лаки страйк и собака по имени Вальхалла

Ночь в заплесневелом мотеле выдаётся адской. Нет, серьёзно: комната напоминает микроволновку из нержавейки. Окно, возможно, держится на тончайшем слое изоленты, вместо кондиционера в углу пылится отключенный обогреватель. Классическая лачуга. Рисунки карандашом на потолке: галочка. Дихлофосы и спрей от москитов вместо алкоголя: галочка. Засохшее алоэ: галочка. Вальхалла спит под торшером, высунув язык. Кровать одноместная, но Фрэнк и Джерард не очень-то напоминают бодибилдеров, чтобы тесниться или решать жеребьёвкой, где чьё место. Между ними лежит рюкзак для соблюдения дистанции. Оправданно — и Фрэнк, и Джерард любят закидывать ноги и руки куда попало. Однако обоим не спится. — Пойдём покурим. — Идём, — тут же соглашается Джерард. Они выкарабкиваются на улицу в трусах, майках и сползающих на щиколотки носках. Локтями опираются на железные перила. Закуривают. Лаки Страйк, разумеется, ничего лучше нет. Звёзды сегодня раскачиваются на проводах и железе, как на качелях. — Фрэнк. — А? Чего так смотришь? — У тебя блестят глаза и губы. Боже. Как же ненормально стучит в груди. Всё-таки надо было давить Джерарда на дороге. Фрэнк упорно смотрит на сигарету, а не на плечи, укрытые тканью белой майки (она была куплена в полночь по выгодной цене). Джерард отворачивается, наклоняет голову набок, но мокрые волосы остаются приклеенными к шее. Красиво. Он закрывает глаза и выглядит так, будто считает звёзды. Как овец. Для успокоения. — Я тебе нравлюсь, — бесстрашно, без упрёка понимает Фрэнк. Он смог разобраться в этом за несколько часов, но не выяснил всю лживость своих родственников за кучу лет. Абсурд. Фрэнк всё ещё не смотрит на Джерарда и превосходно понимает, что тот не смотрит в ответ. — Но ты знаешь меня совсем немного. Джерард как-то по-особенну тихо вздыхает. На его плече блестят родинки, как камушки, и Фрэнк всё же попадается. Смотрит. Смотрит. Смотрит. А Джерард говорит, уткнувшись глазами в сырный полумесяц: — Мне не нужны отношения. Мне нужна любовь. В груди на пару мгновений перестаёт стучать. До сих пор не стучит. Фрэнк открывает рот, чтобы возразить, и понимает, что возвратить-то нечем. Всё просто и понятно. Это самое честное, что он слышит за последние двадцать четыре года. Абсолютное, волшебное откровение. Он говорит безобидную фразу: — Ты вообще в порядке? И чувствует, как изменяется настроение Джерарда. Словно дверь закрывается. Нет-нет, нельзя, он ведь только его нашёл. — Фрэнк, — Джерард говорит быстро, — давай околачиваться по этой жуткой планете без вопросов о том, как наши дела, всё ли в порядке, как настроение. Хорошо? Во мне что-то нарушено, но сейчас я чувствую себя отлично. Всё, теперь ты в курсе. Джерард треплет мокрые волосы и осторожно (но не особо вовремя) бросает взгляд на Фрэнка. А Фрэнк Айеро тот самый мальчик, который если очарован чем-то, то вцепится в это и до последнего будет пытаться не отпустить. И он, чёрт возьми, максимально втрескан. Вероятно, это мимолётно, но по самую иссохшую глотку. Как так получается? — Ла-а-адненько, — Джерард вяло тянется. Он худой, аж мослы торчат. — Я сейчас задам очень неинтересный вопрос, но мне нужно знать, откуда ты едешь и почему только с собакой. Так, погоди. Почему-то уверенный в том, что разговор будет необъятным и изнурительным, Джерард шагает обратно в мотель. Он возвращается с обыкновенными кружками необыкновенного чая. Ярлычки от пакетиков обмотаны вокруг сколотых ручек. Вся магия в ягодах, плавающих