Дикая охота. Руины рассвета

В тишине единственным звуком был шелест ее дыхания – вдох накатывал на выдох волной, они спотыкались друг о друга, стремясь опередить, наполнить горевшие легкие воздухом. Даэн утомленно согнулась, закрывая глаза; в этом не было нужды – вокруг стояла мгла, но такое простое человеческое действие будто бы возвращало ее в себя саму. Опустить веки, чувствуя, как они трепещут в легкой и тонкой судороге, попытаться не обращать внимания на ноющую боль над коленями, ощутить, как странно было находиться в таком густом мраке и не слышать ничего, кроме себя самой. Мысли, поначалу крутившиеся в голове – самые разные, тревожные, немного испуганные, мысли умудренной женщины и сомневающегося птенца, - через какое-то время перестали иметь значение, а затем и вовсе пропали. У нее осталось лишь ее тело, топорное, уставшее, пронзительно живое. У нее осталась боль этого тела, слабость его мышц, груз прожитых лет, гроздьями повисший на каждой косточке. У нее осталась она – и ничего кроме. Она сидела на ступенях где-то посреди безмолвного нигде и отдыхала, вытянув ноги вниз по спуску. Лестницу обрамляли высокие перила, ажурные на ощупь: рассмотреть их толком не получалось, слишком мизерное количество света проникало сюда. Он весь остался наверху, показывался, когда она поднимала голову: с обратной стороны каверна казалась далеким колодцем в серое небо, через которое насквозь протянулись сквозь тучи лучи. Их узор все еще не складывался во что-то знакомое и понятное: Даэн казалось, что она смотрит на плошку из запыленного фарфора, на краях которой принялся натягивать паутину паук. Он только начал, и никакого стройного и красивого рисунка не было – только хаос из натянутых до звона нитей, только тронь – и они запоют, взвоют разом громогласно, чтобы в следующую секунду оборваться под пальцами, будто никогда их и не было, а ты останешься, оглушенный и пустой, соприкоснувшийся с чудом и навсегда его потерявший… Даэн не трогала – она не сумела бы дотянуться, слишком много саженей темноты разделяло ее и плетение света. Она распрямилась, чувствуя, как по пяди вытягивается позвоночник, возвращая себе привычную силу, знакомый каркас собственного тела. Дыхание постепенно успокаивалось, и мысли, отступавшие, когда она шла вниз, мало-помалу начали робко выплывать из глухой тишины. Оказывается, она так не привыкла смотреть на себя усталую, что хотелось презрительно фыркнуть или осмеять: мол, что же ты, старушка, уже и по лесенке спуститься не можешь? А ведь потом еще как-то придется ползти наверх – что, с позором будешь вопить со дна, чтобы гринальд на своих крыльях прилетели и забрали тебя отсюда? В самом начале спуска такие мысли подстегивали, но чем ниже она опускалась, тем больше становилось мглы вокруг, и тем сильнее бледнел голос в ее голове – неумолимый, хорошо знакомый, сухой, как прошлогодний сухостой. Он принадлежал ей, той Даэн, которая лучше всего на свете умела стискивать зубы и идти вперед, однако прямо сейчас почему-то это умение никак не могло ей помочь. Лезвие, которым она привыкла расчищать себе путь, сломалось, разлетелось на осколки; оно оказалось не монолитным – и вот теперь у нее была только она сама, женщина из плоти и крови, и ей не хотелось вставать, делать шаг, собираться с силами. Кажется, я устала? Хартанэ, а ведь думалось, что разучилась… Мысль раньше могла бы рассмешить – Даэн слишком хорошо умела брать себя в руки и отодвигать в сторону незначительное, второстепенное, а усталость совершенно точно была второстепенной, она не могла претендовать на хоть сколько-то заслуживающее внимание положение в жизни Птицы. Так казалось раньше, но во мгле и тишине, когда не было больше ничего, что могло бы отвлечь ее или потребовало бы от нее концентрации, вдруг знакомая схема сломалась и больше не была рабочей. И внутри вскипел сначала котел: недоумение, раздражение на себя саму, гнев – мешались, сменяли друг друга, и она продолжала из упрямства стискивать зубы и идти, идти, идти, игнорируя и боль, и взметнувшиеся в груди чувства. Это было так глупо – устать от простого спуска по лестнице, после всего того огромного пути, который она прошла, после долгих лет тренировок и Танца, после их с Марой изнурительного путешествия за самый край знакомого мира… Это было почти унизительно, и Даэн напоминала себе об этом ровно до тех пор, пока на очередном шаге не запнулась вдруг, замерев, а затем медленно осела прямо на ступеньку, услышав от собственного тела тихое, но такое четкое «Нет». Ее тело просто отказалось идти дальше, отказалось слушать увещевания, назидания, не реагировало на высмеивание и порицание, на ее презрение к слабости. Оно попросту забрало у нее поводья, и вот теперь Даэн сидела где-то на ступенях в пещере Ниилин, так и не дойдя до источника – и не имея возможности идти ни вперед, ни назад, потому что собой больше не правила. Это было смешно и глупо. Это ничего общего не имело с Совершенством, о котором рассказывали гринальд, это было так не похоже на нее и так нелепо… И еще большей нелепостью стало то, что она вдруг ощутила страх, тоже смешной совсем: что она так и останется здесь, бусиной, нанизанной на нить, что натянута вертикально, мучительно медленно скользящей вниз и не находящей финальной точки. Что у спуска не будет конца, и что она останется пленницей этого пространства, и никто не найдет ее на бесконечной лестнице, если вдруг она погибнет. Страх был таким объемным и живым, он