Их реальность

Для Эдда соулмейт не стал чем-то неожиданным. Дело давно к этому шло, если так посудить. Смутные подозрения могли обернуться четкой уверенностью и годы назад, но они оба предпочли остаться в положении равновесия, не нарекая друг друга громкими титулами. Эдд и Торд всегда были по большей части очень хорошими приятелями, соучастниками мелких хулиганств и приключений, а не любовниками, и от мыслей о романтических ужинах кружилась голова, а воображаемые поцелуи не вызывали ничего, кроме страха и жара в щеках. За долгое время совместной жизни они научились исподтишка бросать друг на друга задумчивые, изучающие взгляды, наполненные сомнениями и интересом. И ни один не подавал виду, что все замечает. Эдд говорил себе, что у Торда лишь похожий почерк. Ларссон мысленно уверял себя, что у Гоулда другой стиль рисования. И всё-таки время пришло. Том встречался с милейшей души француженкой, все время восхищенно восклицавшей «oh, mon chéri!» при виде Риджуэлла и «salut, les gars!», стоило ей повстречать остальных. Мэтт вечерами все чаще уходил по делам. Природа намекала Эдду приятным покалыванием в руках всякий раз, когда на запястьях проступали написанные черной гелевой ручкой формулы, непонятные, но очень знакомые по почерку. Чернильные рисунки Ринго (Ларссон не сомневался, что это был Ринго) на его, Торда, коленях были красными от чесотки. Оба не могли отказаться от привычки писать на теле, потому что чернила словно проникли в их кровь, заполнили их доверху и теперь перекачивали по телу растворенный воздух, требуя постоянной подпитки в виде черно-синих записей. И они решились, потому что не решиться было бы глупо. То был хороший день, подходящий для равно как прогулок, так и для разговоров. На улице вовсю таял снег. В ту сверкающую небесной лазурью субботу Гоулд проснулся, надел подаренные на прошедшее Рождество носки с вышитыми улыбающимися лисицами, а на кухне пересекся с Тордом, который в ровном свете полуденного солнца дремал на столе, такой же взъерошенный и помятый, как и он сам. У них была привычка вставать часа на три позже, чем Мэтт, и на час раньше, чем Том. Так у них получались тихие, мирные завтраки без ссор и чужого нытья. Эдд пожелал Ларссону доброго утра, а тот лениво приоткрыл глаз и махнул рукой в ответ. Хитрая искристая щелочка, обрамленная ресницами и тонкой сеточкой ранних морщин, какая бывает у крайне улыбчивых людей, мигнула и вновь сомкнулась. Слушая шипение бекона на сковороде и жадное бурление чайника, не желавшего выпустить из своих недр обжигающий пар, Эдд понял, что все же именно норвежец-разгильдяй Торд Ларссон предначертан ему судьбой, а не кто другой. Гоулд уселся на стуле рядом и удобно устроил голову на скрещенных руках, зная, что Ларссон не спит, а только притворяется: на самом деле его мысли тоже сейчас наполнял соулмейт, то есть он. Затем, когда Эдд поставил по чашке чая на каждого, Торд, все еще лежа с закрытыми глазами, протянул Эдду ладонь и улыбнулся. Пальцами левой руки Гоулд крепко обхватил чашку чая (можно было почувствовать, как кожа тут же покрылась мельчайшими капельками испарины, раскрыли свои устьица сотни пор, как люди распахивают окна в многоэтажках в жаркий день), с секунду поглядел на приглашающе раскрытую ладонь Ларссона и положил свою руку в его. – Можешь принести ручку и проверить, если хочешь, – предложил Торд. – Я и без этого знаю. Ты ведь видел мои рисунки? – Да, – честно признался Ларссон, – я видел. А ты видел мои шпаргалки по физике на контрольных в старшей школе? – Больше скажу, я ими очень успешно пользовался, – улыбнулся Эдд. – Почему, ты думаешь, у меня тогда в табеле всё-таки вышел зачёт? Оба рассмеялись. Это был один из самых безоблачных дней во всей жизни Гоулда, да и у Ларссона он отложился в памяти светлым, теплым, пахнущим весной пятнышком. Потом все как-то незаметно пошло под откос. Тема соулмейтов с тех пор ими ни разу не обсуждалась. Это было ни к чему. Они редко говорили и даже виделись, бывало, только раз в неделю: Эдду было незачем выходить на улицу, а Торду – незачем бывать дома. Он вечно где-то пропадал, дрался, целовался с кем-то в подворотне, и, впрочем, Гоулд не видел в этом ничего такого, потому что таким был Торд. Он знал, что Ларссон ему изменяет. К тому же официально они не состояли в отношениях и даже лично между собой не строили планов или ложных обещаний. Оба иногда чувствовали потребность друг в друге, и тогда им становилось хорошо и спокойно. А потом Ларссон снова убегал. Торд был человеком-мотыльком, человеком-костром. Помещение с недостатком кислорода было ему противопоказано, ведь внутри огонь быстро гаснет без притока свежего воздуха. Скрывая это даже от самого себя, Эдд временами хотел бы удержать, остановить Ларссона, но знал, что это невозможно, потому что такой деятельный, такой энергичный, неуёмный молодой человек просто уничтожил бы себя изнутри в темной прохладе здания. У них не было ни излишнего драматизма, ни излишней романтики. Эдд был неприхотливым комнатным растением, которое необходимо поливать раз в пару недель только для того, чтобы забыть о нем снова. Торд иногда заглядывал посмотреть, как его половинка рисует в темной комнате под лоу-фай с ее искусственным шумом и звуками дождя. Это быстро ему надоедало, и он или безмолвно засыпал у Гоулда на кровати, или так же молча уходил. Эдд сильнее любил рисовать, нежели проводить время со своим соулмейтом, и он это не скрывал, а Торду было плевать. Они почти все время чувствовали, что стали соулмейтами по ошибке. Больше их не связывала даже страсть к вандализму и вечерние вылазки на заброшки: Эдд сумел направить свою энергию в мирное русло, оставив баллончики с краской под кроватью, а Торду таких мелочей уже было мало. Он перестал бить стекла, переключившись на людей. Иногда Гоулд все же выбирался на улицу и гулял с Ларссоном по ночному городу, тихо ступая по плитам мостовой, держа его за руку и глядя на небо. Однако с непривычки ноги скоро уставали, и уже около трёх ночи Гоулд всегда возвращался домой. Торд мог уйти ночевать к своим приятелям, а мог, если был достаточно пьян, взять Эдда под локоть и отправиться спать к нему в комнату. Тогда до рассвета оба не спали: Ларссон шептал ему какие-то пошлости на норвежском, а Эдду было противно и интересно одновременно. Противно от содержания и от ощущения себя одним из многих, кому Торд шептал нечто подобное, и интересно звучание непонятного, необычного норвежского языка. С уст Ларссона срывалось странное клокотание и гортанные тягучие гласные, шорох и скрежет. И Торд шумно дышал ему в плечо, а Эдд не понимал, к чему весь этот цирк. Ему хотелось вернуться к своим заказам, музыке и совместному созерцанию звезд. Торду всегда хотелось большего, а Эдд мог предложить лишь свое присутствие, ладонь в его ладони и милую трескотню о художниках, которую Ларссон не понимал, как Эдд не понимал чертежи и формулы Ларссона, над которыми он корпел в свободное от беготни по городу время. Оба совершенно не понимали друг друга и общую судьбу. Торд был одновременно зол и любвеобилен, выплескивая эти качества на многочисленных парнях и девушках, Эдд был позитивно-спокоен и уравновешен, ему не нравился никто до Торда или после; даже Ларссон часто казался ему лишним в его приятном мирке. Отношения и плотские удовольствия в целом его не прельщали. Он мог позволить себе напиться и выкурить пару сигарет Ларссона, но даже вредные привычки не слишком-то цеплялись к нему. Эдд жил, шутил и улыбался вместе с Томом и Мэттом, думал о Торде и грустил, пытался представить себе вселенную с ее законами и боялся этих мыслей, и все его эмоции были просты и понятны, как у ребенка. С Тордом все усложнялось: вся его жизнь была окрашена в красный и черный, эти два цвета смешивались и давали разные комбинации, разжигая друг в друге искрящиеся от напряжения вихри, и лишь изредка в это пылкое месиво врывалась зелень и свежая вода, охлаждала, успокаивала оголенные нервы, залечивала воспаленные раны. Эдд был дан Ларссону, чтобы спрятать от всего в темной зашторенной комнате и подарить мягкую