За что казнили Анну Болейн

Мы следовали из Монте-Карло в Париж. Почти всю дорогу я был один в купе — мой дорогой патрон отправился обсуждать важные финансовые вопросы со свитой, а меня оставил с богато иллюстрированным томом Палладио, который я должен был к прибытию в Париж одолеть до последнего форзаца. Никогда не понимал этой мании Дягилева навязывать мне книги — как, впрочем, и он не мог понять, что я предпочитаю сам определять свой круг чтения и вовсе не сгину во тьме невежества, если оставить меня без руководства. Он постоянно упрекал меня в душевной пустоте, равнодушии и отсутствии художественных интересов и любви к прекрасному. Сначала я пытался оправдываться, напоминал ему, как мы ездили в Венецию и я был в непреходящем восторге. Разве говорит это о пустой и равнодушной натуре? Красоту можно воспринимать по-разному. В Венеции мне хотелось идти и идти по лабиринту улочек и вдоль каналов, заблудиться навеки, раствориться в этом городе, но мне, увы и ах, совершенно все равно, кто построил все эти здания и какие замечательные люди в них жили. В свои двадцать лет я очень много работал, и мне хотелось в редкие часы отдыха превратиться в простого потребителя красоты и бездумного созерцателя. “Ты что же, — возмутился Дягилев, — хочешь вечно смотреть на Венецию глазами дилетанта?” Ну конечно, дилетанта, кого же еще? Ведь я никогда не стану архитектором или кем-то вроде. “Замолчи, сделай одолжение, — отмахивался от меня Дягилев. — Такой юный — и уже такой ограниченный и рассудочный”. Спорить с ним было бесполезно. Полное подчинение его желаниям — любым — входило в негласную и нигде не зафиксированную часть нашего контракта, и вот у меня в руках Палладио, которого я должен проштудировать. Дягилев отыскал английское издание, чтобы я не мог отвертеться под предлогом, будто плохо читаю по-французски, но по-английски Палладио был все равно невероятно тяжел для восприятия. С таким же успехом я мог бы читать его не то что на французском, но и на китайском или японском. Даже предисловие к нему, написанное современным оксфордским профессором, было невыносимо. Промучившись с час, но не продвинувшись дальше третьей страницы предисловия, я вспомнил, что у меня с собой есть кокаин. С ним дело должно было пойти веселее, и я незамедлительно достал свои запасы и припудрил носик. Мне так и не удалось выяснить, каков Палладио в сочетании с кокаином, потому что вернуться к чтению я не успел. За дверью купе послышался шум, шаги, взволнованные голоса, и вдруг дверь без предупреждения отъехала в сторону, и вошли месье Нувель, месье Григорьев и еще пара самых крепких парней из кордебалета. Эта процессия беспорядочно и в большой суете занесла в купе окровавленное тело и сгрузила его на пустующий диван напротив моего. Я молча наблюдал за происходящим поверх страницы Палладио, но никаких объяснений не получил. Господа только поулыбались мне и изобразили успокаивающие жесты, дескать, не пугайтесь, все идет по плану и согласовано с высшей волей. Дело в том, что когда я только попал в труппу, то с трудом мог два слова связать по-французски, русского же и вовсе не знал, и все как-то привыкли, что полноценно объясниться со мной может только Дягилев, говоривший по-английски. Хотя с тех пор благодаря частным урокам мой французский значительно улучшился, и я уже мог бы участвовать разговоре, в труппе все продолжали думать, что я создание симпатичное, но совершенно бессловесное, а я никого не разубеждал. Я принадлежу к миру театра с детских лет, и мне хорошо известно, какое это великое преимущество — считаться глухонемым. Столько всего можно услышать, даже не опускаясь до подслушивания, когда вас совершенно не стесняются… Носильщики удалились, а тело осталось на диване, и, приглядевшись к нему, я узнал того самого новенького мальчика, который мне ужасно нравился. И не только мне. Это был самый привлекательный обитатель нашего бродячего цирка, на спектаклях, увы, погребенный в глубинах кордебалета, но в обычной жизни — магнит невероятной силы, к которому липли и женщины, и мужчины, знакомые и незнакомые, гарсоны в кафе, носильщики на вокзалах, цветочницы и продавцы спичек на улицах. Будь вы