фокусировал на себе все ее внимание, цепко ловил за глотку и заставлял не отворачиваться. Даэн смотрела. И на страх, и на себя саму в нем, вбирая по капле все новое о себе – то, что иным способом, наверное, она ни за что бы не обнаружила. Оказывается, она все еще умела бояться, и полвека жизни, а также десятки, если не сотни встреч с дикими никак на это не влияли. Оказывается, столь многое не имело возможности быть проявленным, покуда она смотрела на внешний мир – с его красками, запахами, формами; в него была впечатана ее собственная форма, и Даэн привыкла и умела соответствовать ей, а теперь густая патока темноты растворила ее в себе, и от нее не осталось ничего, что она могла бы назвать собой – освоенной, понятной, знакомой. Здесь лежала новая территория, и Птица не представляла, как теперь ей быть – вот прямо сейчас, здесь, с собой. В теле ее танцевали друг с другом страх и тотальный покой. Они менялись ролями хаотично и неконтролируемо, и Даэн, поначалу пытавшаяся бороться с одним и укреплять второе, в конце концов, в какой-то момент осознала, что перестала различать их и разделять. Теперь она находилась не в сердце вихря, и не за его пределами: она была тонким пером, захваченным в шквал, и все происходило слишком быстро, и она не имела шанса бороться с этим. В голове всплывали образы, кипела память, и мгла вокруг нее ничем не отличалась от мглы внутри. Поэтому когда перед глазами появилась тень женского лица, Даэн не знала, опущены ее веки или нет. Ее очертания странно смазывались – а может, Даэн не могла разобрать их в темноте или сфокусироваться. Буря волос обрамляла ее лицо, и пряди словно растворялись во мгле, будто чернила; в какой-то момент Птице показалось даже, что темнота вокруг в самом деле – волосы этой женщины, в которых запутался весь мир. Она была бледной, тонкокостной, ее застывший взгляд не отрывался от лица Даэн. Где-то на границе сознания бродило смутное воспоминание, и Даэн чуть склонила голову, пытаясь понять, кто перед ней. Женщина повторила ее жест зеркально, отразив его с точностью до пяди и по-прежнему не мигая. Этот взгляд был ей знаком: он пронзал тьму ее снов, рассекая ее невидимым лезвием. В нем не находилось ничего человеческого – и ее потусторонние глаза на самом что ни на есть обыкновенном и человеческом лице пугали пуще всего остального. - Тебя нет здесь, - вслух проговорила Даэн, размыкая сухие губы. Она даже и не заметила, что в глотке застыл колючий жар, словно испаривший всю влагу и лишивший голос силы. Пока она говорила, губы женщины напротив двигались так же, как ее собственные, рот округлялся и кривился, выводя слова. Даэн качнула головой, напоминая себе о том, что это всего лишь видение – порождение ее усталости. – Ты не напугаешь меня этим. Снова – движение, идентичное ее собственному, скопированное идеально, не запаздывающее ни на секунду. Усилием воли Даэн приказала себе моргнуть, лишь теперь понимая, что все это время глаза ее были открыты. Или – нет? Она знала, что опускает ресницы и поднимает их, но темнота не менялась нисколько, и женщина не исчезала – независимо от того, открывала она глаза или закрывала их. - Если я протяну руку, то не коснусь тебя, - твердо сказала Даэн, сквозь вату страха и смятения проталкивая свое сознание вниз – мучительно медленно оно ползло по незримым тропам внутри ее тела, стремясь отыскать Дар Хартанэ, чтобы его огонь озарил ее существо. Женщина напротив впервые не повторила за ней: она выслушала, по-прежнему не мигая, а затем молча протянула руку навстречу Даэн и приподняла уголок тонких губ в ухмылке. Кончики ее пальцев казались осязаемыми, очень настоящими. В окружающей мгле они светлели, будто поверх черной копоти, густой и маслянистой, кто-то меньшей чернотой нарисовал рисунок. Чем дольше Даэн смотрела, тем больше деталей видела: узкие полумесяцы кожи под ногтями, тонкий воздушный узор из завитков и петель, оплетавший ее пальцы и кисть, будто самое тонкое и удивительно красивое кружево, втравленное в плоть. В просветах между шрамами-нитями виднелась рябь отпечатков – едва различимая, и эта узкая женская рука напоминала раскрытую змеиную пасть. - Хочешь проверить? – спросила вдруг женщина, все так же скалясь на одну сторону, и в этот же миг Даэн едва ли не рывком развернула Дар, наконец находя его в себе, бросаясь к нему, как к пристанищу, оберегу, своему последнему шансу на спасение. Так не могло быть в реальности, но в груди полыхнуло солнечное зарево, разливаясь яркой вспышкой наружу, сквозь кости, плоть и одежду. Сияние отбросило тьму назад, слизало контуры руки, что застыла перед ней, омыло роговицу. Даэн показалось, что она видит обрамлявшие лестницу перила – узорные, выточенные из камня, высокие, видит ступени лестницы, ровным пластами ползшие вниз, и никакой женщины тут не было, здесь не было совсем никого… Это успокоило на миг, и свет медленно ввернулся обратно, возвращаясь в ее грудную клетку, скручиваясь под ребрами тугим узлом и не исчезая. Мгла после показалась еще гуще и плотнее, и перед лицом Даэн в ней словно бы остался отпечаток черт, тень тени, живущая там, где разливается мрак, и оттого невидимая. Тени не живут во мраке, напомнила себе Даэн. Они есть лишь там, где обитает свет. Мысль одновременно была и страшной, и нет: если это существо, кем бы оно ни было, может находиться здесь, значит, мгла не кромешная. Значит, у нее оставалась связь не только с тем, что жило в ней самой – с Даром Хартанэ, но