Roter Schal

По приезде Людвиг улыбается столь довольному Ивану, поправляющему длиннющий шарф и занимательно вертящему красную ткань в руках. От России — теперь уже Советского Союза — тянет железным запахом завода, полукопчёным от кирпичной кладки и совсем уж чужеродным — морской солью прибившейся с Крыма. Брагинский осваивает себя нового со страшной скоростью, строя заводы один за одним, догоняя европейскую экономику. — Mein Schatz, — довольно тянет Иван, утыкаясь носом в чужую шею, обнимая. Наплевать, что их могут заметить, а после доложить и появятся проблемы. Здесь, на вокзале, почти все обнимаются приветствуя или прощаясь. — Я скучал. — От тебя тянет колбасой и молоком, — фыркает Германия, притягивая своего русского за шарф ближе, тыкаясь губами ему в висок. Запах от шарфа исходит, и не нужно долго думать, что это подарок от Ольги. Если чуточку принюхаться, то можно услышать запах её любимых духов, которые Людвиг ей привозит из Франции. Благодарность такая. — От тебя всё так же чернилами, перьями и сырой говядиной, но я же молчу, — если бы Брагинский имел хвост, он бы давно вилял им как заведённый. Потому что его немец рядом, большего и не надо. — Ты всё ещё предпочитаешь перьевые ручки нормальной шариковой? И прекрати до приезда есть своих ежиков. — Не доверяю я им, бумагу портят, — немец утыкается рукой Ивану в грудь, чуть отталкивая. — И я буду есть сырой фарш, отстань от меня с этим. Если тебе что-то не нравится, могу сесть на первый же поезд до куда-нибудь, а там домой. — Нет, — отвечает Россия, спокойно в преграду подаваясь, обнимая Людвига за талию, притягивая к себе и приподнимая над камнем пола. — Никуда я тебя не отпущу. Моё. Только моё. — Животное, — закатывает глаза Германия, позволяя себя ещё крепче обнять. — Тут люди вообще-то. Знаешь же, чем это нам может угрожать. — Если что я с Володей всё решу, не беспокойся. Он понимает такие вещи. — М? Неужели? — Конечно, он свободный и независимый, как и его Васька, — про кота Ленина Иван вспоминает с улыбкой. Наглая пушистая морда пыталась подрать ему брюки, а после улеглась на коленях, не желая куда-либо идти, да и урчал этот кошак как древний трактор: громко и очень вибрирующе. Но очень удачно ловил мышей и прыгал через стул. — Так что всё поймёт. — Какой ужас. И к чему пришла ваша власть, — Людвиг снова фыркает, ожидая, когда его отпустят на землю. — А что за тряпка у тебя в пальто? — вспоминает он. — Не тряпка, а нечто очень важное, — немца наконец-то отпускают и он довольно вытягивается. — Это платок. — И зачем? В ответ на это платок гордо и неожиданно качует из кармана на его шею, углами завязываясь в узел. Брагинский улыбается, довольно рассматривая пионерский галстук. Почему бы и нет? — Ты теперь пионер. — А разве они не обычные дети? Кажется да. — Ну а ты самый старший пионер. Я бы принёс тебе медальку, но их ещё отлить нужно. Придётся ждать. А, и финальный штрих, — Германию очень нежно целуют в щеку, растрёпывая строгую причёску, заставляя прядки расползтись в разные стороны. — Готово. — Да ты..! — Людвиг взбрыкивает, притягивая Россию за шарф, едва ли не сдавливая шею до потери доступа к воздуху, и злобно впивается губами в чужие, прикусывая. Руки сами обнимают русского за шею, притягивая ещё ближе. Он не злится, нет. С волосами справится обычная расчёска, а вот этот... пионерский шарфик (?) очень даже очаровательный подарок непонятно за что. А у него даже нет ничего в ответ. — Я, — кивает после Брагинский, позволяя себе довольную улыбку. Лёгкий румянец на чужих щеках радует его, да и придаёт эта реакция Людвигу большей... очаровательности. — Ты великолепен. — Я голоден, — парирует это Германия, показывая кончик языка, будто действительно он ребёнок лет девяти: гордый, нахальный и слегка диковатый, которому дай палку и он пойдёт воевать с крапивой, после ей проиграв. — В кафе? Там подают замечательные мясные пироги и кофе. — Подожди, — просит немец. — Мне багаж забрать нужно, и вот тогда-то мы и сходим в кафе. А после... — он многозначительно смотрит из-под ресниц, прикусывая клычком губу. Иван на это громко сглатывает, готовый на что угодно. — После ты покажешь мне Москву. — А более позднее? — Хм? — очередной жадный взгляд, пожирающий изнутри. — Ты, я, кровать. Намёк ясен? — Яснее не бывает, товарищ пионер, — Брагинский кивает, едва удерживаясь от серии этих дёрганных движений головой. — Пойдём уже, товарищ коммунист, за багажом. Чуть позже, когда чемоданы довольно улеглись в багажник авто, они довольно болтают сидя в уютном кафе, где, несмотря на столь близкое месторасположение к вокзалу, не так много народу, и где спокойно можно обсуждать вещи далёкие от обычных. Но всем окружающим на это плевать, лишь официантка кружится рядом, довольно выслушивая их заказы. Много заказов, да и на чай после они оставили прилично, столь много, что у девушки округлились глаза. Богатые. Очень даже. Ещё позже они оказываются в квартире Ивана, где намёк — на деле нет — Людвига исполняется, едва они добираются до той самой кровати, по пути сшибая всё, что можно и нельзя, скидывая всю осточертевшую одежду. Они скучали друг по другу, почти три года — слишком большой срок для человека, а для них — что-то невероятное, но это было. Сейчас всё совсем иначе, как в прежние, дореволюционные времена. — Wie in guten alten Zeiten, — выдыхает Германия, пытаясь успокоить загнанное дыхание, укрываясь одеялом по грудь. Россия как всегда жаден, немного агрессивен и в то же время знает, что нужно его немцу в любую секунду. — Понравилось? — интересуется Брагинский, рукой оглаживая скрытое тканью бедро, щедро покрытое намечающимися синяками. Не сдержался. И ему это очень даже нравится, как и самому немцу. — Очень, — Людвиг облизывает губы, лениво подставляясь под прикосновения. Внутри всё лишь от близости Ивана сворачивается в клубок в самом низу живота. — И я хочу ещё. — И кто из нас животное? — Всё ещё ты, — отвечают России, скидывая одеяло куда-то на пол. — А я просто голодный до прикосновений своего возлюбленного. — Как очаровательно, Meine Liebe, — Германия фыркает на это, позволяя Ивану нависнуть над ним и аккуратно сжать запястье, и смотрит в любящие голубые глаза. В них смесью плещется страсть и настоящая любовь, принимающая странные формы. От этого с языка само слетает привычное, но всё равно ценно-важное: — Ich liebe dich. — Я тоже люблю тебя, — отвечают почти сразу же, ласково целуя в губы. Всё остальное перестаёт быть важным. И расставание в три года, и смена политических режимов, и всё остальное, что вне этой комнаты. Самое важное остаётся внутри. А большего им и не нужно.