добродетельной матроной или солидным отцом семейства, вы бы все равно свернули голову до хруста в шейных позвонках, если бы он прошел мимо вас, а потом долго стыдились бы грязных чувств, которые зажгли в вас его синие с поволокой глаза. И Дягилев тоже оставался не вполне холоден, судя по тому, что уступил пострадавшему мальчику свое место в первом классе. Я до сих пор держал себя в руках. Заводить интрижки в моем положении было самоубийственно. К тому же, вовсе не факт, что мои поползновения были бы приняты благосклонно. Я понятия не имел, кого любит это существо — мужчин или женщин. Строил глазки он всем и каждому и наслаждался вниманием со всех сторон, но ни в каких связях замечен не был, словно берег себя для какого-то особого предназначения. В общем, риск для меня был очевиден, а успех — под большим вопросом, и я старался даже не смотреть в его сторону. Но в тот день его принесли и положили буквально мне под нос. А я, вдобавок, нанюхался. Кокаин, как известно, обостряет чувства, и я просто пожирал его глазами. Какой он был соблазнительный с этими кошачьими скулами, вздернутым, как у фавна, носиком и пухлым чувственным ртом. Его красоту не портила даже основательно разбитая макушка, обмотанная бинтами, между которыми выбивались иссиня-черные волосы. Бинты были запятнаны свежей кровью, невероятно яркой. Это был самый насыщенный красный цвет, который мне доводилось видеть. Медный запах крови наполнял купе, и у меня язык пересох как наждак — так вдруг захотелось попробовать ее на вкус. Раненый лежал неподвижно с закрытыми глазами, поэтому я решил, что он без сознания, и пялился, не стесняясь. И пропустил момент, когда длиннейшие угольно-черные ресницы поднялись и волшебные синие-синие глаза уставились на меня. Он улыбнулся мне с детской приветливостью, будто был страшно рад меня видеть, и прошептал: “Бонжур”. От волнения я забылся и обнаружил знание французского языка, спросив: — Вы что, подрались? Синие глаза удивленно округлились — то ли потому, что немой заговорил, то ли от нелепости моего предположения. — Ха-ха, нет, конечно. Я неудачно прыгнул. — Прыгнули?.. — Я отрабатывал двойные туры и впечатался головой в потолок. Двойные туры в качающемся вагоне поезда? Мне это сразу понравилось, я люблю сумасшедших, потому что мне-то сумасшедшинки как раз недостает. — Во втором классе меня некуда было положить, — продолжал прыгун, — там ведь только сидячие места, и Сергей Павлович велел отнести меня сюда. Со мной на самом деле ничего серьезного, просто крови много, а когда ее много, это всегда выглядит ужасно, но раны поверхностные, я это чувствую. Однако Сергей Павлович велел мне лежать до прибытия, а потом меня покажут врачу. Как он добр, правда? — О да. — Меня мучает только одно — я не смог его поблагодарить. Я хотел, но он не стал слушать, он был ужасно сердит на меня. Вы передадите ему при случае, месье Долин, что я очень, очень признателен? — Меня зовут Патрик*. Вы можете называть меня Патте, если хотите, так меня зовут друзья. На самом деле, даже не все друзья звали меня Патте, это было домашнее интимное имя. Дягилев, например, его не знал. Но я, повторяю, нанюхался и слепо шел на поводу у своего внезапного стремления сблизиться с этим чудом в перьях. Желая коснуться его, я протянул со своего дивана руку, как при знакомстве, хотя это было глупо, ведь мы уже несколько месяцев работали бок о бок. Он ответно протянул руку. Его пальцы оказались горячими, от них исходил и проникал в мою ладонь приятный сухой жар. Я сглотнул, подумав о том, что такой же жар исходит от его тела под одеждой. Выражение моего лица, надо думать, становилось красноречивым, и он почти опасливо отнял руку. — Друзья зовут меня Сережей, но, мне кажется, вам будет неудобно это выговаривать. Поэтому можете звать меня Сержем. — Хотите кокаина, Серж? — светски поинтересовался я. Больше мне нечем было его угостить. — О, нет. — Не стесняйтесь, — уговаривал я как гостеприимная хозяйка, предлагающая подруге кусок кекса. — Спасибо, но я не употребляю кокаин. Не желая оставаться в долгу, Серж выудил из кармана сигарету. — Хотите? Разумеется, мне сразу же дико захотелось закурить. Я уставился на