внутри, а не в самом чае. Из-за сбитых пальцев цвета кружек кажутся более насыщенными. Какими-то карнавальными. — Только не говори, что в твоём рюкзаке был чайник. — В моём рюкзаке был чайник. Джерард скомканно улыбается Фрэнку и поворачивает голову к сырно-лунному шарику. Подносит красноватую кружку к губам. — Рассказывай. — Ну, — Фрэнк хлебает чай со страшной заторможенностью. — Я не то чтобы сбежал из дома. Скорее из города. Целиком из Беллвиля, да. — Знакомо. — Правда? — Ага, — Джерард скребёт ручку (от одного края скола до другого), замечает свою нервозность и ставит кружку на побитую коленку. — Я из Саммита. Фрэнк чешет мочку уха и вдруг задаёт нелогичный вопрос: — Ты хоть знаешь, где мы сейчас? И получает удивительный ответ: — Понятия, блять, не имею. О. Даже так, оказывается. Это не имеет значения, потому что к полудню их здесь уже не будет. Фрэнк стучит кружкой по зубам (детская привычка) и чуть наваливается плечом на плечо Джерарда. Тот тихонько вздрагивает. Его кожа прохладная, вся в шершавых ссадинах. — Я устал, — говорит Фрэнк. — От однообразия. С отцом я не успел помириться, он повесился в камере, а с мамой никогда и не ссорился. Мы тупо не разговаривали. Она немного ёбнутая. Ну, знаешь, из тех людей, что никогда не вытаскивают пульт из плёнки и заставляют играть ребёнка на пианино, чтобы соседки лопнули от зависти. Понятное дело, я слетел с катушек уже в четырнадцать. Но чем заняться на той свалке, где мы жили? Вот я скопил денег, взял тачку и уехал с Вальхаллой. — Давно? — Месяц назад. Хочу убедиться в маминых словах, что путешествия на машине — хуйня, которая не приносит удовольствия. Пока что счёт не в её пользу. Потом устроюсь в салон и буду делать татуировки. Или что-то другое, не знаю. — Звучит... — Потрясно? — Не, — Джерард задумывается. — Перспективно. Нет, многообещающе. Далекобудущно. Далековато загадываешь, короче. Фрэнк оказывается ещё ближе к нему; такое чувство, что на нём одеяло из овечьей шерсти. Ему тепло и мягко, на ресницах переливается глазурная нежность, а сердце покрывается печеньем и ватой. — А ты? — интересуется Фрэнк. — Я ведь говорил, что уехал из Саммита. — Да мне как-то плевать, откуда ты. От чего уехал? — Ну, — Джерард зажимает кружку коленями и сцепляет пальцы. — Мне как-то сказали, что жизнь не разочаровывает, а удивляет. Я так хотел в это поверить. И не выдержал. Думаю, что моя вера ограничивается каким-нибудь Сантой, а не реальностью. Не понимаю, как я прожил столько лет. — Ты веришь в Санта-Клауса? — Я верю в то, что однажды сказочный человек встряхнёт меня и спасёт. Фрэнк скованно улыбается. Лжец. Или тот, кто хочет, но не может попросить о помощи. Полчаса назад у него было всё отлично, а сейчас он будто становится одной из шизоидных личностей, которой нужна поразительная поддержка. — Я понял, — просто кивает Фрэнк. — Ты такой весь из себя безнадёжный романтик с тёмной душой. Но я знаю, перед чем ты не устроишь. Хочешь историю о разумной пшенице Беллвиля? Или о двух вампирах из две тыщи пятого? Те ещё придурки. Они болтают, дурачатся и подливают друг другу чай до рассвета. Не могут досчитаться нескольких звёзд. Они ведь только что здесь были, ну. Фрэнк смеётся, вызывая смех Джерарда, и их лица разукрашиваются бледным солнцем. — По сигарете — и спать. Они ползут обратно внутрь в трусах, майках и сползающих на щиколотки носках. Фрэнк сыпет Вальхалле еду и полоскает волосы в раковине. Джерард сбивает торшер и валится на подушку. Утро в спящем мотеле выдаётся райским.