улыбку вместо тяжёлого дыхания и грязных простыней. Торд был дан Гоулду, чтобы он не увял, не забыл запах жизни. Да, они были нужны друг другу, как всякому человеку нужен другой человек: не так часто, как воздух или вода, но столь же сильно. *** Бутылки выстроились ровным строем, словно солдатики в марше, и поблескивали в неровном свете комнаты. Ноутбук, раскрытый, но выключенный, лежал на полу. За ним не работали все выходные, то есть эти суббота и воскресенье были редким исключением, когда Эдд решил не брать сверхурочные. Понедельник – день тяжелый, так? С ноутбука свисал оранжевый носок, а его пара дружелюбно поглядывала из-под кровати. Свет практически не проникал из-за плотных льняных занавесок, которые к тому же были выкрашены в темно-зеленый. О том, что сейчас день, свидетельствовали только полоска яркого света на потолке и часы, тикающие на столе, однако при таком освещении стрелки разглядеть довольно проблематично. – Гоулд, я принес тебе обед в постель, открывай, – кто-то громко постучал в дверь и для верности пнул ее. Эдд не узнал голоса и, поморщившись, перевернулся на другой бок. Все тело болело; кажется, он упал с кровати. Торд, разбуженный посетителем, со стоном грохнулся к нему, тут же кольцом сцепляя руки вокруг Гоулда и засыпая. Эдду показалось, что на ковре все же лучше, чем на полу, поэтому тоже закрыл глаза и приготовился подремать еще часов семь, но постучали снова. – Тук-тук, твою мать! – заорали из коридора нетерпеливо. – Мэтт, по голове себе постучи, – попросил Эдд. Его испугало, насколько хрипло и разбито прозвучал его собственный голос. Отчетливо пахнуло перегаром. – Это Том, Мэтта вчера вечером на вечеринку позвали, он еще не приехал. Совсем крыша съехала? – Извини, – Эдд сел, ссутулившись и крепко обхватив голову руками, словно пытаясь удержать эту самую крышу. Торду пришлось выпустить Гоулда из объятий, и он недовольно свернулся в клубок, скрестив руки на груди. В ушах шумело нещадно. – Я сплю ещё: всю ночь работал. – Ага, по голосу слышу, олух. Сейчас схожу за водой и таблетками. Будешь открывать дверь – не смахни. К вечеру выползай, мне без тебя скучно. – Постараюсь, – скрипнул Гоулд и не без облегчения лег обратно, массируя виски и бессмысленно таращась в потолок. Шаги удалялись. Торд приоткрыл глаза и окинул Эдда задумчивым расфокусированным взором. Гоулд ткнул Ларссона в бок, чтобы придать его состоянию большую осознанность. – Торд, по какому поводу мы пили? – Не имею ни малейшего представления, что происходило последние дня три. – И я, – вздохнул Эдд. Отчего-то при виде Ларссона волна безумной щемящей тоски захлестнула сердце, и Гоулд позволил себе отодвинуть слипшуюся чёлку соулмейта и коснуться губами его лба. Торд нагло, как было ему свойственно, задрал подбородок и перехватил отодвигающиеся губы своими. Эдд улыбнулся и лениво перекатился на другой бок. Спешить им было ни к чему; они во всем разберутся как-нибудь потом, завтра или послезавтра, а лучше через неделю. Пока что стоило наслаждаться моментом, невзирая на головную боль и отвратительное самочувствие. – Эдд? – шепотом позвал Торд. Гоулд повернулся к нему лицом. Наверное, он выглядел просто ужасно сейчас, но Ларссон окинул его плавающим обожающим взглядом. – Я уже говорил, что люблю тебя? – Может быть, но тогда мы оба так или иначе были невменяемы, так что я не помню. Где-то в складках смятого одеяла на кровати зазвонил телефон Торда, и громкие переливы гимна Александрова наполнили комнату торжественностью. – Разбей его к чертям, Эдд. Я люблю тебя. – Уверен, что ты не пьян для таких громких слов? – Гоулд потянулся к кровати и вслепую нашарил надрывающийся телефон. – Люблю тебя, – Торд отобрал у колеблющегося Эдда мобильник и сам несколько раз с силой ударил об пол. – Люблю тебя, люблю. Никому не отдам. Я люблю тебя. Осколки стекла полетели во все стороны; гимн стих. Ларссон, не обращая внимание на боль в руках, перекатился вбок и навис над Гоулдом, жадно всматриваясь в его черты. Эдд взял чужое лицо в ладони и позволил себя целовать, позволил себя обожать, позволил себя обнять, помня лишь то, что должен удержать Торда здесь во что бы то ни стало. Он не имеет права на ошибку. Выудив не до конца опустошенную бутылку из груды остальных, Эдд сделал пару глотков и отдал остальное соулмейту. Пускай у обоих откажет печень, но Торда никак нельзя отпускать. *** – Где его черти носят? – возопил Патрик, а Пол бросил раздраженно бросил очередной взгляд на часы. Ларссон опаздывал на добрую четверть часа и, судя по всему, не собирался появляться. Их люди ждали отмашки, а виновник торжества находился вне зоны действия сети, и труд, занявший месяцы планирования, с пугающей скоростью обращался в ничто. Патрик был готов разрыдаться, поэтому Пол, считая себя единственным на данный момент дееспособным человеком во всей организации, принял решение на пару минут сбежать на улицу. Он вывел напарника к подножию высотного здания, в котором они сняли небольшой офис, чтобы хранить все ценные бумаги не в квартире кого-то из руководства, а в специальном штабе. Предполагалось, что так никто посторонний не мог узнать о замышляемом теракте без ведома организации. «Может быть, кто-то все же проник сюда и решил помешать нам? Тогда Ларссон в беде… Но нет времени его искать. Если мы упустим шанс, он нам этого никогда не простит. Все необходимые фигуры уже прибыли в Вестминстерский дворец. Бомбы заложены по всему Лондону, и очень скоро обнаружат хотя бы одну из них. Потом поиски, проверки, усиление охраны… Сейчас или никогда. Но как же армия может ринуться в бой без полководца? Нам нужен Торд Ларссон, который привел нас к успеху! Мы обязаны ему, слишком многим обязаны, пусть он и обыкновенный безумец». Пол курил, теряясь в догадках. Патрик выглядывал из мрачного тупикового закоулка, где находился вход в их офис, и рассматривал прохожих, чтобы успокоиться. Весь его вид выдавал какую-то слабину или мягкость в характере: волосы по плечи, очень ухоженные, шелковая рубашка, выглаженная и опрятная, – все это было чертами романтика, а не безжалостного террориста. Патрик верил в лучшее будущее для всего мира, которое принесет их революция, а Пол был воякой, который жаждал битвы и войны. Чего хотел Ларссон, было неясно. Торд появился из ниоткуда и был никем: его привела одна синеволосая девица из узкого круга организаторов, сообщив, что встретила Ларссона на вечеринке и решила, что кого-то подобного очень недостает их компании. Торд был весь покрыт синяками и чужой кровью, зрачки нездорово расширены, а от волос разило чужим парфюмом. Однако первое неприятное впечатление перекрывалось вторым, более благостным: строгие углы лица напоминали о бронзовых статуях мрачных идеологов и философов, в целом глаза, хоть и были чем-то затуманены, излучали ум, изворотливость и находчивость. Когда Торд, знакомясь с Полом, вежливо протянул руку, она ничуть не дрожала и была тверда. Торд всем приглянулся и остался. Он никогда не выказывал особенной привязанности к организации, вечерами посещал множество других, более интересных ему мест, не желая допоздна обсуждать политику с остальными, однако отовсюду за ним потянулись будущие революционеры. Вербовка выходила у него сама собой, шарм потрескивал в его крови, и Торд Ларссон, архитектор, коммунист в душе и крайне известный в определенных кругах любитель ночных клубов, случайно стал предводителем террористов. Организация выросла с десяти до сотни человек, неясные планы по захвату власти переросли во вполне четкую схему действий, появился их собственный устав, что-то вроде «Катехизиса революционера» Нечаева, верхушка из десяти основателей и Ларссона разработала желаемую программу действий на случай, если захват власти пройдет успешно. Торд сам не заметил, как революция стала его страстью, его любимым хобби. Это было интересно и даже забавно. Люди его слушали, люди приходили, они хотели работать под его началом. И общим голосованием он был избран будущим председателем великой державы и лицом революции. И только тогда Торд понял, в насколько серьезное дело он