сигарету с таким же слепым вожделением, с каким только что смотрел на самого Сержа, и даже протянул руку… Но вспомнил с отчаянием, что это удовольствие мне тоже недоступно. Дягилев не терпел запаха табака. — Не бойтесь, — лукаво улыбнулся Серж, догадавшись о моих затруднениях, — если кто-то войдет, сделаем вид, будто курил я. А вы потом пожуете кофейные зерна, и от вас не будет пахнуть. Успокоенный, я жадно схватил сигарету. Серж приподнялся на локте и зажег для меня спичку. Я потянулся к нему со своего сидения и прикурил. Мои легкие наполнились горьким и теплым табачным дымом, и я закрыл глаза от блаженства. — Тысячу лет не курил, — признался я и отважился присесть на самый краешек дивана, на котором лежал Серж. Что, если сегодня праздник непослушания, день исполнения моих желаний? — А что вы читаете, Патте? — полюбопытствовал Серж. Моего маневра он как будто не заметил. — Самую скучную книгу в мире, — я небрежно взял Палладио со столика и продемонстрировал обложку. — Ее впору показывать на ярмарках, а тем, кто осилит хотя бы страницу, надо выдавать призы — плюшевого мишку, большой леденец и всякое такое, что там обычно выигрывают. — Вам не нравится эта книга? — удивился Серж. — Тогда можно мне ее почитать? Невыносимо просто лежать и смотреть в потолок. — Он забрал у меня Палладио, открыл и тут же поморщился при виде английского текста. — Ладно, я просто посмотрю картинки. И он принялся листать страницы в поисках иллюстраций и будто бы с головой ушел в это занятие. В отличие от меня, он был полностью трезв, и даже черепно-мозговая травма не затмевала его разум, и он отдавал себе отчет в том, что наше сближение неуместно и даже опасно. А может, он просто хотел деликатно избежать внимания педераста-кокаиниста. Этого тоже нельзя исключать. Но я просто не мог оставить его в покое. Мы были одни. Обстановка купе первого класса — вы когда-нибудь это замечали? — напоминала дом терпимости: диваны, мягкие подушки, красные бархатные занавеси, зеркала в золоченых рамах. Ритмичное покачивание вагона тоже наводило на разные мысли. Чего уж там, на мысли наводило все вокруг. К тому же, сигарету я уже докурил до самого фильтра, и мне срочно нужна была другая радость в жизни. Я достал флакон одеколона и смочил свой носовой платок. Серж дернулся, когда мокрая ткань коснулась его лба. — У вас тут кровь, — объяснил я, — я сотру. И я принялся осторожно промокать с его лица следы крови, чему он совершенно не противился и как будто вовсе не обращал внимания и только продолжал листать Палладио, иногда бормоча себе под нос: “О, какая дивная вилла. Только бы ее увидеть хоть раз в жизни…” Я сначала сидел на краешке дивана рядом с ним, потом втиснулся в изголовье, и тут он впервые сделал шаг навстречу — положил голову мне на колени. Надо было видеть, как это вышло у него — очень мило и доверительно, он даже поерзал немного, устраиваясь поуютнее. Так кошка ложится на колени к хозяину. И это сразу привело к жуткой неловкости. Вы догадываетесь, к какой. Бугор под тканью моих брюк вырос стремительно и неотвратимо. Я не то что отодвинуться — я глазом моргнуть не успел. Голова Сержа по-прежнему покоилась у меня на коленях, его гладкая загорелая щека касалась выразительной выпуклости, но он никак не отреагировал на случившееся. Так мы и сидели какое-то время. Серж как прилежный ученик листал книгу. Мой вставший орган упирался в его щеку, украшенную прелестной родинкой. Я тщетно пытался распознать в его облике хоть какие-то признаки удовольствия или неудовольствия. Вернее всего об этом могло сказать его собственное достоинство, но Серж случайно или намеренно лежал так, что его пах был надежно прикрыт краем шотландского свитера. Вдобавок он согнул одну ногу в колене. Было ни черта не видно, что у него там делается. Но все-таки было не похоже, что он против, иначе он не смог бы лежать так спокойно. Я решился пойти дальше и коснулся его лица самыми кончиками пальцев, потрогал родинку, обвел разомкнутые губы. Серж будто бы не замечал ничего. Но стоило мне погладить его шею уже смелее, как он вышел из оцепенения и поймал мою руку — но лишь для того, чтобы отбросить ее. — Вы погубите и себя, и