Королевский променад

      Подруги одинаково прижимают ладони к нарумяненным щекам и визжат, когда Сьюзен вытягивает вперед руку, показывая кольцо. На лицах всех троих написано несказанное облегчение: наконец-то королева выходит замуж, теперь и у них есть шанс, а то ведь все парни, которые ее видели, влюблялись настолько, что от одной надежды хоть уловить благосклонный взгляд отказывались от отношений с другими. Сьюзен бросается в глаза фальшь, и она думает о том, что с появлением Глозеля лжи в ее мире стало меньше.       Она никогда ничего не делала зря. Не тратила время на тех, кто ей не пригождался или был неприятен, не мечтала, не растрачивала себя и свои внутренние силы на бесплотные надежды. Она точно знала, что больше не вернется в Нарнию, не расскажет никому о ней, ведь не хочется прослыть сумасшедшей, да и никогда ни с кем у нее не будет того же уровня доверия, что с братьями и сестрой; так к чему бесконечные разговоры на тему: «Как там в Нарнии?», которые неустанно велись в ее семье? Они все равно никогда не узнают. Сьюзен училась быть как все те, кто никогда не был в волшебной стране, жить как все, думать как все, радоваться тем вещам, которым радуются никогда не знавшие великого Льва, пусть это лишь тень истинной радости, стремиться ко всему реальному, настоящему — то есть, земному, хотя Нарния, пожалуй, кажется более живой, чем этот мир. Глозель перевернул все с ног на голову в ее шпионской жизни. Она даже влюбилась поначалу не в него, а в чувство свободы: при нем можно сказать, что думаешь, сравнить происходящее с чем-то в Нарнии, и он не покрутит пальцем у виска, с ним даже можно Нарнию обсудить, ведь он не знает ее древней истории, а сама Сьюзен ничего не слышала о тельмаринах и династии королей. Они вместе изучают историю флибустьеров, чтобы выяснить происхождение Глозеля. — Так тебя все же можно считать французом, — удивилась Сьюзен. Они с Глозелем сидели в библиотеке университета, до этого поразив главу кафедры до глубины души тем, что юная журналистка решила заняться изучением истории пиратов, а сопровождавший ее военный, старше раза в два, заявил, что он поможет мисс с подбором информации. — И твой акцент, видимо, происходит от французского, только… переработанного. Звук «р» остался грассирующим, а гласные стали проще. Всегда удивлялась, почему в Нарнии говорят по-английски. — Спроси у своего профессора, — пожал плечами тот, качнувшись на стуле. — Ведь, судя по твоему рассказу, он бывал в Нарнии. — Он только знал… — она осеклась. Ну да, а откуда он мог знать, если никогда в ней не бывал. — И если учесть разницу во времени и то, что попасть можно лишь в определенном возрасте, — продолжил Глозель, — смею предположить, что он мог присутствовать при формировании Нарнии как единого государственного объекта. Вероятно, именно его язык стал основой для единого языка Нарнии. Потом вы, которые правили в Кэр Паравале… лет тридцать, верно? — Да, — Сьюзен наклонилась над книгой, на странице которой находилась гравюра, изображающая крушение пиратского корабля на окружающих остров скалах. Глозель оперся на локоть, тоже наклонившись вперед, Сьюзен бросила на него взгляд и поняла, что он смотрит на нее, на книгу не обращает внимания.       Она сразу заметила его особое отношение, тельмарский генерал его и не скрывал, оставалось лишь поражаться удивительной слепоте Питера, который в упор не замечал того, что Глозель не только не сводит глаз с его сестры, но накрывает своей ладонью ее пальцы, когда она идет с ним под руку, всегда норовит коснуться, а когда она к нему обращается, нагибается совсем низко, так что между их лицами остается лишь дюйм. Питер выборочно слепнет. Он жутко ревнует, когда видит кого-то из поклонников Сьюзен, говорит про них гадости и высмеивает так, что у Сьюзен потом глаза на них не глядят, но Глозеля не замечает. Или молчаливо дает добро. Сьюзен старается об этом не думать. Она не воспринимает всерьез тех парней, что, заикаясь, пытаются пригласить ее в кино или наоборот, нарочито нахально демонстрируют внимание «милой крошке», вероятно, полагая, что она должна упасть в обморок от счастья, что ее заметили. Быть может, Сьюзен Пэвенси, не выезжавшая из Лондона, так бы и поступала, но только не королева Сьюзен, отвергавшая королей и принцев, включая сына самого Тисрока.       