***

Фрэнк влюбляется в Джерарда за каких-то три дня. — Господи Иисусе, — удивляется Джерард, когда выбегает из худшей прачечной в мире, — что с ней стало? Почему она такая? Фрэнк шмыгает носом и поднимает глаза. Джерард, высокий, запыхавшийся, худой, стоит напротив и сжимает в руках майку. Та отдаёт розовым. Нитки на лямке чуточку вспороты, от ткани несёт лавандой. Бирка смята, будто тщательно пережёвана барабаном стиральной машины. — Наверное, она слишком дешёвая, чтобы выдержать горячую воду и хреновую стиралку. — Она порозовела, — искренне недоумевает Джерард. Фрэнк зевает, стараясь проснуться. Слушает, как Джерард предполагает разношёрстные варианты того, почему белая майка стала розовой, и не понимает, как можно быть так далеко от правды. Порошок с малиной? Бессовестная подмена? Куски помады, попавшие в воду? — Чего, блять? — перебивает Фрэнк. — Да кто-то просто подкинул нам свои красные трусы или носки, чтобы бесплатно постираться. Да ладно, вроде неплохо вышло. — Фрэнк, — перебивает уже Джерард, — никто не носит красные носки. Лето лижет спину. Фрэнк швыряет себя за руль, а Джерард (в простецкой футболке, с резинкой для волос на запястье) садится сбоку, к Вальхалле. Включает магнитолу и вытягивает руки вместе с майкой. Разглаживает её. Трогает, щупает. Говорит: — Подарю её тебе в конце лета. — Оставь себе. Я не очень-то люблю розовый. Джерард косится на него, бросаясь мысленным и чёрствым: «Мне она будет не нужна, не зли». Фрэнк в ответ мысленно бросается мамиными словами из детства: «Злость — это вывихнуть локоть». Переключает на французскую хаус-музыку и давит на газ. Джерард торопливо светлеет, озаряется: — Это Кавински? О, мне нужны солнечные очки, сигарета и пистолеты. — Есть только Лаки Страйк. — Пойдёт. Колёсико новой зажигалки аж хрустит. Джерард поджигает две сигареты и отдаёт одну Фрэнку. Он забрасывает ноги куда попало, берёт влажную футболку и постепенно достаёт из неё вещи, застрявшие внутри во время стирки. Кучу-кучу вещей. Даже какие-то крышечки от бутылок и коробок старых спичек. Салон наполняется лавандой и подсластителем. В этом и запутана сегодняшняя жизнь Фрэнка: в необычных запахах, в пугающих разговорах и забавных байках, в салочках, прятках и теннисном мячике, под шумок стащенном с пляжа. Завтраки в обед и фотография рассвета, чтобы встречать его в полночь. Фрэнк влюбляется в Джерарда за каких-то три дня, а вместе с любовью идёт доля инородной планеты, будни наперекосяк и душа нараспашку. Придорожная забегаловка украшена поделками из цветного картона, веточек и одноцветных гирлянд. Джерард заказывает фигню по флаеру и лимонный капкейк, Фрэнк просит бургер без мяса. Вальхалла дрыхнет в машине. Она сейчас в фазе вампира: днём спит, ночью охотится на мышей и провода. Джерард скребёт вилкой по тарелке и объявляет: — Через четыре километра будет лучший бар. — А? — В буклете так написано. — А, — многозначительно кивает Фрэнк. — Тот, что у кассы? На нём ещё куча барахла и дохлых комаров. — Ага. Безоговорочно поверив в правдивость выцветшего буклета, Фрэнк и Джерард находят бар «Mike’s Tavern» по ярчайшей вывеске с попугаями. Фрэнк отсчитывает (фрэнковская смета и джерардовская казна) то, что можно потратить на выпивку. Жёлтые попугаи на вывеске остаются позади. Понтиак Фиеро вместе с Вальхаллой покоится в мотеле. На встречу выползает — буквально — девушка в леопардовом платье, с великолепными волосами и бутылкой Мартини. — Эй, парни, — хрипит она; весёленькая, с уцелевшим макияжем. — Дайте что-нибудь. Готова выкурить хоть дерево. Заберите эту срань господню, меня вырвет. — Линдси, — другие девчонки подхватывают её за руки. Одна из них резко поворачивается: — Извините, мальчики, но не могли бы вы вежливо уйти нахрен? Девушке плохо, а вы пялитесь. Выпавшая бутылка пропадает в сбитых пальцах Джерарда. Отлично. Денег хватит на утреннюю покупку лимонада, еды, таблеток и, возможно, целой аптеки. Джерард подмигивает. Он всё ещё в простецкой футболке, с резинкой для волос на запястье. Фрэнк делает глоток Мартини. И — провал. Бар хорош, действительно хорош. Фрэнк не напивался так с семнадцати. Он едва стоит на ногах, он почти как Джерард в их первую встречу. С подгнившими изгибами локтей, распухшими коленями и стеклянными белками глаз. В них будто плазма. А на губах гнездятся обломки космического дыхания Джерарда. Они не целуются. Наклоняются друг к другу, задевают плечами, разглядывают, но не целуются. Не