лаки страйк и собака по имени Вальхалла

‘ты пойми: кто-то должен встречать рассвет. ты представь: он придёт, и никого нет’

Фрэнк думает, что уже не сможет выковырять из мироздания безликое проклятие: «Ты должен быть успешным к двадцати пяти годам». Ты должен быть успешным к двадцати пяти годам, или родители не будут гордиться тобой. Ты должен быть успешным к двадцати пяти годам, или зачем ты существуешь? Ты должен быть успешным к двадцати пяти годам, или кто-то придёт и убьёт тебя. Фрэнку двадцать четыре. У него в запасе одно лето и чуточку осени, чтобы вцепиться в финал: либо вырвать у планеты свой пик славы; либо дождаться убийцу; либо опередить будущее и прикончить себя раньше всех. Что-то одно. По безликому проклятию, разумеется. — Кока-Кола из холодильника и жвачка. С тебя два бакса. Классный пирсинг. — О, — Фрэнк дружелюбно лыбится, — спасибо, всё в домашних условиях. — Много крови? — Не то, блять, слово. На заправке работает весёлая девочка-неформалка, которая восхищённо пялится на Фрэнка, пока он отскребает от карманов центы. Вялое местечко. Касса вся в мыльных разводах и наклейках, где-то сбоку с трудом дышит кондиционер. Пустота. Духота. Рай. Девочка в джинсовом комбинезоне тщательно пересчитывает мелочь и кивает Фрэнку: — Хорошего пути. Надеюсь, твоя тачка не заглохнет, а то она неважно выглядит. Фрэнк кивает в ответ. Он, в общем-то, не против неприятных приключений, сдутых шин и проблем. Потому что, мать честна́я, он не изведал слишком много вещей. Он готов бороться, пока жив. Готов чувствовать. Готов испытывать. Ночёвка на капоте, автостопы, холодная Кока-Кола под тёплыми звёздами и куча-куча переломных моментов. Люди. Свежесть. Рай. В детстве Фрэнк думал, что много потерял, когда решил остаться в Беллвиле на столько лет. Но на самом деле он просто ещё ничего не нашёл. Нечего грустить. Фрэнку двадцать четыре. У него в запасе сотня долларов (в кроссовке), пачка Лаки Страйка, гитара, пыль в волосах, а под боком — собака по имени Вальхалла. За заправкой гнездятся тление и жар. Футболка липнет к коже, а газировка бьёт по зубам резким контрастом. Чудесно. Фрэнк вливает в желудок половину бутылки, жмурится, забирается в машину и треплет за ухом хрипящую Вальхаллу. Она жалобно скулит и высовывает язык. — Потерпи, малышка, скоро вечер. Будет прохладно. Вальхалла театрально выдыхает. — Не смотри на меня так. Без тебя знаю, что нужно было воду брать, а не Кока-Колу. Не слушаешь? Психованная. Но я всё равно тебя люблю. Вальхалла очень театрально вздыхает, выдыхает. Перебирается под сиденье, в пряную тень и тотальнейший срач. Там жмутся друг к другу упаковки из-под вегетарианских сэндвичей, гитара, несколько маек и футболок, лопнувшие струны, кроссовки. И по мелочи: крышки, фантики, корм, пятна молока. — Надо тебя вычесать, — невозмутимо замечает Фрэнк. — Вся шерсть в песке. Ну-ну, не сердись. Он включает «найтколл» Кавинского, забрасывает в рот апельсиновую витаминку-шипучку и рвётся вперёд, нагло проезжаясь по дороге и безликому проклятию. Нахрен это всё. Блёкло-белый (как после химиотерапии) Понтиак Фиеро сверкает и плюётся, блистательно показывая, что он 1988 года выпуска. Двухместный, спортивный, дико неудобный для человека, заражённого клаустрофобией. Но Фрэнк был слишком одиноким раньше, чтобы бояться тесноты. Он влюблён в свою тачку. А она влюблена в него. Единственное, что здесь выражает явное недовольство, это Вальхалла. Искажённый голос из магнитолы чиркает по ушам. Фрэнк гонит