Глозель, несмотря на то, что слова «ваше величество» в его исполнении всегда были преисполнены сарказма, близко не находился с ровесниками Сьюзен из этого мира. Тельмарские манеры были далеки от принятых при нарнийском дворе в Золотой век, но генерал всю свою жизнь провел при дворе, и это чувствовалось; местные принимали это за шарм Старой Европы, но Сьюзен ведь знала правду.       Поначалу Питер общался с ним больше, чем Сьюзен; после той первой прогулки Глозель пропал почти на месяц, встречаясь только с Питером — они бились на мечах в зале в громадном доме бывшего генерала — Питер рассказывал сестре подробности с горящими глазами, приходя домой среди ночи, весь в синяках и без сил. Глозель был моложе Мираза и владел обеими руками, впрочем, техника его была бедновата, он брал верх выносливостью и неожиданным перебросом меча в другую руку. Питер показывал ему хитрые приемы, которым обучали его кентавры и которым полторы тысячи лет, Глозель учил его беречь силы и затрагивать минимальное количество энергии при защите. Сьюзен чувствовала неприятную досаду, как порой бывало в Нарнии: мальчишки сражаются, Люси скачет по лесам с дриадами, а кто сидит на троне и управляет государством? Конечно же, королева Сьюзен, кто еще разберется в бумажной волоките. У верховного короля ведь намечается военный поход, так что не стоит отвлекать его. Тем неожиданнее оказалось, проводив Питера в больницу, встретить Глозеля на пороге. — Доброе утро, генерал, — от неожиданности назвала его прежним званием Сьюзен. — Я имею честь видеть вас, ваше высочество, — серьезно ответил Глозель, но глаза его смеялись. — Позвольте сопроводить вас… куда бы вы ни шли. — Даже на край света? — пошутила Сьюзен. — С вами — хоть за него, — отозвался тельмарин и, пропуская Сьюзен перед собой, положил ладонь ей на талию.       Теперь уже Сьюзен за традиционным для них с Питером полуночным чаем таинственно сверкала глазами и улыбалась в чашку. Подруги по работе, увидевшие из окна, как высокий военный, похожий на испанца или итальянца, на прощание целует Сьюзен Пэвенси руку, все утро восторгались и твердили, что они прекрасно смотрятся. Сьюзен презрительно морщила носик и фыркала, отворачиваясь, а сама тоскливо и досадливо думала, что после общения с тельмарином — всего лишь общения, это местные дурочки не понимают, что подобное поведение — это просто вежливость королевского двора, ничего больше — ей еще сложнее будет очароваться кем-то из здешних. И сочувствовала английской принцессе.       Глозель не пропал. Стоило Питеру уйти, как он появлялся у двери и терпеливо ждал Сьюзен, чтобы продолжить вчерашнюю беседу; вы рассказывали мне… о да, конечно. Ты рассказывала мне о войне с великанами и царевиче Рабадаше. Питера не было, и ты отправилась в Ташбаан; неужели ты думала, что царевич тебя отпустит? — Да, — Сьюзен посмотрела на него с вызовом. — Почему я должна была думать иначе? — Потому что тот, кто в силах удержать тебя, никогда тебя не отпустит, — Глозель никогда не отводил взгляд, говоря ей прямо в лицо то, что ей было неловко даже слышать. Королева Сьюзен привыкла к восхищению монархов, но те посвящали ей стихи и сравнивали ее лицо с солнцем, прекрасным и животворящим; Сьюзен Пэвенси часто слышала признания сверстников, но только первый раз приятно слышать сравнения с актрисами. Глозель ни с кем ее не сравнивал, а в любви признался так, что она опешила и весь день проходила в прострации, осмысливая.       