и с внешним миром. Она не понимала, где находится сейчас: в странной иллюзии или сводящей все нутро реальности, однако нить, та самая натянутая нить связи, по которой она скользила вниз, проходила насквозь нее – и кажется, могла бы стать опорой. У меня есть Дар, он со мной. У меня есть мир. Я в нем, а не за его пределами. Я здесь. - Я здесь, - вторил голос из тьмы. Даэн не знала, слышит его внутри собственной головы, или он звучит за ее пределами. Ярость Хартанэ и Ее любовь к зовущей Ее Даэн вновь выплеснулась прямо из груди, разлилась золотым сиянием. Нет, рядом не было никого – плотного, материального, такого же, как сама Птица. Значит, женщина по-прежнему приходила к ней через тропы тонкого мира, а не во плоти, и какие бы сети она (или разум Даэн, здесь она не могла понять и не пыталась) ни ставила, в реальности ее не было. - Я есть, - тихо шелестела чужая мысль. От нее не получалось отвернуться. Есть, неожиданно для себя самой поняла Даэн, с трудом поднимаясь на ноги и изо всех сил держась за Дар. Связь с ним не рвалась, но то бледнела, то снова набиралась силы, будто опережая ее мысли и ощущения, все в ней. Она пульсировала, иногда – замирала, иногда – переживала агонию, но не девалась никуда, и теплое свечение, будто бы она несла на своих ключицах крохотный фонарь с язычком пламени внутри, так и лилось наружу сквозь ее кожу. Теперь она могла видеть – две ступени разве что, однако пятачок света странным образом придал сил для нового шага. Всего лишь одного, затем еще, и еще, и еще. Каждый шаг она ощущала по-новому – на слабых ногах она шла вниз, испуганная человечья женщина во мраке, яростная женщина, средоточие боли и покоя, плоть и дух, и вокруг ни зги не было видно, и она владела только одним движением в одну единицу времени. Больше – ничего не осталось, и одновременно с тем существовало все. Ты есть – как в материи, так и в том, что я не способна видеть. Ты пропитываешь собой мир плоти и мир духа, искажая его, но если ты есть и здесь, и там, значит, точно так же проявлена и я в том, что прежде мне казалось эфемерным. И там моя воля не слабее твоей. И там я точно так же могу бороться с тобой, мы в этом уже убеждались. И если я протяну руку и встречусь с тобой – я буду готова. - Такая храбрая, - насмешливо прошелестело из-за спины. Даэн не оборачивалась, сосредоточившись на одном-единственном шаге вниз. Тело болело, все и разом, каждая клетка его пела болью – и в каждой что-то вызревало, вспыхивало, переживало то, чему она не находила имени. Каждая клетка распечатывала, будто ломая восковую печать, чувство, и она не находила им числа, и ей оставалось лишь впитывать всей собой эту бурю, узнавать ее, делать сквозь нее еще один шаг. Тысячи тысяч нитей тянулись, выливаясь в свет наружу из ее груди, подпитывая Дар – или питаясь от него, она не знала. Тысячи тысяч нитей тянулись через нее, наверх и вниз, к Маре, к Миру, к Хартанэ, к ней же самой, к каждому мгновению, что уже было прожито ею, к тем, что еще ждали впереди, нанизав на себя варианты событий. Каждый шаг ее был молитвой, каждый шаг ее был песней, каждый шаг ее был Танцем – самым честным из всех, что Даэн вела, потому что теперь в ней не осталось ничего, что было бы отстранено от этого Танца. Сама ее природа, сама ее суть, неповоротливое темное и теплое, хрупкое, усталое, костяное и кровное тело, не знающий никаких границ дух – теперь все это стало частью Танца. И весь этот громогласный Танец – умещался в один лишь ее шаг. Как это грандиозно внутри – и каким малым это кажется снаружи, переливая в груди ни с чем не сравнимую нежность, подумала Даэн. Еще никогда прежде она так не любила Полотно, его неумолимый и неописуемый узор. Всей собой она ощущала присутствие, разъедающее ткань бытия, ощущала плотью за собственным плечом, но это больше не имело значения. Если имя Твое – Любовь и Пустота, Дай ему прорасти с моих уст и в кромешной мгле. Я иду к Тебе, в горсти рук сердце распластав, Я зову Тебя: пред Тобою – перо в крыле. Пред Тобою – кость в теле, песчинка со спин пустынь, Капля моря, несущая память его и соль, Стебель тонкий в бескрайней степи. Все, что есть простым. В этом мире, где сшиты в единое счастье, боль, Красота, жестокость, Истина и Любовь, Совершенство и Сила, Дух и живая кровь, Я – простое, я – малое. Часть. Бесконечность. Тень. Я – дитя Твое среди тысяч других детей. Мы неповторимы, и нити наших путей, Из Тебя выплетаясь, тянутся все – к Тебе. Возвращаясь к Тебе – по Случаю и Судьбе, Я – дитя Твое среди тысяч других детей. Через Время и Лихо вершится бессмертный труд: Тих и робок – как народившаяся душа. Я – дитя Твое. Благослови мой к Тебе же – шаг. Я – дитя Твоей воли. И – перышко на ветру. Что-то плелось в ней: тысячи линий свивались в самом сердце Дара, папоротниковым плотным ростком скручиваясь, свернутым в спираль перышком, которому еще не пришло время, чтобы расправиться. Даэн чувствовала, как нечто оживает внутри, растет, растет, и так много любви в этом таилось, невидимой, ни на что в мире не похожей любви. Связь теперь не бледнела и не девалась никуда, она была в каждом ее движении, в каждом отголоске ощущений, она была больше, чем все, что Даэн мыслила раньше, надежна, будто твердая земля под ногой, легка, как весенний ветер, проста, как улыбка. Даэн чувствовала всю себя живой, как никогда прежде, будто бы – обретшей себя полностью, будто бы нашедшей нечто там, где и не надеялась найти. Но оно было, и она – была. Завершенная. Совершенная в единстве своих черт. Целая. И когда под ногой оказался не провал следующей ступеньки, а ровная почва, Даэн открыла глаза. Теплыми медленно переливающимися отсветами свечи из-под кожи и ткани ее одежды на гладкий каменный пол лилось золотое сияние – тихое, спокойное, похожее на неспешную воду под солнцем. Даэн чувствовала, как потоки силы свиваются под кожей, замкнутые в крохотном семечке – и неохватные, гигантские; как такая мощь могла вмещаться в маковом зернышке, она не способна была понять. Обернувшись, Птица взглянула на лестницу; осознать, какой глубины был спуск, тоже не удавалось – чересполосица граней ступеней уходила далеко наверх, растворяясь в темноте. Зато ответ на вопрос, как царь гринальд мог видеть со дна пещеры рисунок света в зале наверху, если источник и сам излучал сияние, наконец нашелся: подножие лестницы упиралось в округлую небольшую комнатку, а напротив темнела арка входа, за которой повисла мгла еще гуще, чем здесь. Вспоминая слова Тар'Гайдана, Даэн запрокинула голову, глядя наверх. Далеко в темноте застыло окно света, его диаметр отсюда был не больше ладони. Повинуясь внутреннему голосу, она сделала несколько шагов вперед – так, чтобы встать ровно под каверну, а затем ласково тронула Дар Хартанэ, прося его скрутиться туже, уйти в тело глубже. Интенсивность силы так никуда и не делась, волны омывали Дар, будто море – золотую лодочку, но видимый свет померк, оставшись каплей солнца в ее груди, убаюканной колыбелями всех вселенных. Каверна, раньше казавшаяся перламутрово-серой, в тот же самый миг распустилась над Даэн, являя ей протянувшиеся от края до края лучи света. Во тьме над ее головой расцвел сотканный из сияющих тонких линий цветок с сотней лепестков. Его узор напоминал раскрытую кувшинку, звездочкой застывшую на черной глади бездонного озера. Лучи просачивались вниз, из-за чего цветок света казался объемным, и Даэн все смотрела, неспособная налюбоваться. Взгляд выхватывал все новые и новые черты, гармонию линий, равновесность деталей, то, как свет, преломляясь, сам собой создавал объем и глубину собственного рисунка, как красиво в него заплеталась тень и все ее оттенки. Без нее узор так и остался бы плоскостью. Они воссоздали светом и тенью Фаишаль, поняла Даэн, взглядом скользя по узору лепестков. Для чего? В качестве напоминания о своем долге, или они просто сочли этот символизм красивым? По сути, это не имело значения: иногда вещи имели самый простой мотив, и живое создавало нечто лишь потому, что в этот миг расцветала красота творения. Живое не могло не создавать, оно постоянно искало способ зафиксироваться в вечности своим осознаванием красоты, своей красивой любовью, своей пламенной яростью, своими штормами, в которых очищалось и рождалось великое. Не для кого-то – лишь для создателя; цветок из света и тьмы цвел на границе мира солнца и мира абсолютной мглы, и никто не мог его увидеть. Только достигшие дна получали возможность узреть его. Даэн тихо рассмеялась, любуясь этим поразительным моментом времени, в котором она, смертная женщина, оказалась здесь – и теми открытиями, которые так тихо расцветали в ней, покуда она смотрела вверх. Как же ты мудр, царь. И как я благодарна тебе за то, что мне посчастливилось быть тут. Тебе, Охоте, Излому, Хартанэ, Бессмертному… Как еще я могла бы изведать это, Боги? Как еще? У нее был ответ, а еще – был зов, и Даэн, вдохнув, вновь развернула тугие петли Дара, прося их раскрыться. Вместе с воздухом в грудь вливалось намерение, вместе с выдохом из ребер изливался свет. Комната осталась позади, а вокруг нее вырастали арочные стены коридора, гладкие, отражающие плавные золотые блики на отполированных боках. Вскоре среди золотых мазков света появились и другие: бледные и тонкие, словно самая легкая краска, словно кто-то макнул кисть в радугу или северный света, который так часто расцвечивал ночь над Наамахом в зимние месяцы. Прозрачно-голубые, нежно-розовые, лепестками сон-травы и свежестью хвойных проснувшихся ветвей, дымкой ив по весне они расцветали на поверхности камня, а впереди маячила еще одна арка, за которой и переливались полосы этого сияния. Даэн шла туда, чувствуя поднимающийся трепет, и Дар в груди ворочался, как птенец в скорлупе, как дитя в утробе, заставляя сердце то и дело спотыкаться, спрыгивать с ровного ритма. Интенсивность зова нарастала и шкалила, и шаг ее стал тверже, требовательнее, эхом отдаваясь от стен. Даэн не оборачивалась – но знала, что за ее плечом в мире тонком идет женщина со змеиными глазами; взгляд ее сверлил затылок, и голос ее все еще бился в черепной коробке, дробясь в ней, взывая к самому малодушному, что жило в ней. Птица не отталкивала этот голос – он обличал ее, но никак не определял. Зато другое определяло. - Вот так, смотри. Не дави… И не торопись. Высунув язык от усердия и почти не дыша, Даэн осторожно усилила нажим, чуть сводя ладони вместе и всей кожей слушая, как мягкая глина под руками поддается, сужаясь. Кажется, получалось: стенки будущего кувшина потянулись навстречу друг другу, образуя горлышко. Она победно вскинула голову – вон как хорошо выходило, еще ровнее, чем у отца! В следующий миг рука продавила глубже, чем следовало, глина истончилась в один оборот колеса, проседая вовнутрь, изломалась, скомкалась, оплывая, как старая свеча в плошке. Даэн раздосадовано охнула, понимая, что исправить ничего уже не удастся – и вряд ли удалось бы даже секунду