эрнесто… — Подотрись своими извинениями… — выплёвывает киллер и спрыгивает на пол. — Чтобы когда я вернулся, ты был в этой комнате, понял? — Понял. — Повтори. — Оставаться в этой комнате, что бы ни случилось. — Хорошо… — и в последний раз окинув ученика взглядом, поворачивается к двери. — А мне сейчас позарез нужно выпить… — и исчезает за поворотом. А Тсуна провожает его взглядом, садится на кровать и опускает пульсирующую голову на ладони. Нет, он понимал, что отец будет за него беспокоиться… Но он явно недооценил масштабы. И объясните, пожалуйста, почему ему так тошно от чужой боли… — Тсуна? - … А, это ты… Здравствуй. Прости, мы тебя разбудили… - Я не спал. — и Шехар садится на корточки перед склонившим голову Небом. Осторожно перехватывает чужие ладони. — Всё так плохо? - … Нет. Думаю, к утру он уже успокоится. Он всегда быстро отходил… Последствия, конечно, будут преследовать нас до самой смерти, но большую часть эмоций он уже выплеснул. Напьётся, проспится — и будет как новенький… Но, дьявол… Ощущения отвратительные. — У тебя не было выбора, Тсуна. Ты должен был сделать то, что сделал… — Я мог сделать это как-нибудь по-другому. Мог настоять на том, чтобы его пропустили вместе со мной… — И провалили бы переговоры, даже не начав их. — раздается от двери и в комнату заходит Дилан с чашкой чая в руках. — Вы все сделали правильно. Как и всегда. - … В этом доме хоть кто-нибудь спит? — улыбается уголками губ Тсуна и с благодарным кивком принимает чашку. — Нет. Вы ушли без нас договариваться со стражами мафиозного мира, и думали, что мы просто ляжем спать? Обижаете, Мастер… — фыркает ураган. — Мне позвать остальных? — Да. Тащите подушки и покрывала. Сегодня спим в моей комнате. — Оя-оя… Что здесь происходит? — слабым голосом спрашивает Мукуро-младший и широко распахивает глаза. Смотрит, как Игорь с каменным лицом падает на расстеленный прямо на полу матрас и подгребает под себя одну из цветастых диванных подушек. — Очнулся, жертва Освенцима*? — бурчит Драган и всовывает ему в руки чашку с горячим чаем. — Совсем забыл, какой ты был тощий после заключения. А тем временем в комнату заходят Шехар и Дилан с пледами. Сваливают в одну большую кучу прямо посередине матрасного островка и садятся по обе стороны от того места, с которого буквально секунду назад встал Тсуна. — Как себя чувствуешь? — спрашивает он, присев на корточки перед кроватью. — Неплохо… — Тошнота, головокружение? — Н-нет, вроде. — Замечательно. Драган тебя сейчас быстренько осмотрел, сказал, что поизмывались над тобой знатно, но ничего непоправимого. Скоро встанешь на ноги. — и улыбается, глядя в родные разноцветные глаза. — Кстати. — Встает и дважды хлопает в ладоши, привлекая внимание. — Господа, минуточку внимания. Мукуро, покажись, пожалуйста, я точно знаю, что теперь ты это можешь. — и с тихим ехидным ку-фу-фуканьем фигура Мукуро-старшего сплетается прямо на горе пледов. — Материальная иллюзия? Вау… — Я и тебя научу такие делать, малыш. — и полным самодовольства жестом перебрасывает через плечо тонкий синеватый хвост. — Обсудите это позже. Итак. Кто за то, чтобы принять в семью Мукуро-младшего? И впервые за столько лет у безжалостного убийцы Рокудо Мукуро дрожат руки. … Первой руку поднимает, разумеется, иллюзия Мукуро-старшего, а сразу вслед за ней вскидывается рука Драгана. — От Мукуро, конечно, во всех мирах много проблем, но… Считайте, что я проникся идеалами православия.- поясняет он в ответ на удивленные взгляды. — Идеалами православия? Это того, в котором запрещены убийства и гомосексуализм? — язвит иллюзионист, но получает подушкой по призрачной голове. — Захлопнись, ананас. В твоих же интересах, чтобы он не передумал. — доносится со стороны Игоря. Он проходится по тощему телу плотоядным взглядом и тоже поднимает руку. — Я за. — пожимает плечами Шехар. — Это же Мукуро. Его надо держать при себе, не то потом проблем не оберешься… — Присоединюсь к большинству — лениво уведомляет Тео, обведя всех приоткрытым левым глазом. Дилан жмётся до последнего. Несколько раз порывается разразиться тирадой о вреде семейства хохлатых для нормального общества… Но, натолкнувшись на взгляды всей семьи, сдувается, как шарик, и поднимает руки. — Делайте, что хотите. Я не против. … Тсуна поворачивается лицом к кровати. Обхватывает ладонями темную голову и склоняется над сидящим. Соприкасается лбами и говорит, не разрывая взгляда. — Клянешься ли в том, что пришел ко мне с чистым сердцем и без злого умысла? -… Клянусь. — Клянешься ли в том, что назовешь мою семью своею семьёй и жизнь свою посвятишь во имя ее блага? — Клянусь. — Клянешься ли в том, что верность твоя будет непоколебима? — Клянусь! — …Тогда отныне ты — Туман своего Неба. В этой жизни — и во всех последующих. И Небо целует. Мягко и нежно, едва касаясь губ, но — целует. Ведь отныне он — часть семьи. Пламя рвется наружу, ластится к янтарному огню, и по телу расползается незнакомое прежде тепло. Впитывается в бледную холодную кожу и ползет все глубже, под ребра, туда, где бьется сердце, и ледяная стена отчуждения, столь тщательно возводимая, разбегается трещинами. — Ты больше не один.