ввязался, как сильно он своими руками изменил ход событий: благодаря его стараниям компания приятелей, любивших выпить чаю и поболтать, стала опасной группировкой. Однако останавливаться и уходить в тень он не собирался. Напротив, вверенная ответственность вскружила ему голову, и Торд с лишь возрастающим остервенением вгонял себя во все более сомнительные предприятия: обычные клубы переросли в подпольные, Ларссон крутил роман с милой девушкой из Италии, которая имела дела с мафией; время от времени заглядывал к настоятелю небольшой церкви, на карте значащейся как супермаркет. В общем, возомнил себя чёрт знает чем, чуть ли не вестником Бога, который несет революцию и свет в этот мир. В самой организации вокруг него уже складывалось подобие культа. Наслаждаясь моментом, Торд совершенно позабыл о времени в целом. До того как половина Лондона взлетит на воздух, оставалось меньше недели. Примерно тогда Ларссон в последний раз показался на собрании организации, лениво, с полубезумным азартом и эгоцентризмом прочитал последнее напутствие, остался в офисе… И наутро без следа пропал. Да, сложно понять мотивы человека, который самостоятельно довел себя до такого состояния. Пол бросил окурок на землю, тот, коснувшись влажного асфальта, тут же потух и истек дымом. Для верности Пол наступил на него, потом из лучших побуждений похлопал опечаленного Патрика по плечу и собирался было вернуться внутрь, чтобы возвестить о принятии обязанностей Ларссона на себя, когда обнаружил, что Патрик со странным выражением лица вышел на ярко освещенную улицу из их переулка и на всех парах понесся к домам на противоположной стороне. – Патрик, с тобой-то что? – рявкнул Пол и побежал следом. Патрик остановился так же резко, как и побежал. Он сорвал со стены объявление, и глаза его с жадностью впились в строчки, по два раза перечитывая каждую букву. – Пол, гляди, – Патрик силой впихнул в руки приятелю измятую бумажку, вложенную в покрытый каплями дождя и слегка помутневший канцелярский файл. «ИЩУ СОУЛМЕЙТА. Если ваш почерк похож на этот, – далее приводился образец, – или вы замечали на руке следующие записи, – фотография изображала список продуктов на запястье, – обратитесь в кофейню с названием «Удача, солнце и нормальное-черт-возьми-настроение», единственную в этом убогом городишке. Спросите баристу с рыжими волосами, это буду я, не ошибетесь. Я слишком устала от этого дерьма, сварите наконец мне кофе и не заставляйте меня делать это самой. Удачи, соулмейт». – Это мой почерк, Пол. А эти продукты я покупал месяц назад, забыв, что это чужой список. Пожалуйста, мне надо найти эту кофейню. У меня было хорошее предчувствие, и оно привело меня сюда, я… Она… Пол, пожалуйста! – Боже, иди уже отсюда, да поскорее. Патрика не пришлось уговаривать дважды, и он прыжками понесся к ближайшей автобусной остановке. Пол спрятал лицо в ладонях, подавил желание достать еще одну сигарету и, собравшись с силами, побрел к офису. У входа зазвонил его телефон, и жена с тревогой затараторила о том, что дочка, спускаясь по ступенькам крыльца школы после окончания занятий, упала с лестницы и получила сотрясение. Пол заверил, что приедет в больницу как можно скорее, и сбросил вызов. Чертыхнулся. Дрожащими руками закурил, одернул себя, бросил сигарету в ближайшую лужу и по присланному женой адресу отыскал в интернете нужное место. Знакомые черточки домов и дорог: неподалеку располагалась одна из закладок, взрыв должен был задеть здание лечебницы. По значимости в проекте Пол находился сразу после Ларссона, и, принимая в расчет отсутствие Патрика, не было никого, кто мог бы взять бразды правления в свои руки. Если объявить об отмене мероприятия, нерешительные соучастники ничего не предпримут. Пол в бессильной злобе пнул стену. Столько месяцев он потратил впустую, стольким пожертвовал – но жизнью дочери он был рисковать не готов. Потому написал Дороти, все еще находившейся в штаб-квартире с остальными: «Звонил Ларссон. Все отменяется. Передай ребятам, пусть расходятся до завтра». Незамедлительно последовал ответ: «Это перенос веселья?» «Если повезет и нас не найдут». Пол спрятал телефон в карман. Через двадцать четыре часа его жены и дочери в любом случае больше не будет в городе. Нужно скорее перевезти мелкую в другую больницу, при условии, что она в состоянии ехать, разумеется. Если нет – Пол сделает все, чтобы план не привели в действие. От подстроенного нахождения одной из бомб до убийства Ларссона и всего менее значимого руководства. Погруженный в печальные мысли, Пол уверенно направился к ближайшему такси, по-армейски чеканя шаги и сердито расталкивая прохожих. *** – Эдд, мы будем править миром! Ты, я и еще несколько человек построим идеальное государство без коррупции, без бедности. Я дам тебе все, мать твою, Гоулд, все что пожелаешь, только будь со мной в штаб-квартире во время восстания. Торд Ларссон знал, что Эдду не понравится этот разговор. Он предполагал, что Гоулд попытается позвонить в психлечебницу и в ближайшее отделение полиции или сделать что-то в равной степени нелепое. Но в том, что Эдд рано или поздно сдастся под давлением, Ларссон не сомневался. Его харизма перемалывала в себе мимолетных любовниц и любовников, его язык был создан для покорения вершин дипломатии, его аура горела красным. Скромный и тихий Эдд должен был сломаться в первые десять минут, однако соулмейт упрямо молчал второй час, скрестив руки на груди и сердито выслушивая лекции Ларссона. На щеке у Торда наливался синяк, а в ушах все еще звенело истеричное «Ларссон, ты рехнулся? Ты хоть понимаешь, сколько людей из-за тебя погибнут? Если бы я знал, чем ты занимаешься, когда бросаешь меня дома, я бы бросил тебя за решетку и не посмотрел ни на какую ментальную связь!» Кап-кап-кап. Эдд, сидевший в собственной закрытой комнате напротив Торда, молча плакал от бессилия, пока тот разглагольствовал о мировом благе. Его соулмейт тронулся умом и хочет захватить мир. Тот, с кем они ночью ходили исследовать заброшенное здание, с кем испуганно обнимались на входе и с кем в итоге целовались в самой первой комнате, был обыкновенным психом. Психом, который изменял с десятками других, который порой не навещал соулмейта неделями, который вступил в организацию террористов и стал ее лицом. Кап-кап-кап. Торд осторожно стер слезы с щек Гоулда кончиками пальцев и крепко стиснул его плечи. Только тогда Эдд заметил, что плачет. – Слушай, у нас все готово: весь Лондон начинен бомбами, как индейка яблоками, и я уже при всем желании не остановлю этот поезд, – мягко проговорил Ларссон. – Я не допущу твоей гибели в любом случае; я запру тебя и посажу под замок, если понадобится, но мне хочется, чтобы ты сам согласился. Я поступаю правильно, Эдд, возможно, впервые за всю мою жизнь. Ты ведь помнишь, как я звонил тебе после той драки за торговым центром? А вечеринку у Нив на прошлое Рождество? Я видел твой взгляд, когда ты помогал мне идти и думал, что я наполовину в отключке и ничего не соображаю. Тебе было противно, и тогда я и правда заслуживал отвращения. Своего рода второй Риджуэлл, который по глупости влезает в глубокое дерьмо, а потом звонит ответственному Эдди и просит его достать. Но теперь все не так. Я изменился, я делаю мир лучше. Эдд устало выпутался из рук Ларссона и, отсев подальше, облокотился о жесткую стенку, прикрывая глаза. – По крайней мере раньше ты не собирался убить половину населения Лондона, Торд. Да, не особенно приятно отвозить тебя в больницу, когда у тебя изо рта вытекает кровавая пена или когда ты накачан наркотиками до чёртиков. Но я никогда не был против тебе помочь: ты очень редко о чем-либо меня просишь, и даже такое внимание с твоей стороны лучше, чем незнание, где ты и когда вернёшься. И я никогда не считал тебя несамостоятельным, каким был Риджуэлл до встречи с Вивьен. У вас обоих вечно большие проблемы, а ты отличался от него тем, что за редким исключением можешь с ними сам разобраться. Или я думал, что можешь. – Что же случилось сейчас? У меня все под контролем. Да, тебя смущает некоторый радикализм и коммунистическое