назад: все случилось в тот же миг, когда она отвлеклась и нажала сильнее. Вращение круга замедлилось, а затем он совсем встал, демонстрируя ее неудачу. - Что не так? – спокойно спросил отец, разглядывая уродливую массу, которая еще секунду назад была сформованной, красивой. Даэн разочарованно пробурчала: - Надавила слишком сильно… Это было обидно: ей хотелось, чтобы удалось с первого раза. До этого у нее получались простые формы, и братья, например, теперь уплетали свою кашу из тех плошек, что она сделала сама, пускай те и кривили слегка. Кувшины были сложнее, и она уже грезила о том, как будет белеть в них молоко, или о том, как понесет их к дочке ткачихи, молодой Фарне, чтобы та расписала стенки красками – рыжей, красной, белой… Фарна дивно это умела, еще и всякие сказки могла рассказывать, если упросить ее и остаться, покуда она малевала. - Придется начать сначала, - с этими словами отец смочил руки в воде, сгреб в охапку то, что совсем недавно еще было заготовкой для кувшина, и принялся комкать, вновь превращая тонкое, выглаженное, почти готовое – в грубое, бесформенное. Это здорово сердило, и на глину в его руках Даэн смотрела с обидой и почти отчаянием. – Не спеши, волчонок. Ты очень торопишься и отвлекаешься. - Я не отвлекаюсь! – возразила ему Даэн, сердясь еще сильнее. Конечно, легко ему было говорить: сколько лет он сидел за кругом – пусть и лишь для досуга… - Отвлекаешься, потому что спешишь увидеть результат, - так же спокойно произнес отец, вновь выкладывая массу перед ней. Даэн хмуро разглядывала глину – ей не нравилось то, что она видела перед собой. Оно как будто говорило всем своим видом о ее поражении, и почему-то огорчало это едва ли не до слез. – И потому теряешь ощущение в моменте. А без этого ничего не получится, как ни усердствуй. Ты обгоняешь само время, не жалуя ни его, ни себя, ни то, что делаешь. Тебе хочется сразу, а так не бывает, дочка. Давай-ка заново. - Не хочу, - проворчала она, скрещивая руки на груди, вымарывая и без того заляпанную глиной рубаху и отводя глаза, чтобы отец не увидел стоявшие в уголках слезы. Еще чего не хватало разреветься, будто совсем малявка… - Ну и ладно, - удивительно легко согласился он – а затем отвернулся к своему кругу, продолжая работу. С Даэн он больше не заговаривал. Вскоре дуться на все несправедливости разом наскучило, и Даэн искоса взглянула на отца. Тот бережно вел ладони наверх и вниз, придавая еще больше плавности бокам и без того изящного кувшина – простого, но при том такого идеального. Отец при этом выглядел полностью погруженным в свое занятие, внимательным, сосредоточенным, а потому она не решалась прервать его, позвав. Он просто молча делал свое дело, и глина повиновалась его воле, превращаясь в то, что он мыслил. И какое-то время назад эта глина была комком – точно таким же, как тот, что лежал перед ней, и таила в себе такую красивую форму. Она могла быть чем угодно, достаточно было лишь приложить к ней волю и, наверное, и вправду не спешить. Вздохнув, Даэн смочила руки, сдула со лба мешающую прядь и потянулась к глине, сосредотачиваясь. И в каждый момент времени она могла являть собой разное – нетерпеливость, страхи, неуклюжесть, гневливость. Но в сути своей она оставалась прежней: ищущей, зовущей, умеющей идти вперед и начинать сначала. Тысячи раз начинать сначала, чтобы наконец найти ту точку, из которой вдруг разворачивалось творение: находилась нужная форма, возникало нужное движение, появлялось знание о действии. Каждая провальная попытка имела колоссальное значение, потому что на картах путей она отмечала места, в которых Даэн сумела вырасти – и свернуть на иную тропу, которая могла привести ее к цели. Могла и не, никто не знал наверняка, куда приведет дорога, ложившаяся под шаг; но этот выбор идти вперед определял все, потому что покуда она не стояла на месте – она была жива и отражала свою истинную суть в мир, проявляясь и позволяя ей расти. И теперь она стояла у источника, не в силах понять, что видит перед собой и могло ли вообще в мире существовать что-то столь же красивое, столь же немыслимое – и, наверное, простое. Стенки совсем маленького грота расцвечивал эфир: радугой свет переливался под сводами пещеры, отражаясь от поверхности сияющей субстанции, что клубилась в округлой чаше бассейна. Гладь переливалась всеми цветами, казалась одновременно прозрачной, золотой и многоцветной, и Дар в груди запульсировал, перебивая сердце, заворочался внутри, могучей силой стремясь вывернуться из оков плоти. Даэн против воли прижала руку к груди, осознавая, что свет из глубины ее тела просвечивает сквозь пальцы, заплетаясь со светом, что испокон веков жил здесь. Мы едины. Во мне есть частица этой силы, и значит, мне нечего бояться. Под ее ногами спуск с источнику был плавным, она видела под тонким его слоем дно у берега, что уходило все глубже – и пошла вперед, ощущая, как загривок то и дело сводит рябью мурашек. Источник принимал ее, медленно поглощая, Даэн смотрела на носки собственных сапог под переливами света, и уже не пытаясь понять, что именно чувствует. Из глубины ее настойчиво звало будущее, пронзительно смотрящее с той стороны мира, ждущее ее так долго, прошедшее через муку и агонию собственных путей. Они были готовы впервые увидеть друг друга. Она не сумела сдержаться – и закрыла глаза, задерживая дыхание, когда делала последний шаг перед тем, как источник сомкнулся над ее головой. Ничего не изменилось: она