вперёд, проносясь мимо древних магазинчиков и редких кафешек-заправок-мотелей. Ветер ластится к волосам и нагретой ткани. Мираж спокойствия трескается и раскалывается надвое, когда Фрэнк резко тормозит и едва не блюёт Кока-Колой от страха. — Блять, — облегчённо бормочет он, — чуть не раздавил. Вальхалла, кто-то из нас счастливчик — я или тот придурок. Эй, ты, суицидник! Уйди с дороги! «Было бы забавно, — думает Фрэнк, — если бы я загремел в тюрьму в двадцать четыре. Семейное достижение». На дороге валяется тело. Вполне живое, даже умиротворённое. На нём сидят три бабочки-данаиды и солнечные блики, а в чёрных волосах путаются полудохлые ромашки. Хиппи? В сбитых пальцах и за ухом — по сигарете. На коленках лежит рюкзак, украшенный значками с кельтской символикой и названиями музыкальных групп. Фрэнк в ступоре не понимает, как умудряется рассмотреть столько деталей (бессмыслица), и выходит из машины. Вальхалла липнет к стеклу. — Эй, — он подходит ближе. Парень смотрит вверх, положив руки под голову, и выглядит это околдовывающе, завораживающе. Так, будто скальды захотели бы написать балладу. — Эй? — Есть зажигалка? Фрэнк незаметно отшатывается. Он — ха-ха, — не ожидал услышать его голос. Почему-то. — Свали с дороги. — Спички? Огниво? Факел? — Оглох, не? — Прикуриватель? Батарейка и шерсть? Линза? — В машине. Просто зажигалка. Этого оказывается достаточно, чтобы парень оторвался от облаков. В его глазах отражается взгляд Фрэнка. Настолько чистые у него глаза. Зато под ними струится чернота. Непонятно, это свежие фингалы или тени для век. Парень опирается на локти, сгоняя бабочек, опять смотрит снизу вверх, но теперь на Фрэнка. И молчит. — Что за чушь про шерсть и батарейку? — О, — он моргает, возвращаясь в этот мир, — мой брат однажды так поджёг шторы. Запомнилось. Я Джерард, кстати. Джерард, кстати, ломаным движением вытягивает руку. — Фрэнк Айеро, в общем. Фрэнк Айеро, в общем, жмёт его разбитую ладонь. Будто трогает шелковицу. Белую-белую, как молоко или простынь. От Джерарда исходит, дрожа и раздражая, рябь. Из чистых глаз лучится мельтешение, как от ярчайшей футболки тай-дай; это странно, потому что он не выглядит весёлым. Скорее... расслабленным. Каким-то летним, разноцветным. Расколотым надвое. На три, на четыре, на сотни иных Джерардов. Вероятно, в нём ютится кучка шизоидных субличностей. Он лениво говорит: — Ладненько. И пытается подняться, опираясь на хрустящие, нетвёрдые — точно подгнившие — локти. Кряхтит. Волосы все в пыли и ромашках, пребывающих в вегетативном состоянии, в щёки быстро въедается блеск. Нездоровое, детское сверкание. — Тебе помочь? — Да у меня всё нормально. Джерард шмыгает носом, не обращая внимания на то, что его беспощадно мотает по дороге. Не просто хиппи, а обдолбанный хиппи? Но зрачки, кажется, работают. Ну, сужаются, взрываются. — Чего это с тобой? — искренне не понимает Фрэнк. — Хочу курить, — искристо отвечает Джерард. — Ты думаешь, я просто так лежал под солнцем? Я терпеливо ждал, что оно сожжёт конец сигареты, и я сумею нормально покурить. Но, блять, нет. На ладони, в самой её сердцевине, теплится эфемерный остаток шелковицы. Фрэнк сжимает кулак. Разворачивается и тащится к тачке, слыша, как Джерард подхватывает гремящий рюкзак и идёт за ним. Нет, он не идёт. Шагает. Сбрасывает с себя худощавую тень, ромашки и энергетику. — Осторожнее, там собака. — Кусается? — Не. Ворчит. Сердитая морда Вальхаллы прижата к стеклу. Фрэнк открывает дверцу и рыщет в поисках зажигалки, пока