направление деятельности, я понял. Но, Эдд, если нужно ввести кардинально другую систему с другими правилами, геноцид неизбежен. Мир неповоротлив, и стоящее новое можно построить лишь на обломках старого. Чем мельче будет пыль от обломков, тем плодороднее почва. Мне нужна твоя помощь, Гоулд, нужна как никогда. Эдд помолчал. Затем неожиданно его глаза сверкнули надеждой, Эдд улыбнулся, открыл глаза и уставился на Торда так, будто видел его впервые. – А знаешь что, я помогу тебе, Торд. Вижу ведь, что переубедить тебя уже не удастся. В конце концов, что хорошо для моего соулмейта, то хорошо и для меня, верно? Ларссон с благодарностью прижал к себе Гоулда и растроганно зашептал слова признательности на норвежском. Эдд с отчетливым отчаянием на лице сжал футболку Торда на спине и мысленно взмолился о том, чтобы его план сработал. Впервые ему хотелось, чтобы Ларссон достаточно плохо его знал и наивно поверил ему. – Как смотришь на то, чтобы немного отпраздновать? Я принесу вино и свечи, будет как в ресторане. – Эдд, всё-таки я тебя обожаю. Не понимаю, какими тропинками ты мыслишь, но мне нравится, куда они приводят. Как я могу отказаться от такого заманчивого предложения! Видимо, опасения Эдда все же были совершенно беспочвенны: Торд или настолько мало проводил с ним времени, или привык к слабохарактерным собеседникам, или просто принимал желаемое за действительное, раз уж так хотел спасти соулмейта, – но факт оставался фактом, Торд ничего не заподозрил. Гоулд бросил что-то рассеянно-нежное в ответ и ускользнул вниз, на кухню, чтобы лихорадочно мешать весь алкоголь в доме ради получения наиболее действенной отравы для мыслей. У трезвости Торда на ближайшие несколько дней не было ни шанса. *** Открыть глаза было сложнее, чем прежде. В доме звенела тишина, лишь дверь в комнату поскрипывала, будучи открытой нараспашку. Иногда Эдду казалось, что так скрипит палуба на старом деревянном судне, и Гоулд шел куда-то вперёд, к скрытому туманом носу корабля, раскачиваясь в такт волнам, а иногда скрип был совсем другим, и чудилось, будто в комнату влетел дятел и выклевывает из-под коры дерева жучков… Постойте. Эдд широко распахнул глаза и взлохматил слипшиеся волосы, чтобы немного прийти в себя и вернуться с воображаемой палубы. Дверь должна быть закрыта. Гоулд свесил ноги с кровати: его снова переложили наверх и накрыли мохнатым жёлтым покрывалом. Сердце пропустило удар, когда оказалось, что Ларссона нет в комнате. Из открытого окна струился холодный воздух, разгоняющий прежнюю затхлость. Гоулд в панике был готов хоть выпрыгнуть наружу и понестись во весь опор по улице, пытаясь догнать исчезнувшего соулмейта, однако первым порывом человека всегда руководит естественная сторона, поэтому, подавив тошноту, недвусмысленно и совершенно отчётливо подступившую к горлу, Эдд направился к ванной комнате. Надо заметить, это было очень верным решением, так как, судя по всему, там начинался очередной Великий потоп. Кафель целиком был покрыт тонким слоем воды, словно зеркалом, и через чугунный бортик ванны прокладывали себе путь на свободу все новые и новые волны, образуя небольшой водопад, ритмично хлестающий коврик на полу. Чья-то рука безвольно свисала вниз и кончиками пальцев касалась коврика. Голова покоилась рядом, на бортике, и русые, неровно остриженные волосы топорщились во все стороны и собирались в сосульки. Эдд героически остановил распространение потопа и склонился над бледным лицом Торда. Дыхание было ровным. Он просто заснул, видимо, прямо в одежде решив освежиться. Футболка и мешковатые спортивные штаны замерли в неестественном положении, словно Торд спрыгнул с небоскреба, его одежду трепал ветер, и внезапно неведомая сила остановила для Ларссона время посреди полета. Ткань слегка покачивалась от колебаний воды. Эдд глубоко вздохнул от облегчения, однако тут же надсадно закашлялся и, дрожа, отвернулся, склонился над раковиной. Однако оставим его в этот достаточно неприятный жизненный момент и перенесемся на порог дома. На ступеньках остановилась синеволосая красавица Лорел: летом закат был слишком красочным и мимолетным, чтобы не уделить ему минутку-другую своего времени. Такие люди, как Эдд, могут часами вглядываться в небо и гадать, движутся ли облака и смотрит ли прямо сейчас на них кто-то еще, и если да, то где этот кто-то и о чем думает. Но Лорел считала себя деловой девушкой и лишь мимоходом отмечала окружающие ее красоты, а Торд и вовсе занимался созерцанием мира только в присутствии Гоулда, чтобы соулмейт не считал его таким уж приземленным. Пресытившись эстетической материей, Лорел бойко развернулась на каблуках и костяшками звонко постучала в дверь. Ответом ей послужила полнейшая тишина. Лорел улыбнулась, расценивая молчание как знак согласия и, соответственно, как предложение войти. Из сумочки была извлечена отмычка, и тут же, непринужденно опершись плечом о дверь, чтобы ограничить обзор хотя бы с одной стороны, Лорел принялась за дело. Через несколько минут кропотливой работы сухой щелчок возвестил, что первый замок подчинился ее воле, однако пришлось еще изрядно потрудиться и понервничать, прежде чем второй замок тоже был повержен. Лорел шагнула во тьму здания и прислушалась, боясь, как бы кто не остался в доме. С двадцать минут назад на порог вышел некто худощавый, в темных очках и синей толстовке, вытащил старый, покрытый пылью велосипед из глубин дома, пару раз чуть не упал со ступенек, запутавшись в колесах. Оседлав наконец железного коня, некто медленно покатил по дорожке, неловко покачиваясь на ходу, явно не привыкнув кататься. Затем вышел, зевая и потягиваясь, рыжеволосый стиляга в пижаме, халате и резиновых шлепках; он побрел в сторону круглосуточного магазина. В доме стало совсем темно, и Лорел, будучи гостем нежеланным, надеялась тайком проникнуть в комнату Ларссона и узнать что-нибудь о его нынешнем местонахождении. Однако искать долго не пришлось. Откуда-то сбоку, из коридорчика, донесся плеск воды и голоса: один был знакомым и принадлежал Торду, только интонация была другая, мягкая, и оттого звучание расходилось с привычной Лорел хриплой яростью из связок; второй Лорел слышала впервые, хотя и знала, чей он. Едва различимый, вымотанный голос Эдварда Гоулда, соулмейта Ларссона. Торд скрывал связь с соседом ото всех, подчёркивая свою свободу или полное безразличие к чувствам возможной половинки обилием однодневных партнеров. Перед тем как привести Ларссона и познакомить его с будущими революционерами, которых следовало подтолкнуть в нужном направлении, Лорел приложила немало усилий, чтобы разузнать побольше о своем приятеле. Однако среди всей доступной информации не нашлось ничего о соулмейте, что порядком разочаровало девушку. Эдвард обнаружил себя случайно: когда Лорел и Торд говорили около дверей клуба, на тыльной стороне ладони Ларссона проступила небрежно выведенная цветными ручками картинка. Типовой дом с низким заборчиком, где-то вдалеке мелькают острые макушки елей, а перед всем этим стоит пара людей, красный силуэт и зелёный, которые держатся за руки. «Скучаю. Возвращайся домой», – так и шепчет картинка-ребус, ясно давая Лорел понять, что Ларссон живёт вместе с соулмейтом, а цвет фигурки, словно роспись на картинах, указывает на автора рисунка. Стоило Лорел прогуляться по райончику, как она тут же наткнулась на обладателя зеленой толстовки и брюк цвета хаки, сидевшего на заднем дворе дома и акварелью писавшего знакомый пейзаж ради практики. Тогда Торд лишь тепло улыбнулся, заметив послание, но с тех пор стал носить перчатки. Лорел недоумевала, с чего бы Ларссон так по-детски стеснялся своего соулмейта и прятал его, раз уж таковой есть у каждого человека на планете, и его наличие не делает слабее. Наверное, дело в гордости… Или в любви к соулмейту и желании оберегать его от чужих глаз. Своего Лорел так и не повстречала, так как тот практически не писал на руке, а если и писал, то коротко, отрывисто и на незнакомом языке, так что по паре слов на хинди вычислить его было невозможно. Лорел не знала желания сохранить, ей было