по-прежнему видела все, и в тот же миг, как эфир поглотил в себя весь мир, Даэн рассыпалась на миллиарды частичек, сливаясь с источником воедино, растворяясь в нем, чувствуя, как сила, вливаясь в тело через поры, плоть и дыхание, соединяется с Даром Хартанэ, чтобы в следующий миг затопить все сущее ослепительным светом. Может быть, она вскрикнула, позабыв о собственном глупом страхе захлебнуться – только внутри не было ничего, кроме сладости и интенсивности, стремления отыскать, найти… Она искала их, искала во всех вечностях и в каждую секунду Любовь и Силу – и откуда-то знала, что первой придет Сила. Свет и туман постепенно развеялись, оседая дымчатыми очертаниями. Даэн не понимала, что видит: она как будто оказалась внутри сна, в котором контуры всех объектов были свиты из самых тонких и легких облаков. Ей казалось, что она видит сосны, склоны гор под их корнями, опушенные осыпавшейся хвоей камни. Цвета сейчас не существовали – и были слишком интенсивными для ее человеческих глаз. Единственной, кто сохранил в себе четкость контуров, полноту цвета и видимую реальность, была женщина, стоявшая напротив Даэн. Она не сумела бы сказать, сколько лет незнакомке: молодое лицо никак не вязалось с седой совсем головой – и взглядом, вобравшим в себя всю мощь штормов, всю ярость бурь, всю непреложность воли и тяжесть эпох. Зрачок, тонувший в мягком ореховом море, вонзился в самое ее сердце, и Даэн не оставалось ничего, кроме как открыться навстречу этому взгляду, снимая с себя всю броню и позволяя ей рассматривать, узнавать, находить. Она молчала, и время все тянулось – и не двигалось вовсе, покуда они принимали друг друга, встраивали в свою реальность новое. Даэн не выдержала первой. - Надо же, все оказалось так просто. Я не знала, как найду тебя. - Верное – обычно потрясающе просто, - коротко отозвалась женщина, все так же разглядывая ее. Даэн не знала, как они говорили – размыкая ли уста, безмолвно ли, не знала, как понимали друг друга и владели ли одним языком. Это происходило, потому что сейчас они были едины, одинаковы. Уголок ее губ чуть приподнялся, хоть и назвать это улыбкой Птица не сумела бы. – Мы с тобой похожи. Это было правдой. Даэн тоже чувствовала удивительную единокровность, единоутробность, будто в их жилах текла кровь одного и того же создателя. Наверное, так оно и было. - Думаю, что так же похожи и они, - негромко проговорила она, тоже узнавая женщину напротив. Они никогда прежде друг друга не знали, но отражения друг друга находили в каждом действии, потому что каждое действие в основе своей имело те четыре компонента, проявлениями которых они и были. Лицо женщины осветилось нежностью пополам с печалью. - Пожалуй, так и есть, - помолчав, она подступила ближе – Даэн казалось, что между ними всего-то пять шагов, а еще – тысячи верст, сотни лет, десятки сотворений и смертей. И вот теперь – вдруг они встретились. Они наконец пересеклись, огнями двух маяков, рассекающих тьму, столкнулись, и там, где эти лучи пересеклись, родился совершенный всепобеждающий свет. – Я – Вель. - Здравствуй. Я – Даэн, - нужно было продолжить, но она не знала, как. Даэн вдруг поняла, что так и не придумала, что сказать. Тар'Гайдан так много говорил об их колоссальной роли для судьбы всего мира, но вот они встретились – две женщины, между которыми вдруг натянулась нить, от сердца к сердцу – и теперь Даэн узнавала ее, переживая внутри себя все: ее страдание, ее дороги, ее страшную участь, потери и утраты, ярость ее борьбы, гнет ее бессилия, жажду ее сердца. Чувств было много, они лились к сердцу Птицы, и за спокойным взглядом карих глаз бесновалась буря боли. Она вытапливалась слезами из глаз Даэн – лицо Вель оставалось бестрепетным и сухим, будто бы не ей раздирало грудь, будто бы это не с ней происходило. С нами всеми, поняла Даэн. Теперь не будет иначе: мы разделяем это, мы разделяем мир, себя самих, мы находим друг друга в себе самих. Я понимаю тебя. И – сострадаю тебе. Вель знала – не могла не знать: все чувства они выложили друг перед другом на раскрытые чаши ладоней, демонстрируя друг другу тотальную уязвимость, всю остроту углов, все многообразие линий, сплетение собственных черт и выборов, принимая всю совокупность, всю уникальность, сопереживая и проживая вместе, а вокруг поднимались в сонных туманах сосны, спали горы, лилось время. Ложились под ветер щекочущие колени травы ее детства, взрывались звезды в далеких просторах поднебесья, поднимались у опустевших берегов волны, бросаясь в восторге и ярости на скалы, рождались маленькие люди, умирали седые цари, оседали на дне души невыговоренные слова, схлестывались мгла и свет, и в их борьбе и любви рождался мир. Они нашли друг друга впервые с самого сотворения мира, протянули руки навстречу, принимая, вершась, сбываясь, как предсказанное и обещанное. Спустя годы поиска, который так и не был наречен, через собственную сумрачную человечность они начинали путь к истинной встрече, не зная, какой она будет в мире плоти и чем завершится. И начало ей было положено здесь. - Честно сказать, понятия не имею, что тебе говорить – и что у тебя спросить, - призналась ей Даэн – так просто и так легко открывая ей собственное несовершенство, непрозорливость, неготовность. Свою человеческую грубость и простоту, отсутствие судьбоносной грандиозности, которую им пророчили – все было таким простым, неидеальным. Все было таким живым. Жизнь, оказывается, не могла быть идеальной. – И вопросов