меня. Он, конечно же, был прав. Будь я в трезвом уме, никогда бы на такое не решился. Да и сейчас одного воспоминания о нашем патроне хватило, чтобы я сдал назад и убрал щупальца от Сержа. Но моя ужасающая эрекция никуда не делась. Пульс разрывал вены, в ушах звенело. Я был готов разрыдаться от отчаяния. Ничего мне не хотелось в ту минуту так сильно, как залезть в штаны к Сержу. Ведь я хотел его, он вроде как тоже был не против, мы находились наедине — но я не смел. Я никогда в жизни не спал с кем-то просто ради удовольствия. В лучшем случае, речь могла идти лишь о совмещении приятного с полезным. У меня появились горькие мысли о загубленной напрасно юности, хотя я даже под воздействием кокаина понимал, что “загубить юность” — это как раз погрязнуть в любовных интрижках, рискуя карьерой и другими важными вещами. Спать с тем, с кем хочется, — непозволительная роскошь для таких, как я. Лучшие годы должны быть потрачены на то, чтобы забраться на Олимп и утвердиться на нем, и уж тогда-то все мальчики будут к моим услугам. Правда, я сам к тому времени буду уже не так миловиден и свеж, как в мои двадцать, но у мальчиков не будет выбора, как его нет сейчас у меня. Но в ту минуту все эти мудрые мысли не могли меня утешить. Я был вне себя, и у меня вырвалось: — Боже мой, я больше так не могу. Как осточертела такая жизнь! Почему он просто не может оставить меня в покое и найти себе кого-то другого? — Но тогда вы вылетите из труппы, — заметил Серж. Я вздернул подбородок: — Но я первый танцовщик, на мне весь репертуар. Кто будет танцевать, если меня выгонят? — До вас уже был один первый танцовщик, гораздо более прославленный, чем вы. И где он теперь? Я много думал об этом, и у меня был готов ответ: — Если вы о Нижинском, то он совершил ошибку — ушел сам. Естественно, ему этого не простили. Надо быть умнее. Весь фокус в том, чтобы не ссориться. Вот если бы месье Дягилев меня покинул ради кого-то другого — это было бы идеально. Я бы сделал вид, что он разбил мне сердце, поплакал бы, но потом, разумеется, смирился, и мы остались бы добрыми друзьями. В порыве откровенности, усугубленном кокаином и стояком, который все никак не проходил и не давал мне покоя, я продолжал: — Ума не приложу, почему он так в меня вцепился. Я его не удовлетворяю, это чувствуется. Ему со мной скучно. Ему нужен кто-то… ну, знаете, с выдумкой, с огоньком. А я, видите ли, сухарь. — Думаю, — протянул Серж, — я мог бы оказать вам эту услугу. Это было чертовски бесцеремонно с его стороны. Я едва не воскликнул: “Э, нет! Я только теоретически рассуждаю”. Но потом вдруг подумал, что это и впрямь хороший выход для нас троих. Я получаю свободу, сохранив положение в труппе. Дягилев получает нового сердечного друга. Серж получает… Я догадывался, что ему надо: средства к существованию и уверенность в завтрашнем дне. Мне было известно о нем немногое, но я знал, что он эмигрант из России, у него никого и ничего в этом мире, он живет на одно лишь скромное жалованье, ходит в старой поношенной одежде, взять хоть свитерок этот растянутый и затрапезный, который сейчас на нем, наверняка экономит даже на еде. И на сигаретах. Я запоздало вспомнил, что он сам не курил. Должно быть, отдал мне последнюю. Если вдруг в моей карьере что-то пойдет не так, я всегда могу вернуться в Англию, к моей семье. Правда, в ту пору я помогал им деньгами, но даже если все поменяется, и это я сяду к ним на шею, мы все равно сможем прожить, пусть и скромно. Сержу, в отличие от меня, некуда возвращаться. В большевистской России его просто казнят. Ему нужна поддержка и защита. Да, мы все выигрываем. Правда, я так и не смогу добраться до Сержа. Сейчас нельзя мне, потом, если наш план увенчается успехом, нельзя будет ему. На это оказалось неожиданно трудно решиться — вот так взять и просто отдать его Дягилеву. Но я сказал себе, что если у нас все получится, то будут и другие, и уж их я не упущу, ни одного. Возможно, эти другие не будут так красивы и соблазнительны, как Серж… хотя почему, собственно? Если он сейчас кажется мне каким-то чудом, то только благодаря порошку. Только вспомни, Патрик, раньше ты находил его симпатичным, это правда, но до