- шепчет ему Тсуна и обнимает подрагивающее тело. … И по бледной впалой щеке пробегает первая солёная дорожка. Больше не один… И Мукуро утыкается носом куда-то в чужую шею. — … Давайте ложиться спать. Уже поздно, мы все измотаны… — выдыхает, наконец, Тсуна и осторожно берет на руки затихшего Мукуро. Ложится на матрас, подтянув под голову первую попавшуюся подушку и укладывает посапывающий Туман рядом с собой. С другой стороны пристраивается Дилан, рядом с ним втискивается Шехар, а рядом с Мукуро — Игорь. Драган, подумав, ложится головой на ту же подушку, что и Тсуна и протягивает ноги куда-то вбок, а с другой стороны так же устаривается переползший с одной лежанки на другую Тео… Они лежат совсем близко. Тело к телу, кожа к коже… Так знакомо и в то же время, кажется, прошла целая вечность с тех пор, как они спали все вместе. Тсуна прикрывает глаза и вслушивается в тихое ровное дыхание. Один — два — три — четыре — пять — шесть… И тихое ку-фу-фу на задворках сознания… … Семь. Теперь все на месте. И медленно проваливается в спокойный сон, наполненный довольным гудением разноцветного пламени. Теперь все так, как должно быть… *** Реборн возвращается под утро. Смотрит мутным взглядом на клубок тел на матрасах, вычленяет кое-как нужное и неслышно — рефлексы простым алкоголем не выбьешь — подходит вплотную. Находит маленькими пальчиками бьющуюся жилку на шее и замирает, считая. Все в порядке. Твой ребенок Этот идиот все еще жив. Ты не потерял его — … Славься, святая Дева-Мария. — выдыхает и одним прыжком забирается на пустующую кровать. Ложится так, чтобы видно было всю комнату и в особенности — спящих на полу подростков и позволяет себе, наконец, прикрыть воспаленные глаза… … И первые солнечные лучи, проскочившие в комнату, застают лишь мерное дыхание спящих… *** — Симарга. Включи камеру. — Есть. Мигнув, загорается красная точка, и по черному экрану мурашками пробегают помехи. В тонкой белой рамке фокуса появляется помятый ребенок в больничном халате с пятнышком кофе на лацкане. Под глазами — глубокие тени, в глазах — усталая обречённость… — Запись 4032. Дата: 07 мая 1998. Время: 22 часа 8 минут. Токийский часовой пояс. — Проводит по лицу ладошками и упирается нижней половиной лица в сцепленные пальцы. — … Сегодня все закончится. Либо проект «Возрождение» будет выведен на финишную прямую, либо… Препарат, разработанный мной для нивелирования последствий общения с объектом, перестает действовать. После последней встречи мне пришлось ввести себе двойную дозу, прежде, чем появился результат. И если еще увеличить количество вводимого препарата, то даже я не могу предсказать последствия со стопроцентной вероятностью… Если бы только я понял, как Реборн смог вырваться… Сыграла ли его близость с другим небом? Или, возможно, то, что он оставался самым свободным из нас? Стерва — Луче так и не смогла привязать его, несмотря на все старания… — замирает на мгновение и потряхивает головой. — Не важно. В любом случае, у меня нет этого преимущества. Лишь препарат, который уже утратил большую часть своей эффективности. — и тяжело вздохнув, он зарывается пальцами в спутанные волосы. — … Но отказаться от встречи я не могу. Только не сейчас, когда до завершения остался один шаг. Только не сейчас… — и маленький кулачок врезается в пластмассовый стол с такой силой, что остается вмятина, и в усталом голосе проскальзывают безумные нотки. — Остался последний заход. Резервуар почти заполнен, нужно лишь ещё одно вливание. Я постарался доработать экстрактор* образца D, увеличил объем хранилища в полтора раза, так что теперь он вмещает даже чуть больше, чем надо. Если мне удастся незаметно выкачать из объекта нужное количество пламени, а после я смогу вернуться в трезвом уме… Все закончится. Останется только организовать финальный этап и нажать на кнопку… Сорок лет непрерывной работы… Я обязан завершить проект «Возрождение», любой ценой. И я это сделаю. И темно-изумрудные глаза смотрят в камеру с решимостью камикадзе. — Симарга. Останови запись. Сохрани в папку «Личный дневник». — Есть, — отвечает механический голос. … И по экрану расползается мутная чернота. *** До начала Конфликта Колец осталось ровно 14 часов 26 минут…