у меня вместе с тем десятки. Где вы? - Я – в предгорьях Данарских гор, что на Этлане Срединном. И я иду к Ней. Искать Ее, - помедлив, ответила Вель. В голосе ее зазвенела твердость и непреклонность, простая истина, которую Даэн вдруг поняла всем своим нутром, прочувствовала, зная, о ком она говорила, и расспрашивать не было нужды. – Где вы? - Мы – в городе детей вашей земли, крылатых гринальд. Наша земля зовется Бар-эс-Тиллад, и сейчас мы сражаемся с Дикой Охотой, что раз за разом пытается пожрать все живое, что явлено здесь. И мы знаем, что сейчас вы сражаетесь с Танцем Хаоса. И знаем, что нам нужно объединить усилия, чтобы суметь победить в этой войне. Встретиться в мире плоти, чтобы началось иное творение для всех нас. Сейчас мы здесь для того, чтобы закрыть источник, чтобы через него не мог распространиться яд, искажающий все живое. Я искала вас, чтобы дать вам знать, что мы знаем о вас и ищем. Со всего выходит, что друг без друга мы не управимся, а значит, наш единственный шанс – отыскать тропы навстречу. Может быть, определить условное место, куда нам нужно прийти. - Маловероятно, что это удастся, - качнула головой Вель. – И вы, и мы ограничены знанием о своих землях и понятия не имеем об их пересечениях. Но мы можем установить связь – подобная есть у нас со Спутниками. Если мы построим этот мост между нами, то сумеем протянуть его и дальше, к Истине и Любви. Так мы сумеем не потерять друг друга во плоти. - Через саитри? – спросила Даэн, откуда-то уверенная в ответе. Вель кивнула, а Коршун подумала вдруг, насколько же концентрированной была мощь в этой женщине – простой, выточившей себя саму, исконной. - Иных вариантов и нет: источники небезопасны – и более того, не нужны, - она окинула взглядом туманный мир вокруг них. – Мы и сейчас с тобой разделены их пространством. И да, без них мы бы не встретились, но теперь они же и мешают нам установить связь через саитри. - И как это сделать? – Даэн вопросительно приподняла брови. Вель некоторое время молчала, и невидимый ветер мягко играл с седой прядью, путаясь в ее серебре. - Ты ведь как-то сумела погрузиться в источник, чтобы найти меня, если я верно понимаю? – вопросом на вопрос ответила она. – А значит, канал связи с ним у тебя есть. По идее, реализация саитри вытеснит источник из проявления – потому что саитри мощнее и полнее, и если мы запустим эту реакцию, источник сколлапсирует. Но я не знаю, насколько это безопасно для твоего физического тела, пока ты находишься внутри. - Мой канал связи с ним – Дар Хартанэ. Это – здесь, - она указала на собственную грудь, через которую все так же лился наружу свет, импульсами разворачиваясь под кожей. – Это – то, с помощью чего я могу сражаться с Дикой Охотой, моя защита и поддержка, моя опора. Изначально он воспринимается нами как реализация источника в теле, пусть и проявленная иначе, чем связь ведунов. Но Дар во мне еще связан с саитри, а потому искажению источников он не подвластен. Во всяком случае, так мне говорили гринальд. - Малхейн, - задумчиво проговорила Вель, слабо улыбнувшись. Они одновременно и понимали друг друга, и совсем нет – незнакомые слова странно отражались в теле, робким эхом осознания проходясь по кромке разума. - Что бы это ни было, оно может защитить меня от колебаний сил иной природы. Опять-таки, на это знание я опираюсь, иного у меня нет. Я никогда не использовала ни одну из сторон Дара для подобных вещей. - Если мы свяжем малхейны, нужно будет куда-то запечатать источник – его энергия будет стремиться найти вместилище, она не рассеется просто так, не исчезнет. И скорее всего, она потянется к подобному – твоему Дару, - очень внимательно глядя на нее, принялась рассуждать Вель. – И тебе придется внутри себя укладывать ее, встраивая в свой Дар, вмещая как-то, не знаю, держась за саитри и за устанавливающуюся связь со мной. Потому что иначе коллапс поглотит Дар и выжжет тебя. Ты сможешь сделать это? - Я не знаю, - с какой-то удивительной простотой ответила Даэн. Она и впрямь не знала. – Иными словами, мне нужно забрать в себя энергию источника, раз уж я сама являюсь по сути фильтром саитри, и я – единственное вместилище для его энергий, в которых он не подвержен искажению? - Как и мы все, полагаю. И – похоже на то. Больше ничего не приходит в голову. Только после того, как между нами установится связь, мы сможем предпринимать дальнейшие действия – здесь мы обе бессильны и неподвижны. И можем говорить бесконечно долго, наверное, - она вдруг усмехнулась и взъерошила волосы на затылке – таким простым человеческим действием, отчего вдруг показалась совсем девчонкой, седой, как луна, девчонкой… - Но толку-то в этом? Нам нужно идти навстречу не только в тонких мирах. - Согласна, - так же просто отозвалась Даэн, разглядывая ее, сохраняя в памяти черты. Как так получилось? Могли ли в мире существовать такие причудливые события, происходить такие встречи? Они стояли друг перед другом на склоне Данарских гор, в подземелье пещеры Ниилин, стояли друг перед другом на двух материках, из двух миров, и все сплеталось в одну точку, стягивалось еще одним узелком в Полотне, занимало свое место. - Отлично. Что ж… Как мы это сделаем? - Мне в голову приходит только одно, - пожала плечами Даэн, вдыхая поглубже – и протягивая руку Вель, точно так же, как совсем недавно во мгле ей протягивала руку тень с глазами змеи, кошмар ее мира. А теперь – она сама протягивала ладонь навстречу спасению. От Дара к