свойственно разрушение. Раздался особенно громкий всплеск и сдавленный крик, а за ним последовал взрыв смеха. Лорел мелкими мягкими шагами, пытаясь не стучать каблуками по полу, проследовала в коридорчик и заглянула в дверной проем ванной, еще до конца не зная, что собирается предпринять. В воде барахтались Торд и Эдд, совершенно запутавшись в конечностях и одежде друг друга. Очевидно, кто-то из них утянул другого в воду, и теперь ни у одного не было сил или особенного желания что-либо в этом менять. В итоге оба замерли и умиротворенно помолчали, хотя надолго их не хватило, и через пару минут они снова говорили, пусть и шепотом. Так ничего и не придумав, Лорел без особенного смущения вошла в ванную и кашлянула, обращая на себя внимание. Произведенный эффект поражал: оба молниеносно отпрянули друг от друга, с плеском отодвинулись к бортикам в разных концах комнаты и только потом обратили внимание на посетительницу. Эдвард смотрел с недоумением и опаской, глаза Ларссона сверкнули удивлением, перешли в подозрение, а затем запылали нарастающей злостью. Вот тот взгляд, который так нравился Лорел. Этого Ларссона она знала, его целовала, его привела к Полу. – Входная дверь была открыта, Торд. И эта тоже, – ехидно улыбнулась Лорел, пытаясь стряхнуть капли с ткани узкой офисной юбки. – Что ты здесь забыла? Как нашла этот дом? – Ларссон, пытаясь выглядеть грозно, встал на пол прямо перед ней, но с футболки и штанов потоками стекала вода, а голые лодыжки зябко белели на мокром кафеле, и это не способствовало принятию Торда всерьез. К тому же Лорел на каблуках была выше его, и даже волосы, обычно стоящие у Ларссона дыбом, предательски липли к лицу. Улыбка Лорел сделалась шире и гротескнее, губы презрительно искривились. – Неважно. Меня больше беспокоит, отчего ты не явился. Из-за тебя все сорвалось, Ларссон. Точнее, было отложено до завтра, но нас, вероятнее всего, успеют накрыть, я в этом почти не сомневаюсь. Торд непонимающе заморгал. Хотя, пожалуй, Ларссон сразу понял, в чем дело, но не мог осознать произошедшее и принять даже в мыслях. Лорел заметила недоумение Ларссона и вскинула брови, готовая расхохотаться от нелепости ситуации: мокрый лидер восстания, от которого несет перегаром, стоит перед любовницей, за его спиной соулмейт-неудачник, а где-то за окном патрулирует город полиция, готовая всех их накрыть. – Сегодня революция. Только не говори мне, что банально проспал, – глаза Торда в ужасе расширялись с каждым отчеканенным Лорел словом. – Лучше бы ты мне предоставил достаточно объективную причину своего отсутствия, Ларссон. – Сегодня… Вторник? – пролепетал Торд, сжимаясь. От его прежней спесивости, ярости, наглости, безумия – да шарма наконец – ничего не осталось. Теперь это был всего лишь провинившийся подросток, понуро стоящий перед учительницей или старшей сестрой. – Все закончилось, Торд, – горько процедила Лорел и коснулась его щеки. – Я все-таки ошиблась в тебе. Впрочем, кто я такая, чтобы менять мир: я могу только ждать перемен и пьянствовать в клубах, и ты, видимо, тоже. Что ж, я даже рада, что поздно вспомнила о том, где можно попробовать найти тебя или узнать, где ты. Позвони Полу или Патрику, они наверняка все еще думают, что ты мертв. А мне здесь больше делать нечего. Если полиция нагрянет, для справки: меня здесь не было, я вас знать не знаю. Лорел вылетела на улицу, напоследок крикнув: «Передавай привет Дороти, Торд! Прощай!» С тех пор Торд Ларссон больше никогда не увидит никого из организации, которую так упорно возводил в абсолют. Торд разбито обернулся на Гоулда. Тот все еще сидел на бортике, свесив ноги и не решаясь пошевелиться либо задать хоть один из сотен вопросов, которые родились у него за время визита Лорел. – Ты это спланировал, да? – спросил вместо этого Ларссон. – Не думаю, чтобы у меня был выбор. Я должен был тебя остановить, Торд. Торд выжидательно смотрел Эдду в глаза, но тот, уверенный в своей правоте, смотрел в ответ, не отводя взгляда и не добавляя ни слова. – И ты… Не хочешь извиниться? Ты только что разрушил дело моей жизни, забрал шанс войти в историю! И «не было выбора» – все, что ты, мой соулмейт, мне говоришь? – Я спас тебя от тюрьмы, балда. Твоя игра в революцию ни к чему бы, кроме смерти ни в чем не повинных людей и твоего ареста, не привела. Поверить не могу, что ты на это решился. Торд с ненавистью взирал на соулмейта сверху вниз. Тень падала Гоулду на лицо, но тот не вставал с бортика, напрягшись всем телом и приготовившись к удару. Торд ни разу на его памяти не вступал с ним в драку, только изредка кричал, по-настоящему выходя из себя. Долго злиться не мог и, осаждаемый обволакивающим спокойствием соулмейта, сожалел и каялся сразу же. – Ты никогда не веришь, Эдд, ни в меня, ни мне. – Неправда, – легко улыбнулся Гоулд. – Я поверил, что ты планируешь взорвать Лондон, хотя иной отправил бы тебя в местечко для душевнобольных. И видишь, не только поверил, но и разрушил всю операцию. Эдд даже рассмеялся – для Торда это был издевательский смех, но смех вырвался от облегчения и был исключительно нервным. Только теперь Гоулд осознал, что все почти наверняка закончилось, и он спас положение, пройдясь над бездной, и все хорошо. В следующее мгновение он был в воде. Кулак Торда пришелся на его щеку, откинул голову назад, к стене, равновесие было утеряно, и Эдд свалился вниз, сумев удариться всеми частями тела сразу: затылком, локтями, плечом, спиной. «Предатель!» – прорычал Ларссон сквозь зубы. Сознание застлало красным экраном. Эдда не было – был только виноватый, который обязан понести наказание. Сильные руки Торда, направленные приступом неконтролируемого гнева, не дали всплыть, и Эдд, наглотавшись воды, отчаянно попытался вывернуться и всплыть на поверхность. Шум воды сливался с постоянно нарастающим шумом в голове. С каждой секундой Торд терял уверенность и экран бледнел. Слабело и сопротивление Эдда. «Что я делаю? Что мы здесь делаем?» – думали в тот момент оба. Гоулд замер, теряя сознание и смутно видя любимое лицо сквозь слой холодной воды, и Торд тоже замер, отдернув руки и в ужасе глядя на содеянное. «Он умер? Боже, я убил его», – пташкой билась о стенки черепа ужасная мысль. Смутные познания с уроков о первой помощи мешались с тем, как Эдд ради его и Тома покупал сигареты из супермаркета, будучи самым старшим из всей их компании. Торд вытащил соулмейта из воды и сел на пол, держа его голову у себя на коленях и перебирая каштановые волнистые волосы. Ларссон дрожал всем телом, хлопал Гоулда по щекам, но тот в себя не приходил. Краем уха он услышал хлопок входной двери или, скорее, почувствовал легкую дрожь стен. – Том! – завопил Ларссон. – Мэтт, кто там еще, сюда, быстро! – Что случилось? – сильный французский акцент выдал Вивьен, подругу Риджуэлла. – Я пришла навестить mon chéri, а ты... Тут ее взгляд упал на Эдда, и она вскрикнула. – Ты знаешь, что нужно делать, когда человек наглотался воды? Видимо, Вивьен была более прилежной в освоении навыков первой помощи, но языковой барьер мешал ей блеснуть знаниями, и она указала на запястье, а затем на шею. Торд не понял, поэтому Вивьен оттолкнула его и принялась измерять пульс. Пульс бился: Торд перепугался и вытащил Гоулда из воды раньше, чем могло случиться непоправимое, но действовать нужно было быстро. – Положи его через плечо. Дай стечь воде. Затем нужно сделать так, чтобы ему стало плохо, и дыхание исправилось. Два пальца в рот. – Куда уж хуже? – вскрикнул Торд, перекидывая Гоулда через плечо и шепча извинения. Изо рта у того полилась вода, струйками стекая с подбородка. – Ты меня понял, Торд, я не знаю нужного слова! Торд, вспоминая фильмы со сценами о романтическом дыхании рот-в-рот, по приказу Вивьен надавил Гоулду на корень языка, и на пол выплеснулась еще одна порция воды, отчего-то пахнущей кислым. Затем еще и еще, наконец Эдд всхлипнул, зашелся кашлем, отплевываясь от капель, и – открыл глаза. *** Скорая помощь подъехала к дому одновременно с Томом, возвратившимся с прогулки. – Эй, что здесь происходит? – крикнул он издалека завернутому в одеяло