Джерард взглядом исследует сначала его руки, затем тотальнейший срач под сиденьем. Вроде бы остаётся довольным. Свистит: — Даже у меня в голове не такой бардак. — Эй, я вообще-то прибрался в салоне недели две назад. — Поразительно, но я тоже пытался недели две назад разгрести всякое. Не вышло. У обоих. Где зажигалка? Фрэнк приваливается к блёкло-белой дверце, упирая локоть в опущенное окно и бросая зажигалку. Джерард не ловит, даже не пытается. Вздыхает (копия Вальхаллы) и вытаскивает её из кладбища ромашек. Вытягивает из-за уха сигарету. Не раздумывая протягивает её Фрэнку, а в пальцах остаётся вторая, более дешёвая и слабая. — Обычно я курю Лаки Страйк, но что есть, то есть. — Ладно, — соглашается Фрэнк. Оба прислоняются к машине, закуривая и бросая взгляды на солнце. Смеркается. Джерард молчит ровно минуту, а затем Фрэнк попадает в водоворот его мыслей, идей, рассказов и гиперактивной мимики. Джерард носится по словам так быстро, что начинает мутить. У него прикольный смех и только одна ямочка на правой щеке, а в рюкзаке лежат отборнейшие йогурты, щётки для зубов и первоклассное шоколадное масло. Джерард размахивает руками, источая слой яркости в наступающих сумерках: — Я не говорю тебе пускать всё на самотёк. Я говорю расслабиться. Мир, знаешь ли, дико справедливый. — Не наоборот? — Нет. Фрэнк рассказывает ему о безликом проклятии в двадцать пять лет, о Вальхалле, о рокерских грёзах, и они оба хрипло смеются. Оба — мальчишки. Оба с отрезанными пятками, потому что не могут сдвинуться с места; и с тёплой Кока-Колой под холодными проблесками звёзд. — Наша планета несправедлива. А, херня. Я сам ещё не разобрался. — Разве? — спрашивает Джерард. — Все только и твердили мне, что я должен стать крутым. Я, блять, сам знаю это. Я хочу этого. Но для меня крутость — это колесить по миру на свои баксы, забить на бо́льшую часть теории и делать ошибки на своём опыте. Я более приземлённый, чем мои предки. Я как бы трезво себя оцениваю. И если я буду не прав во всём, что щас говорю, я полностью в этом признаюсь. Джерард пьёт газировку, как водку, замечает: — То есть ты — не вся планета. Фрэнк не в курсе, почему Джерард доходит до этого вывода, но облегчённо признаёт: — Да. Типа, она не моя. — Правильно. Мы — не мир. Ничего не изменится, если два придурка будут колесить по отшибам, а не спасать людей или ловить преступников. Это наш выбор. Мы можем посмотреть одним глазком и убежать. — Как крысы? — Как великие стратеги со своей Вальхаллой под боком. Фрэнк невольно фыркает и смеётся, а Джерард самовольно включает магнитолу. Каждое движение отпечатывается на обратной стороне век. Даже жаль будет когда-нибудь умереть и растерять всё это: подпевающий голос, мыслительный бред, пальцы как из молока и пластика, звёздное одеяло над двумя незрелыми башками. — Темнеет. Джерард воспринимает это как пощёчину и тараторит с повышенным ультранасилием над ушами: — У меня есть две зубные щётки, классная паста с белыми звёздочками, твикс, ещё какая-то полезная ерунда, не помню. Возьмёшь меня с собой? Фрэнк, безусловно, кивает: — Запрыгивай. Фрэнк был слишком одиноким раньше, чтобы бояться тесноты. Теперь же в тачке нет свободного места. Одну часть занимает шерстяное недоразумение, вторую — гиперактивная катастрофа, а за рулём умещается всего лишь Фрэнк. Джерард хватает пальцами воздух и свет проносящихся мимо фонариков, безудержно улыбаясь: — Ну что ж, Фрэнк Айеро на Понтиаке Фиеро, поехали смотреть на эту не нашу планету.