такой степени на нем не зацикливался. — Хм, — осторожно ответил я. — И как вы представляете себе это? — Мне понадобится ваша помощь, — деловито сказал Серж. — Я буду попадаться ему на глаза в нужные моменты, а вы должны меня предупреждать, когда эти моменты наступят. Или подстраивать их. Делайте так, чтобы он меня замечал. Вот сегодня, например, можете закатить сцену ревности из-за того, что он устроил меня в вашем купе. — Я не умею закатывать сцены ревности, — фыркнул я. — Как это? Артист вы или кто? — Это обязательно? — Ну конечно. Надо напомнить ему о моем существовании. Вы будете ревновать так, будто столкнулись с очень опасным соперником, и он поневоле задумается обо мне. — Ну ладно, — вздохнул я. — Постараюсь. — И еще, Патте… — вдруг сказал Серж несколько застенчиво, потрепыхав ресницами. — М-м-м? — Вы не могли бы что-нибудь сделать с… этим? — С чем? — искренне не понял я. Он скромно скосил глаза на оттопыренную застежку моих брюк, которая все еще уютно располагалась в самом тесном соседстве с его щекой. — А как насчет того, чтобы помочь товарищу? — спросил я, подражая его застенчивому тону. Застенчивость в нем сразу испарилась. — Нет, нет и нет! Патте, прошу вас, нас застукают и на этом все кончится, даже не начавшись. Погибнем оба! — Мы осторожно, — я прекрасно понимал, что он прав, но все равно пустился в уговоры. — Можно расстегнуть всего пару пуговиц, будет незаметно. — Патте, мы только что разработали отличный план, а вы хотите все испортить? Я подвинусь, чтобы вы успокоились. — Серж привстал и убрал голову с моих колен. Это не помогло. Кокаиновый стояк — сверхнадежная конструкция, его не положит никакая сила земная. Выждав полминуты, я раздвинул ноги и выразительно откашлялся, показывая, что ничего не изменилось. — Попробуйте рукой, — с досадой посоветовал Серж. — Ваше желание для меня закон, — я поклонился и взялся за одну брючную пуговицу, делая вид, будто собираюсь расстегнуть. — О, прекратите паясничать! Ступайте в уборную и приведите себя в порядок, пока сюда кто-нибудь не вошел, иначе будете объяснять, что все это значит! Я его послушался, потому что он был в ту минуту моим гласом разума, и удалился в сортир, где долго и безуспешно занимался самоудовлетворением. Мне хотелось разрыдаться от тщетности моих усилий, хотелось разбить зеркало и острым осколком отрезать к чертям собачьим эту штуковину, которая торчала как флагшток и ныла от напряжения, но никак не реагировала на движения пальцев, ни на нежные, ни на сильные, ни на какие. Удовольствия было ноль. Я старался направить свои мысли на Сержа, тогда у меня еще хоть что-то получалось. Думал о родинке на его щеке, о его ровном шоколадно-бронзовом загаре, о его гладкой и горячей коже, о его аппетитном ярком рте. Представлял, что это его лихорадочно горячие сухие пальцы сжимают и теребят мою штуковину. Воображал его без одежды. Это было не так сложно, я ведь видел его в трико и знал, что он стройный, но вовсе не хилый, у него приятно округлые крепкие мускулы, есть, во что со вкусом вцепиться пальцами, особенно, кхм, сзади. Спереди трико не демонстрировало ничего выдающегося. Но не беда, наверняка он был соразмерен и красивой правильной формы. С такими мыслями мне после долгих мучений удалось достичь разрядки, которая не принесла никаких приятных ощущений. Ей-богу, как наждаком протер член. Вдобавок, одновременно с тем, как брызнула сперма, у меня пошла носом кровь, и это было отвратительно. Поезд между тем приближался к Парижу. Когда я вернулся в купе, хлюпая носом, Сержа там уже не было, только мой носовой платок в пятнах крови лежал на подушке, будто любовный залог. Это сразу привело меня в дурное настроение, я ведь рассчитывал еще немного побыть с ним наедине. Кокаиновая эйфория проходила, как морской отлив, и как после отлива на песке остается вонючая дохлая рыба, грязно-бурые комья водорослей, размокшая бумага, яблочные огрызки и прочая дрянь, так и мне осталась нудная головная боль, тошнота, озноб и дурное настроение. Одно было хорошо: я смог изобразить сцену ревности, как того и хотел Серж. Вернее, у меня изначально не было такого намерения, но я просто не мог заставить себя быть