Гоулду, который, поддерживаемый медиками, садился в машину. – Я утопился, Том! А еще Торд слегка затопил дом, но это уже пустяки, подыщи мне еловый гроб и непременно приводи Вивьен на мои похороны, буду рад вас там видеть. Голос Эдда звучал очень устало, но его обладатель по крайней мере совершенно точно был живым. Вивьен подошла к Риджуэллу, незаметно чмокнула куда-то в щеку и объяснила: – Эдд чуть не утонул в ванне. Мы с Тордом его спасли, он пришел в себя, и я вызвала скорую. Торд сейчас вытирает полы от воды, а Мэтт уже подбирает костюм для интервью у местных новостей. Но он все равно ничего не знает, а Торд не рассказывает, и Эдд тоже молчит. Надо будет отговорить Мэтта – все равно это не наше дело, и уж точно не телевидения. – Стоит выйти на прогулку, как твой лучший друг уходит в запой и тонет в, пресвятые хлопья с молоком ее побери, ванне. Только на тебя здесь и можно рассчитывать, мон амур. Ты молодец, Вивьен, – Том обнял ее, выпустив из рук велосипед, а тот с грохотом поспешил на встречу с асфальтом. «Ты молодец, Торд, – думал Ларссон, водя противной мокрой тряпкой по мокрому полу и изо всех сил отжимая ее в таз. – Ты завалил миссию, чуть не убил своего соулмейта, и все из-за того, что не умеешь сам отвечать за свои косяки. Ты ведь повелся на такую простую уловку, ты, а не Эдд. Ты не связал его, не увез в безопасное место, ни за чем не проследил. Теперь ты оттираешь кафель, а мог бы вести войска на приступ, держа за руку Эдда и придерживая бархатную накидку». Торд раз за разом прокручивал в памяти последнюю неделю: заключительные приготовления к революции; всеобщее радостное возбуждение и его такие близкие к реальности фантазии на тему правления миром; Эдд. Все его безумства заканчивались этим именем. Эдд был его собственным ушатом с ледяной водой, который пробуждал от тяжёлого сна, от наваждения, остужал разгоряченный воображением разум, заставлял мыслить здраво. Было ли их восстание здравой идеей? Нет, безусловно нет, но это не совсем тот вопрос, который нужно задавать. Была ли идея правильной? Этот вопрос вытекает из предыдущего, и Торд, споря с самим собой на полу мокрой ванной, пропахшей сигаретным дымом (перед уборкой пришлось сходить к себе за зажигалкой и свежей пачкой: для одного дня событий было слишком много даже для Торда), склоняется к очередному отрицательному ответу. Люди бы умерли ни за что, их бы совершенно точно поймали, а даже при допущении возможности успеха их организация не была в полной мере готова править. Их жёсткие методы, сумасбродство и некоторые несостыковки в прописанной программе, появившиеся вследствие споров и разногласий, как и всегда в истории, сделали бы жизнь на их территории адом и окончились ничем. В итоге вписание нескольких имен в архив и учебники – это их цель? Только неся смерть, они могут заставить людей их запомнить? Вспомнилась история о сожженном храме и Герострате. Торд раньше, до клубов, до мечт о революции, занимался чертежами и выучился на архитектора, но куда все это делось? Он мог создавать величественные здания или проектировать сложные механизмы, но работа и обязанности, как и Гоулд, никогда не вызывали в нем той страсти, какую разжигали клубы, революция и любовники. Однако перечисленные проявления хаоса не имели на Торда такого влияния, каким обладали архитектура и Эдд. Хаос быстро прогорал, и в итоге Ларссон возвращался к работе и Гоулду. Они с Эддом – смелость мышления, познания в архитектуре Торда и твердая рука художника, воображение Гоулда – могли вместе увековечить себя построенным на долгие столетия строением, а не ввязываться в сомнительную авантюру. Эдд со своим спокойствием был снова прав. Обиженный, брошенный родственной душой и почти не получающий заслуженного внимания, он едет в машине скорой помощи, и мокрые ноги в шлепанцах подрагивают от вечернего холода. Наверняка он злится на Торда, на холод и, может, даже на самого себя. Ларссон со стыдом вспомнил, что даже в полотенце, а затем и в одеяло Эдда завернула Вивьен, пока Ларссон сидел на полу и ошалело смотрел на воду в ванне. И только когда все ушли, неуверенно встал и выдернул пробку, слушая, как довольно заурчали трубы. Теперь, после шока и всех треволнений, настало время извиниться. Торд опустошил ведро, в последний раз отжал тряпку и побрел к своей комнате, в которой бывал лишь изредка и недолго. Чистая одежда, ключи – только выходя, Торд понял, зачем действительно заходил. Он резко развернулся, схватил со стола первую попавшуюся ручку и написал крупными буквами на запястье:

F = ρgV.

Ему хотелось, чтобы Эдд знал, что о нем думают, что он не одинок; чувствовал присутствие. Да, он не мог позволить себе написать ничего другого, но даже эта мелочь была лучше, чем ничего. Он так давно ничего не писал своему соулмейту, что совсем забыл приятное чувство в груди, появляющееся, когда душа чувствует, что ты нашел правильный вид записки. С минуту Торд разглядывал свои руки, ожидая, что где-то рядом появится ответ, чей-нибудь портрет или дверь с номером нужной палаты… Но ничего не было. Ларссон сообразил, что сейчас ручке у Эдда неоткуда взяться, и тогда, больше не теряя времени, поспешил на улицу. На крылечке сидели, тесно прижавшись друг к другу, Том и Вивьен. Риджуэлл делал попытки говорить на французском, а Вивьен только заливалась тихим смехом и щебетала на родном языке, наслаждаясь сосредоточенным видом любимого, который силился разобрать в неразборчивом потоке знакомые слова. – Вивьен, не знаешь, в какую больницу повезли Эдда? – прервал их Торд. – В этом районе есть только одна, туда и повезли, – хмыкнула Вивьен, совершенно не рассердившись внезапному появлению третьего. Как будто Торд не был лишним. В этом заключалась ее прелесть: она принимала под свое любящее снисходительное крыло каждого страждущего, находила в себе силы не сердиться на мелочи и прощать крупные проступки, бесконечно веря в людей вокруг. При этом она не производила впечатление слабого человека, которого легко запугать или принудить к чему-либо. Вивьен могла отчитать, если это требовалось, но без злости или раздражения. В целом Вивьен была одной из тех, кто не только был хорошим человеком, но одни мысли, разговоры о ком поднимали настроение. Дорогой читатель, только представь, насколько тепло на душе становится, когда о ней пишешь. В доме на четверых всегда были рады появлению пятой, которая легким мановением руки приводила весь дом в порядок, и все обитатели-неряхи внезапно становились ухоженными джентльменами и даже сами готовили себе ужин. – Спасибо, дорогая, – улыбнулся Ларссон, и Вивьен потрепала его по руке, а затем ее прелестная головка улеглась Тому на плечо. – Все будет хорошо, – сказала она так уверенно и легко, что все трое в это охотно поверили. Вивьен рассмеялась: так она любила весь мир вокруг, и так небо было прекрасно, и ее любимый и друзья были здесь, и с Эддом все было в порядке, и скоро он вернётся. – Скоро вернёшься? – спросил Том, и Торд кивнул. – Как только удостоверюсь, что исправил свои ошибки. – Ладно. Завтра мы идём на новый фильм, постарайся вернуться до полудня. И, будь добр, вытащи Эдда из больницы, если он в порядке: я не успел отчитать его за исчезновение большей части запасов алкоголя в доме. – Я уверен, он больше так не будет, не стоит отправлять его в палаты повторно. Том только усмехнулся, и Торд, помахав напоследок обоим, побежал в сторону госпиталя. Ларссон думал о том, как Риджуэлл стал гораздо приятнее в общении после появления Вивьен и как все они стали чуть лучше. *** Таких навязчивых посетителей еще не было в истории больницы. – Прошу прощения, мы больше не принимаем посетителей, взгляните на часы приема! – возмущенно воскликнула средних лет медсестра, полной рукой указав на поблескивающую в свете люминесцентных ламп табличку. От квадратов света на потолке исходил мерный гул, они тихо щелкали и позвякивали на все лады. Торд упрямо опустился на одно из целого ряда пустых сидений рядом со стойкой медсестры. – Мне нужно видеть Эдварда Гоулда, и я не уйду, пока не добьюсь своего. – Значит, вы составите мне