Как всегда проводив ее до издательства, Глозель привычно поцеловал ей руку, повернулся и вдруг замер и окликнул ее. — Сьюзен! — Что, генерал? — она с улыбкой обернулась, замечая, что курящий у входа редактор следит за ней взглядом. — Я тебя люблю, — запросто сказал тельмарин и уже продолжил было путь, но тут Сьюзен отмерла: — Что?! — Что?       Она сбежала с лестницы и схватила его за руку. — Что ты сказал? — Мне внезапно пришло в голову, что ты могла не понять, потому я сказал, — Глозель вдруг показался ей похожим на Каспиана, но она торопливо отогнала эту мысль; ничего общего, кроме цвета глаз и волос. Каспиан не делал первого шага, никогда не делал. О чем речь, если он испытывал перед ними четырьмя такой трепет, что поначалу даже не решался и слова сказать. Глозель, несмотря на его явное ею восхищение, подобной неуверенности не испытывал, словно заранее уверенный в том, что возможный отказ не оскорбит его. Его мало что способно задеть, и эта независимость Сьюзен подкупила. — Я знаю о ваших чувствах, лорд Глозель, — тихо ответила королева Сьюзен. — Мне приятно, что вы озвучили их. — Ты мне не ответишь, — утвердительно сказал Глозель; Сьюзен, опустив взгляд, повела плечом. — И тебя называли Великодушной? — Меня называли так мои подданные, — проговорила Сьюзен. — Царевич Рабадаш чествовал меня иными титулами. — Мне жаль, что он умер, — сказал Глозель. — Если бы я был там, жизнь его была бы короткой, а смерть — долгой. — Так говорят тархистанцы, — заметила Сьюзен. — Отличное выражение. — У них оно не расходилось с делом. — Мои слова тоже с делом не расходятся.       Они несколько секунд смотрели друг другу в глаза, потом Глозель поклонился и ушел, а Сьюзен, добравшись до своего стола, рухнула за него, обхватив лицо руками. К ее ногам падали наследники престолов, визири зачитывали ей длинные письма тархистанских царевичей, в которых те витиевато выражали свое восхищение, не говоря уже об однокурсниках Питера, обещающих ему все звезды небесные, если он только скажет своей сестре, что Майкл из его группы или Сэм из параллельной — достойные парни; так почему же сердце колотится так, что словно скоро выпрыгнет из груди, только сейчас? Глозель немолод, лицо исполосовано шрамами, он был ее врагом в Нарнии, служил узурпатору, предал своего правителя — и пускай Мираз был их противником, это не оправдывает предательства.       Но Аслан благословил его, пообещал ему добрую судьбу за его храбрость, а Каспиан рассказывал, что Глозель не убил его, когда была такая возможность. В отличие от прочих лордов, Глозель сражался в одном ряду со своими солдатами, а не бежал верхом, возглавляя отступление, когда появился оживший лес. И… сможет ли Сьюзен быть с тем, кто ниже ее, кто не участвовал в битвах, не имел честь лицезреть великого Льва? В конце концов, Глозель вполне искренне и серьезно называет ее королевой, хотя и говорит, что не является ее подданным.       Вечером они снова встретились: еще раньше договорились вновь отправиться в университет на кафедру, а историкам точно безразличны дела сердечные. Глозель вел себя так, словно ничего не изменилось, а для Сьюзен изменилось все: каждое действие его стало наполнено новым смыслом, не оставляющим никак их других объяснений, его прямой взгляд, прикосновения — как она раньше не замечала?       Также, как не замечал ее брат, пока она ему сама не сказала. Все же эта невнимательность у них семейная.       