плечу поползли, будто живые, золотые нити света, стекая по руке вниз, обвиваясь вдоль жил, оборачивая локоть, запястье, кисть, каждый палец… Вель вскинула на нее взгляд – пронзительный и прямой, до дна полнившийся ее сутью. Ее движение было медленным – а может, это мир замедлился еще сильнее, позволяя им обеим приготовиться. Даэн видела, как в груди женщины тоже разгорается сияние, устремляясь по руке, которую она поднимала навстречу, точно так же стекая к кончикам пальцев. Она поняла вдруг, что ей нужно понять, как вместить в себя возмущенный источник. Как это можно сделать, если она уже была полна и цела?.. - Как ее зовут? – вдруг спросила Вель. Между их пальцами оставалось не больше пяди пространства. Даэн улыбнулась ей. - Мара. А ее? - Данка, - коротко улыбнулась в ответ Вель. В уголках ее глаз собрались теплые морщинки, и на миг показалось, будто и во взгляде ее точно так же плавится саитри. А затем они сомкнули пальцы, переплетая, и свет соединился в золотую нить. Пространство вокруг зарябило, пошло волнами, взвилось в один миг вихрем и взорвалось. Волна ударила Даэн прошила ее насквозь, и в первый миг она растерялась, не понимая, что происходит: казалось, будто ее сердце вывернулось наизнанку, вбирая в себя весь спектр существующих чувств и агонизируя. В судороге распахнулись едва ли не наружу ребра, Дар вспыхнул разом, занимая все место в ее легких, выжигая из них воздух… - Я здесь, - твердый голос Вель держал ее в сознании. – Я с тобой, ты можешь опереться на меня и черпать силу из меня. Я удержу. Делай все, что сделать нужно, я буду с тобой. Даэн слышала ее – и видела перед собой, видела, как пульсирует в такт их общему сердцебиению связь между малхейнами. Дар Хартанэ в ее груди, свернувшийся в папоротниковый росток, искал возможность развернуться, мощь источников, свиваясь в жгуты, сминаясь, вворачивалась в нее, будто песок, что ссыпался в подземный бездонный колодец, вдруг открывшийся посреди пустыни. Ей нужно было куда-то вложить всю эту мощь. Ей нужно было прорасти в своей новой форме. Хартанэ, покажи мне этот узор – я не справлюсь в одиночку. Поведи мой Танец, как вела и прежде. Ответ пришел – такой поразительно простой и красивый, такой нежный, что Даэн рассмеялась, покуда вокруг рассыпалось эфемерное пространство, покуда мерк туман, плавились серебряные горы, обращались одуванчиковым пухом сосны, опрокидывались валами облака, и все – сквозь них. Вель улыбалась ей – она тоже знала этот ответ, она держала, не позволяя Даэн унестись вместе с незримым ветром и растаять в теле источника, саитри соединяла их, протянувшись от сердца к сердцу. Коршун обратилась к Дару в себе самой, к его тугой сердцевине, прося ее заплести в себя силу – и стать тем, чем она наконец нашла возможность стать, отыскав ее в самом непроглядном мраке. Яростная сила гибнущего источника, проходя сквозь нее, обращалась в свет и вырастала из спины тонкими нитями, рассыпаясь золотой пряжей меж лопаток. Этих нитей становилось все больше, они множились, чтобы она сумела заплести их, и белое марево вокруг них с Вель таяло, уступая место сумраку, а затем – тотальной мгле. В конце концов, ничего не осталось – лишь золотые звезды малхейнов и нить между ними, их сплетенные руки, взгляд Вель и ее озаренное рассветным солнцем лицо, и тысячи лучей за спиной Даэн, которые она мучительно медленно свивала – так, как показывала Хартанэ. Шестикрылая тоже была, с великой нежностью наблюдая, ведя ее, и сознание Даэн терпеливо собирало узор, который Богиня нашептывала ей, складывая нить к нити, перышко к перышку. Содрогаясь всем телом, Даэн переживала это творение, повторяя и повторяя заново незримое движение, пока через Вель к ней текла сила, а через Хартанэ – знание и вера. А затем – все завершилось, последнее перо легло по воле Ее, и… - До встречи, - прозвучал в ее голове голос Вель, и Даэн, вскрикнув, распахнула глаза. По стенам грота все так же текли блики – однако теперь золотые. Что произошло? У нас не получилось? Даэн поняла, что лежит на спине и смотрит в каменистый потолок пещеры, но больше не видит перекатов эфира. Она едва дышала, ощущала себя так, словно всю ее измолотило в яростном шторме и вышвырнуло на берег, и теперь приходилось с таким трудом проталкивать в переломанную грудь воздух… Но под самыми ребрами теперь жила сладость, легкость, а еще – странное присутствие, у которого было имя, связь с кем-то, кого она знала теперь. Даэн, изнемогая от усталости, с трудом повернула голову – и увидела золотой узор полупрозрачных легких перьев, будто бы свитых из света, собранных в крыло. Она лежала на собственных распахнутых крыльях, и их сияние рассеивало тьму. Не веря своим глазам, она несмело тронула Дар, взмолившись Хартанэ, и крыло шевельнулось, а сердце в груди сделало кульбит, а затем вдох вдруг обратился в смех, и она расхохоталась, обессилено откидываясь назад и чувствуя их теперь, свои крылья, росшие прямо из Дара, созданные из того, что прежде было источником и что очистилось силой саитри. А еще далеко-далеко, на другой стороне мира кто-то точно так же смеялся вместе с ней, переживая ее радость. - Ох, Вель… - вслух пробормотала она, чувствуя, как по щекам катятся слезы. Как же ты искусно плетешь, Хартанэ… Еще одна мысль рассмешила пуще прежнего, и Даэн совсем уж залилась хохотом, накрывая слабой рукой лицо: кажется, на поверхность ей не придется подниматься по лестнице. Оставалось только понять, как управлять крыльями.