компанию на ночном дежурстве, – не менее упрямо заявила женщина. – Только учтите, вам за это никто не платит. – Что вам стоит сказать мне, в какой Эдд палате? У него нет ничего серьезного, я хочу с ним поговорить, это недолго. – Я нарушу устав и поставлю под угрозу покой пациента. А также, возможно, лишу себя премии и поездки к сестре. Торд обиженно нахохлился и замолк. Женщина тоже замолкла. – Как вас зовут? – наконец спросила она от скуки, пролистав пару журналов, рабочих и глянцевых. – Торд Ларссон. – Ясно, – сказала медсестра, незаметно улыбнувшись себе под нос и взявшись за книгу. Торд подождал продолжения разговора и ее имени, но ответом на немой вопрос послужил шелест тонких бумажных страниц. Спрашивать нарочно и идти на поводу он не стал: больно нужно. Минуты тянулись долго и неохотно, а последние отсветы позднего летнего зарева потухли за окном. Ларссон поднялся, под внимательным взглядом медсестры подошёл к торговому автомату и купил банку колы для Эдда и холодный кофе себе. Вернувшись на прежнее место, Торд снова надолго замер, разглядывая состав и прочие надписи на обеих жестянках. Наконец медсестра сжалилась и заговорила: – Скоро обход. Присоединяйтесь, если хотите, может быть, заглянем к вашему Гоулду. В журнале было написано, где находится палата, я запомнила место. Будить я вам его не позволю, но если он не спит, то пожалуйста, заставить вас молчать я не вправе. – Спасибо, – выдохнул Торд, и минуты поползли еще медленнее. Наконец, когда кофе был выпит, а часы перевалили за полночь, женщина вышла из-за стойки, и они вместе пошли по коридорам, заглядывая в некоторые комнаты, чтобы удостовериться, что все в полном порядке. Кое-кто из пациентов еще не спал, и они читали, играли, тихо говорили между собой при тусклом свете светильников на тумбочках. Нужная дверь ничем не отличалась от других, внутри разместилось шестеро молодых людей: пятеро расстелили на полу чьё-то одеяло и играли в карты, шестой лежал на койке лицом к стене. – Безобразие! – воскликнула медсестра, и компания дружно вздрогнула. Торд, до тех пор пребывавший в состоянии скучающего равнодушия, заинтересовался происходящим, и как раз вовремя: только он обратил взгляд на знакомую вихрастую макушку, как ее обладатель обернулся на голос. – Подумать только, пациенты сидят на холодном полу, окно открыто, а одеяло, имущество больницы, валяется на полу! Боже мой, все по кроватям! Я обычно не запрещаю пациентам говорить после отбоя, но азартные игры! Это переходит все границы! Эдд, прекрасный даже в мешковатой больничной пижаме и с прячущими синяки пластырями, глядел на Торда снизу вверх сверкающими, ясными глазами. Он был одним из игроков, и теперь единственная оставшаяся у него карта, червовый туз, лежала на одеяле позабытая. – Ты что здесь делаешь? – спросил он опасливо. Кто-то из соседей – новых знакомых – поинтересовался, откуда Эдд знает дежурного, но Гоулд совершенно проигнорировал расспросы. – Пришел извиниться, Эдд. Я дурак, я самый большой дурак в истории, прости меня. Ты был прав, а я отправил тебя сюда, потому что не мог смириться с проигрышем, – Торд понуро опустил голову и весь сжался, ожидая приговора. Приговор последовал незамедлительно: Эдд зашелся смехом, поднялся и обнял его, до боли цепляясь за плечи, спину, волосы соулмейта. Ноги Гоулда подогнулись, и он теперь скорее висел на своем соулмейте. – Столько ты мне нервов потратил, – сказал Гоулд то ли плача, то ли смеясь. – Ты такой ушлепок, Ларссон, но я не злюсь на тебя, нет. Хочу злиться, но не могу, понятия не имею почему, – голос у Эдда сильно дрожал, и его самого тоже колотило. Он только что спокойно играл в карты и смеялся – что это, посстравматический синдром такой? Торд нервно подумал, не будет ли его соулмейт реагировать так на него до конца жизни. Ведь даже в мире, где природа создала идеально сочетаемые души, существует домашнее насилие, почему бы не бояться собственной родственной души? – Я не злюсь на тебя, слышишь? Суда не будет, если ты пришел поэтому. Мне здесь даже нравится, знаешь, новые люди, свежий воздух. – Сколько тебя будут здесь держать? – спросил Торд, отстраняясь, чтобы не поцеловать соулмейта ради их общего спокойствия на глазах у всех. Эдд, отойдя на шаг, почти перестал трястись, выдохнул и взял себя в руки. – Пять дней. Им нужно убедиться, что у меня внезапно не остановится сердце. Иначе им понадобится меня реанимировать и снова возвращать к жизни мое бренное тело, – Эдд говорил легко, но Торда снова охватили жгучие волны стыда. – Я… Не хотел ничего этого. Ты же знаешь, что я не хотел, но... Господи, я так разозлился! Когда ты сказал, что все подстроил, мне казалось, я разорвусь от злости и уничтожу все вокруг. Ничего не соображал. – Я знаю, Торд, – мягко сказал Эдд и отвернулся. Одеяло уже убрали на постель одного из его новых знакомых, все следы преступления замели, и приятели снова болтали и тасовали карты уже сидя на двух соседних кроватях, посматривая в сторону Гоулда: не идёт ли тот. Медсестра вышла в коридор и продолжила обход, не желая слушать чужие разговоры. – Ты редко что-то соображаешь. Поэтому ты мне нравишься: с тобой я могу меньше думать о последствиях. Но и не думать о них совсем я все же не могу, твоя революция – один из тех случаев. Я знаю, что ты можешь найти что-то не менее значимое, при этом не разрушая. Ты мне веришь? Ты больше не будешь пытаться меня убить? – Да, верю, – прошептал Ларссон. – Убивать ни за что не стану. Эдд смерил Торда долгим внимательным взглядом, как будто решался что-то сказать, или спросить, или сделать. Торд завороженно смотрел в его зелёные глаза с прожилками цвета корицы, а Гоулд искал следы того бессознательного обожания, которое смутно запомнилось ему с пьяных ночей, проведенных вместе. Иногда Эдд сомневался, что Торд любит его, несмотря на родственную душу. В конце концов, все эти любовники и любовницы, одной из которых явно была Лорел, говорят не в его пользу. Но с другой стороны… К чему думать об этом сейчас, когда революция остановлена и все хорошо? Замять и забыть, замять и забыть. «Он изменял, он попытался тебя утопить – если это хорошо, то что же по-твоему плохо?» – услужливо напомнил внутренний голос. «Наши судьбы сплетены, я в любом случае никуда от него не денусь», – железно парировал Гоулд. Он собирался напоследок тихо сказать «я люблю тебя», чтобы заставить замолчать свою неспокойную душу, как его перебили. Сомнения продолжили терзать. – Эй, Эдд, ты идёшь наконец? Брось ты этого унылого дежурного, о чем вы шепчетесь? – от игры отвлекся самый светлый из всех пациентов – белая кожа, белые нестриженые волосы, белая пижама, и только синие глаза и губы выделялись яркими пятнами – и похлопал по месту рядом с собой. Только теперь Торд заметил его, хотя парень был из тех, кого обычно провожают по улице взглядами. У Ларссона по спине пробежал неприятный холодок: он впервые почувствовал что-то напоминающее ревность. Эдд не сидел дома в безопасной компании Мэтта, Тома и Вивьен, но пять следующих дней был обязан находиться среди пятерых соседей. Что же чувствовал сам Эдд, когда точно знал, что прямо сейчас Ларссон говорит с другими, касается других, спит с другими? Торд снова почувствовал потребность извиниться или сказать простое «я люблю тебя», но, не успел он раскрыть рта, как Эдд нарочито громко и весело сказал: – Что же, Торд, думаю, тебе и правда пора. Рад был повидаться, хорошо, что мы поняли друг друга. Если не сложно, пусть кто-нибудь из наших принесет мои вещи и документы. А у тебя обход, дорогой дежурный. Эдд хлопнул его по плечу и ушел к остальным, усевшись рядом со снежным мальчиком. Торд подавил в себе желание удержать, унести домой, запереться в комнате Эдда и продолжить пить и прятаться от остального мира, любуясь друг другом, и, молча подойдя к играющим и сунув купленную ранее баночку колы Гоулду в руки, вышел в коридор. Медсестра была уже в конце этажа. Торд махнул ей напоследок и отправился домой. *** В кино с Томом, Мэттом и Вивьен Торд Ларссон не пошел. Он аккуратно сложил для Эдда в свою спортивную сумку все