милым и любезным с Дягилевым, когда он вернулся в купе. Он пытался расспрашивать меня о Палладио, но я только и мог, что сидеть с ногами на диване, обняв колени, глядеть в окно и жалеть себя. Когда поезд прибыл на Лионский вокзал, и мы с патроном поехали на такси в отель, мое состояние не улучшилось, и я не стал ни милее, ни разговорчивее. Наконец, уже в номере “Континенталя” Дягилев не выдержал и осведомился: — Да что с тобой такое, Патрик? И тут я вспомнил, что у меня припасено для него правдоподобное объяснение. — Вы в самом деле желаете знать? — вскричал я и сам сморщился от пронзительности своего голоса. — Нет, вы действительно не понимаете? — Представь себе, не понимаю, — с достоинством ответил Дягилев. — Попробуй объяснить, сделай одолжение. — Вы! Притащили в наше купе этого мальчишку! Прямо у меня на глазах! — Патрик, что ты такое говоришь? Мой артист получил травму, и я должен был… — Ваш артист? Теперь это так называется? — Патрик! Прекрати! Я не стану делать вид, будто ничего не замечаю! Вы меня не заставите! Куда вы дели его теперь? В соседнем номере устроили или прямо сюда приведете? Еще какое-то время я вопил, затем поддался демону разрушения, который давно меня искушал, и разбил несколько безделушек и наконец вихрем вылетел из номера и грохнул дверью. После этого я оказался в тупике. Я ведь не соврал, когда сказал Сержу, что не умею устраивать сцены ревности. Начать сцену, как видите, мне удалось, но как ее полагается закончить по всем правилам, я не знал. Как бы то ни было, не возвращаться же к Дягилеву после того, как я столь эффектно удалился! Не зная, куда податься, я вышел из отеля. Сначала бесцельно слонялся по бульвару, но сил на блуждания не было, и я свалился на скамейку и принялся мечтать о том, каким чудесным подарком было бы, если бы меня сейчас случайно увидел Серж и пригласил к себе… Но надежд на встречу с ним было немного. Едва ли он поселился в этой, весьма фешенебельной части Парижа. Вместо Сержа меня отыскал, и довольно скоро, Борис Кохно. — Ну что вы за ребенок! — воскликнул он с досадой (сам он был не старше меня). — Не ожидал от вас. Ладно, пойдемте, я все улажу. Повинуясь его жесту, я поднялся со скамейки и позволил взять себя под руку, но ничего не сказал, продолжая по старой привычке изображать глухонемого. Да и говорить мне не хотелось. Хотя мы были, как я уже сказал, ровесниками и жили в самом тесном соседстве, мы так и не сблизились и друзьями не стали. У Кохно прямо на его высоком прекрасном лбу было написано: “Последняя сволочь”. Нет, он мне не сделал никакого зла, хотя пару раз и мог бы, но, думаю, не из симпатии ко мне (едва ли эта ледышка могла испытывать к кому-то симпатию). Просто ему это было не выгодно на тот момент, однако, как выражаются биржевые маклеры, конъюнктура могла в любой момент поменяться. — Вы совершенный болван, прости меня господи, — вдруг заявил Кохно, конвоируя меня к отелю. — Как вам в голову могло прийти, что у Сергея Павловича настолько дурной вкус? Это же настоящая дешевка, вульгарное, безмозглое существо, вдобавок кривляка и жуткий истерик. Такие могут на время заинтересовать своими ужимками, но быстро надоедают и начинают бесить. Довольно странно было обращать такой поток красноречия на того, кто не понимал ни слова, и я наивно округлил глаза, напоминая о своем изъяне. Кохно ответил беглой ядовитой улыбкой, как бы говоря: “Можете делать вид, будто ничего не понимаете, но не заставляйте меня ломать эту комедию вместе с вами”, — и добавил: — Ваша глупая ревность придает ему ценность, которой он не имеет. Вы понимаете меня? Держите себя в руках. Забавно, что он рассуждал так же, как и Серж: ревность придает сопернику ценность и возбуждает интерес к нему. Кохно привел меня в номер Дягилева и оставил в гостиной, коротко приказав: — Ждите тут. Сам же он проскользнул в смежную комнату, где находился Дягилев. Какое-то время они говорили по-русски, должно быть, обсуждая мою выходку. Я же сидел на стуле, как проситель, пока Кохно не вышел и не объявил: — Идите, сын мой, и больше не грешите, — и любезно придержал передо мной дверь. Надо ли говорить, что я был встречен с распростертыми объятиями?