Глозель, в отличие от практически всех американцев, не курил и гордился этим. Сьюзен всегда нравились мужчины, особенно офицеры, которые курили красиво, им это шло, но зато из-за отсутствия горькости от дыма и табака поцелуй выходит еще более настоящим. Глозель был к тому же совершенно трезв, что тоже непривычно: в Америке парни оставляют себе путь к отступлению в виде фразы «я выпил, не соображал, прости»; тельмарин же показывал, что его решение принадлежит ему полностью, и ему не нужны уловки или ширмы в виде алкоголя. Сьюзен ответила на поцелуй, тем самым соглашаясь, и погладила его по щеке, чувствуя пальцами границы шрамов.       Питер заметил, что она повеселела и успокоилась, но решил, что это из-за успеха какой-то там статьи. Сьюзен в веселом ужасе смотрит на свое отражение в зеркале — бледные щеки, красные губы, глаза блестят, и поражается тому, что никто не замечает в ней перемен.       Сьюзен Пэвенси вошла в дом на Третьей улице впервые, огляделась — чем-то напоминает дом профессора Керка. Дверь была приветливо открыта, но как только Сьюзен захлопнула ее за собой, помещение погрузилось в полумрак, только со второго этажа сквозь проемы между толстыми перекладинами перил падали лучи, видимо, попадавшие в большие окна наверху. — Защищайся, — из тени выступил Глозель с двумя мечами, один протягивал ей, держа за лезвие. Сьюзен смерила его взглядом, быстро нагнулась, расстегнула туфли, шагнула вперед и взялась за рукоять. Она не любила мечи и сабли, предпочитая лук и кинжал, но даже король Эдмунд не побеждал ее с легкостью. Сьюзен помнила, что Глозель побеждает выносливостью и сменой рук, значит, победить его надо до того, как она устанет. Он тельмарин и не ждет, что женщина будет уметь сражаться.       Он ждал. Видимо, Питер просветил его насчет нарнийских обычаев. Сьюзен была намного слабее, но и легче, потому всполохом металась перед Глозелем в своем алом платье, заставляя его крутиться на месте и отступать — она пользовалась тем, что он не бьется в полную силу, боится ее задеть; сама она нисколько не опасалась, понимая, что воин его мастерства никогда не позволит до себя дотронуться. И Глозель отступал. Вверх по лестнице, где его рост снова играл против него, но, заигравшись, Сьюзен неудачно шагнула по ступеньке и подскользнулась, Глозель мгновенно перебросил меч в левую руку и схватил Сьюзен за локоть, рванул на себя. — Мы слишком близко, чтобы продолжать поединок, — заметила Сьюзен. — Сдавайтесь, генерал. Вам не впервой. — Отчего же, — Глозель поднял бровь. — В прошлый раз битва окончилась без меня, а очнулся я уже в новой стране. — Разве? — Сьюзен попыталась вспомнить, но точно, Глозеля она видела в ходе битвы и во время благословения Аслана. — Я обязан Каспиану и вашей сестре, — отозвался Глозель. — Каспиан отправился на мои поиски в лес, а ваша сестра исцелила меня. Я был удивлен, когда понял, что жив. — Ты был ранен? — Сьюзен села на ступеньку, потянула его за собой, положила меч рядом. — Корни деревьев проросли сквозь меня, — проговорил Глозель. — Чем наглядно показали несостоятельность мнения, что древние легенды чаще всего не имеют под собой подоплеки. В тельмарской школе меня учили, что живые деревья из летописей — это особые способы маскировки нарнийских диверсионных отрядов. Пробел в моем образовании был заполнен… несколько болезненно. — Я не знала, — растерянно сказала Сьюзен; его попытки шутить над тем, что с ним произошло, ставили ее в тупик. Она и не думала даже о том, что творилось с ранеными тельмаринами. — Каспиан искал тебя, потому что ты его спас? — Я его не убил. Это другое, — он глянул на нее и усмехнулся. — Вот только не надо меня жалеть. — Жалость — это к Люси, — возразила Сьюзан. — Но именно тебя назвали великодушной, — Глозель лег на спину на ступеньки. Сьюзен это казалось диким: сочетание изысканных манер двора и подобное поведение, напомнившее Шасту, когда тот впервые оказался во дворце. У Тельмара другая культура, напомнила себе Сьюзен. И у американцев тоже.