необходимые вещи, пачку документов, а еще ноутбук для работы, акварель, карандаши и альбомы. Пока копался в ящиках, Торд не удержался и пролистал несколько старых тетрадей с рисунками и заметками. Ларссон был даже рад, что Эдд не вел дневник: в противном случае Торд не сумел бы удержаться и прочел, а никто не любит, когда нарушают личное пространство. Впрочем, теперь Ларссон терзал себя вопросом, часто ли Эдд о нем думал, и делал бы о нем записи или нет, и прочими философскими рассуждениями в таком духе. Раньше Торд был занят и сам почти не вспоминал о соулмейте за всеми делами и событиями. Медсестра за стойкой в больнице была уже другая, и это слегка расстраивало: во-первых, прежняя без лишних объяснений знала, куда Торду нужно, а во-вторых, за пару часов совместного молчания он успел к ней немного привязаться. Следуя полученным от новой медсестры указаниям, Ларссон пробирался сквозь толпу снующих туда-сюда людей к нужной палате. Днём суматоха и звуки помогали расслабиться и отвлечься от гнетущей атмосферы болезни, питающей в воздухе, и теперь Торд чувствовал себя лучше, чем ночью, когда его одолевало желание ступать на цыпочках и каждый шорох пугал. Коридоры и двери казались совсем другими в неясном хоре голосов. Содержимое нужной палаты тоже изменилось до неузнаваемости, будто дополнило себя деталями и позолотило остро очерченные грани. По потолку протянулась тонкая трещина, скомканные одеяла, словно застывшие во времени кусочки великого волнующегося моря, лежали на кроватях с ржавыми ножками. В комнате было почти пусто, потому что пациенты разбрелись по докторам и процедурным комнатам. Только в дальнем углу, на кровати под окном, сидел Эдд и рисовал, а вышеупомянутый снежный мальчик заглядывал к нему через плечо. Торда снова кольнула ревность, и он громко кашлянул, привлекая внимание. – Привет, Торд, – ровно улыбнулся Гоулд, его приятель с интересом вскинул взгляд. Он выглядел мирно и доброжелательно, но Торду все равно почудился в его взгляде вызов. – Я принес твои вещи. И альбом. Вообще все, что нашел. Я не знаю, что тебе нужнее всего. – Спасибо, моя кровать вон там, у стены, можешь бросить на пол рядом. Торд послушно опустил сумку на указанном месте, отметив, что кровать аккуратно заправлена, и никто с тех пор не оставил на ней ни складки. Эдд не спешил ничего говорить. – Может, представишь нас? – предложил Ларссон, подбородком указывая на нового знакомого Эдда. Тот неловко заерзал, а Торд и сам не ожидал от себя такого язвительного тона. – Торд, это Йорн, он тоже из Норвегии, представляешь? Йорн, это Торд, мой хороший друг. Он не дежурный, он… Архитектор, – Эдд немного запнулся, сам не особенно веря, что Ларссон теперь хоть немного занимается проектированием и чертежами. – По совместительству соулмейт Эдда, – вставил Торд с оскалом победителя, а Гоулд удивлённо распахнул глаза. Ларссон никогда не выставлял этого напоказ, наоборот, всегда слишком сильно старался сохранить их тайну. Йорн явно хотел поскорее убежать: Ларссон пришелся ему не по нраву, и разговор принимал все более странный оборот. – Никогда бы не подумал, что вы двое – родственные души. У вас ведь нет ничегошеньки общего, – сказал Йорн и только потом сообразил, что это может быть не слишком вежливо с его стороны. – Я имею в виду, я вас обоих практически не знаю, но по первому впечатлению… – Йорн, не нужно, мы стоим друг друга, – вздохнул Эдд. Очевидно, Йорн истолковал эти слова как-то по-своему, потому что только сочувственно улыбнулся. Они немного помолчали; Торд недвусмысленно произнес: – Йорн, во сколько у тебя начинаются процедуры? – У меня сегодня нет… – тут он осекся под давящим взглядом Ларссона и поспешил исправиться. – Ой, я хотел сказать, через пару минут. Замечтался я с вами, мне пора бежать. Скоро увидимся, Эдд! Если что – кричи. И яркое белое пятно, натянув кислотно-зеленые шлепанцы, поспешно покинуло комнату и хлопнуло дверью. – Что с тобой сегодня? – Эдд пересел на свою кровать, Торд уместился рядом и пожал плечами. – Давай уедем отсюда. – В смысле из больницы или из города? Ты зовёшь меня в отпуск? – Я хочу уехать из страны. С тобой. Начать все с начала. Эдд задумчиво сунул руку в принесенную сумку, покопался, вытащил ручку и принялся чертить полосочки на свободном от чернил месте на ноге, которые тут же проступали у Ларссона. Каждая линия будто охлаждала в знойный день. Торд любил это чувство. – Одна твоя идея безумнее другой. Ты опять пришел ко мне на наркотиках? С чего бы нам уезжать? За нами уже гонится полиция? Что ты хочешь начать с начала? – Нас. – Нас? Нас никогда не было. Я не интересую тебя, Торд. Я твой соулмейт не затем, чтобы любить тебя, а чтобы отговаривать от ужасных идей, чтобы спрятать тебя на время, а затем ты снова вышел в мир, к остальным. За последнюю неделю ты провел со мной больше времени, чем за три прошлых месяца, и ты чуть не свёл меня в могилу, буквально. Тебе не понравится со мной. – Зато Йорну нравится, – буркнул Ларссон. Он почувствовал острую потребность закурить. – О, теперь я понял, – в глазах Эдда мелькнула обида. – Стоило мне выбраться из дома (хочу напомнить, на машине скорой помощи в больницу), как ты начинаешь отпугивать людей, с которыми я знакомлюсь. Остынь, я не собираюсь лизаться с первым встречным. В отличие от тебя, – Эдд резко провел ручкой по голени так, что наконечник больно царапнул кожу. Торд искоса бросил взгляд на выступившие бусинки крови на ноге Гоулда, затем задрал собственную штанину. Полосы сложились в рисунок: взлетающий в грозовых облаках самолет. Торд с мольбой взглянул на Эдда. – Я знаю, что мои извинения и оправдания тебе не нужны, мне и нечего сказать в свою защиту. Я исправлюсь, Эдд. Обещаю, ноги моей больше не будет в клубах. Я брошу наркотики и порву с каждым из прежних сомнительных знакомых. Займусь архитектурой. И больше никогда тебя не оставлю. – Повтори то же самое через неделю. Торд, не делай обещаний, которые не сможешь сдержать. Тебе стыдно за попытку убийства, вот и все, это пройдет, не нужно заставлять меня верить в сказки. Санта, пусть и существует, слишком занят, чтобы приносить мне что-нибудь на Рождество. – Ты мне не веришь? – Нет, когда ты говоришь об этом. – Значит, я снова не оправдаю твоих ожиданий. – Как никогда надеюсь на это. Боже, Торд, – Гоулд уткнулся лбом в острое плечо Ларссона. – Я так устал. Устал говорить с тобой, устал от тебя, просто устал. Сколько их хоть было? Тех, с кем ты встречался? – Не знаю, Эдд, много. Мне так жаль. Ты не должен через это проходить. Ты заслуживаешь лучшего, но я не в силах тебя отдать, хоть тому же Йорну или как там его. Я хочу быть с тобой, потому что я эгоист. Самое ужасное, что это не конец: скорее всего, какое-то время нам придется прятаться от полиции, заметать следы. Нужно сжечь все в штаб-квартире. Ты же видел выпуск новостей? Одну бомбу нашли по наводке, ищут остальные. – По крайней мере честно. Спасибо и на этом, теперь я буду в курсе событий, если меня арестуют, – Эдд усмехнулся. – Я понимаю, почему ты хочешь сбежать, Торд, но мы остаёмся. Здесь мой дом, и твой тоже. В палате тикали круглые часы. Они вечно сбивались, и прямо сейчас отображалось, скажем, время во Флориде, а не лондонское. Люди шумели снаружи, но звуки искажались и скорее походили на шум прибоя, нежели на нечто порождаемое человеком. – Расскажи мне что-нибудь. Историю о Внешнем Мире, – попросил Эдд. – Такую, что никто из твоих любовников еще не слышал. – Никто из них и не просил меня рассказывать истории, – усмехнулся Торд. – И прекрати называть мир вне дома Внешним, ты тоже в нем бываешь. – Но мне нравится та книга. – Я знаю, и однажды я уговорю Мэтта, Тома и Вивьен на Ночь Сказок. Но они говорят, что это жутко. – Просто расскажи мне историю, но обязательно с хорошим концом. И где никто не уезжает от друзей, чтобы начать сначала. Где нет безумия и захвата мира, нет Лорел и других безымянных, где есть только ты. И, может быть, я. – Это сложная задачка, – усмехнулся Торд и запустил пятерню во вьющиеся волосы соулмейта. – Ну хорошо, слушай. История эта началась сегодня…