надо смешивать секс с алкоголем. Поцелуи уж тем более. Фрэнк просыпается на смятых простынях, похороненный под одеялом и чьей-то рукой. Всё мертво под гнётом лаванды и подсластителя. Отсутствие рюкзака сносит дистанцию. Рука Джерарда упирается в челюсть Фрэнка, нога Фрэнка давит в бок Джерарда. Удобно. Жарко, душно, адски странно, но удобно. Из-за ветра весь подоконник в песке, а в стакане молока утонул жук. Фрэнк считает трещины на потолке. Вспоминает, что мама ненавидит дыры, сломанные вещи, стёртую краску. Это тоже странно. Почему? Почему она так ненавидит? Мама говорила ему, что люди всегда цепляются за воспоминания, но она наклеила на стены обои, когда Фрэнк нарисовал там их семью. Она выкинула игрушку, когда та стала походить на изувеченное тряпьё — любимое тряпьё Фрэнка. Она не сохранила ни один детский подарок. Всё случайно осталось в старом доме, и почему-то никто не решил вернуться. Наверное, мама поместила бы Фрэнка в целлофан или рождественский шарик, чтобы поставить его на полку, пока не треснет. — О чём думаешь с таким лицом? Фрэнк вздрагивает. Интересуется: — С каким лицом? — Никаким. Никакущим. Фрэнк вздрагивает дважды. Глаза Джерарда напоминают быстро разграбленный сэконд-хэнд, и ему никогда не было до этого дела. До этого дня. До этой секунды, когда он смотрит на Фрэнка и не видит того, что ярко сочится и брызжет. Это ведь так просто. Фрэнку неприятно. Больно. От мыслей о доме и маме. — Всё круто, — говорит Фрэнк. — Чего не спишь? — Мечтаю о том, чтобы моя голова взорвалась. Или о чае. Мы точно пили Мартини, а не бензин? Фрэнк кутается в одеяло и встаёт с кровати. Сооружает завтрак (необычные кружки обычного чая и ванильное печенье). Помечает на карте дальнейший маршрут. Никаких достопримечательностей. Никаких музеев. Только улицы, пруды и люди. Скребёт по щеколде и бросает: — Чё разлёгся? — Минуточку. Я на волосок от страшной гибели. — Знаешь, моя голова тоже не в восторге. Я хочу курить и ждать не буду. — Стой-стой, — Джерард вскакивает и забирается под его одеяло. — Ты – бессердечный кусок тофу. Фрэнк улыбается. В этот раз они перебираются на площадку, запутавшись в полудохлом одеяле и оставив на пороге пятна от негорького чая. Вальхалла ворчит, но плетётся за ними. Сигареты за ушами, кружки на коленях, «найтколл» из плеера. Джерард растягивается на одной качели, Фрэнк на другой, рядом. Оба запрокидывают головы. Оба в майках: белая и розоватая. — Мне показалось, ты разрыдаешься, — говорит Джерард, блуждая взглядом по увядающим звёздам. Падла. Швыряется правдой и затыкается, оставляя Фрэнка на перекрёстке. Сказать. Не сказать. Ударить. Обнять. — Хотел бы я быть девчонкой, — бормочет Фрэнк под скрип качели. — Им хотя бы можно плакать. — Да ладно тебе, всем можно плакать. И правда. Он не думал об этом. Фрэнк мотает головой и говорит: — Я просто вспоминал, ну, всякое. Я никогда не хотел быть один. — А я кто? — ненавязчиво, вполне дружелюбно спрашивает Джерард. — Побочный эффект планеты? — Вдруг тебя нет, — Фрэнк вяло раскачивается. — Ты появился не самым нормальным образом. Они синхронно снимают обувь и продолжают сидеть босиком. У Фрэнка небольшие проблемы с восприятием мира. Мама говорила, что он часто выдумывал себе друзей. В детстве он делал это неосознанно, потом — чтобы не грузить семью тем фактом, что он не просто аутсайдер, а тотальнейший отброс с кольцом в носу и шариком в брови. Джерард упирается босыми стопами в землю, замечая: — Мне тоже временами сложно разобраться. В себе, в окружении. Иногда это в принципе невозможно. Он поворачивается всем телом, царапая Фрэнка чистым взглядом: — Фрэнк. Я есть. Однажды и меня не будет, но сейчас я правда рядом. Фрэнк вытягивает руку, и Джерард некрепко хватает её. Как подростки из картонной мелодрамы. Им по двадцать четыре, и больше нет тех, от кого им нужно бежать. А они бегут. Рассудок догоняет, но они быстрее. Фрэнк наклоняется к другой качели, где болтается умиротворённый Джерард. Он смотрит на него и видит взгляд, который тот дарит ему ежечасно. Он смотрит на него тем взглядом, которым должен был смотреть ежесекундно. Таким же чистым. Фрэнк выдыхает, сжимает ладонь в своей руке и всё-таки целует Джерарда. Сейчас они сидят совсем рядом, в ужасных майках и носках, что сползли на щиколотки. И их любовь — это перепуганное привидение. И целоваться на рассвете невероятно нервно и приятно. И Фрэнк почему-то уверен, что это первый поцелуй Джерарда.