За что казнили Анну Болейн

Из коридора слышался страшный шум и крики, будто там кого-то убивали. Я выглянул из номера и убедился, что это в очередной раз сцепились Серж и Кохно. Последний крепко зажал в кулаке какой-то маленький предмет, который Серж пытался вырвать и яростно выкручивал руку противника, не думая о том, что рискует сломать ее, а может, и желая этого. При этом они громко обменивались непонятными для меня, но явно нелюбезными репликами на русском языке. Время шло, а отношения между этими двоими никак не улучшались. Они не научились даже просто терпеть друг друга, хотя, полагаю, если не мир, то хоть временное перемирие было бы в их интересах, потому что жизнь в условиях непрекращающихся боевых действий мало кому приносит радость. Основную вину за это я возлагаю на Сержа, потому что Кохно отличался большим самообладанием и думать, конечно, мог всякое и вынашивать самые разные планы, но все это было глубоко скрыто, а на поверхности он неизменно демонстрировал если не дружелюбие, то безразличие. Я лично ни разу не столкнулся ни с малейшей с враждебностью с его стороны, хотя мое появление в жизни Дягилева не могло доставить ему никакой радости. Но Серж был прирожденным провокатором и с самых первых шагов умудрился заслужить совершенно неприкрытую ненависть. — Господа, господа, — позвал я, — опомнитесь. Сейчас кто-нибудь вызовет полицию. На самом деле, я вовсе не хотел, чтобы они опомнились. Их вечная грызня веселила меня безмерно. Но просто стоять и наблюдать за тем, как Серж ломает руку Кохно, было немного неловко, и я решил изобразить глас разума. Серж обернулся ко мне, и Кохно мигом воспользовался этим и вырвался. — Верните немедленно то, что вы взяли! — завопил Серж, бросаясь за ним. — Вы вор! Вор! — О, кто бы говорил! — издевательски ответил Кохно и скрылся за дверью своего номера. Серж обернулся ко мне. Он был вне себя — глаза сверкают, точеные ноздри раздуваются, румянец гнева сделал бронзовый загар еще ярче. — Это даже не моя вещь, — негодовал он. — Это вещь Сергея Павловича. Как он посмел ее взять?! — Тогда тебе надо лишь дождаться, когда злодея постигнет кара, — заметил я. Но Серж почему-то не собирался просто сидеть и ждать такого исхода. — Сергею Павловичу это не понравится, — нервно сказал он. — Он огорчится, если узнает. Патте, ты не мог бы зайти к Крысе и забрать у него то, что он взял? Я поморщился. В схватке Сержа и Кохно мне нравилась позиция зрителя, а не действующего лица. Серж трогательно прижал руки к груди. — Пожалуйста! Мне он никогда не отдаст, а тебя еще может послушать. Скажи ему, что Сергей Павлович его убьет. Я тяжко вздохнул, огляделся по сторонам и, убедившись, что в гостиничном коридоре кроме нас никого нет, поймал Сержа за руку и затащил в свой номер. — Что ты… — начал он, но не успел договорить. Я захлопнул дверь, прижал его к стене и впился поцелуем в его губы. — Ты совсем спятил? — беспомощно захлопал глазами Серж, когда я отпустил его. — Ты что творишь? — Это была моя плата за услугу, — объяснил я и отправился к Кохно. Дверь оказалась заперта, и мне пришлось долго стучать и призывать Кохно к благоразумию, но в конце концов он меня впустил, убедившись сквозь щелку, что я в самом деле пришел один. — Что вам нужно? — спросил он неприветливо. — Лифарь мне сейчас сказал, что вещь, которую вы взяли, принадлежит на самом деле Дягилеву, — ответил я. — Думаю, будет лучше ее вернуть. — Давно вы бегаете по поручениям Лифаря? — насмешливо спросил Кохно. — Даже и не думал. Я действую только в интересах Дягилева. — Ах, так! А вы знаете, что это за вещь? — Кохно протянул мне аптечный пузырек. Насколько можно было рассмотреть сквозь толстое зеленое стекло, внутри был порошок черного цвета. — Это какое-то лекарство, насколько я могу судить, — пожал плечами я. — Именно. Лекарство, которым Лифарь потчует Сергея Павловича. Вы, наверное, и сами видели не раз. Мне и правда случалось видеть, как Серж с нежным и заботливым видом кормит Дягилева с ложечки каким-то снадобьем. — Мне всегда было интересно, — продолжал Кохно, — что же это за лекарство и от чего. Но мне никогда не говорили. И тогда мне пришлось позаимствовать этот пузырек — единственно для того, чтобы прочитать состав на этикетке и свериться с аптечным справочником, — он указал на раскрытую книгу на столе. — Возможно, вы сочтете, что я лезу не в свое дело, но мне кажется неправильным, когда человека, и без того не слишком здорового, кормят какой-то дрянью, состав и назначение которой скрывают. Я уважительно кивнул, отдавая должное столь основательному подходу, достойному Пинкертона*, и спросил Кохно, что же ему удалось выяснить. — О, много интересного, — ответил Кохно сладким голосом. — Это средство содержит кантаридин и применяется для усиления полового влечения, как пишут в справочниках, или чтоб шишка стояла, как говорят в народе. Я старался сдержаться, но это не вполне мне удалось, и я глупо прыснул в кулак. — Это могло бы быть очень смешно, — кивнул Кохно, — если бы кантаридин не являлся сильным ядом, который вызывает, помимо желательного эффекта, также волдыри на коже, рвоту, воспаление почек и многое другое. А теперь скажите мне, Патрик, вы все еще хотите, чтобы я вернул Сергею Павловичу этот пузырек? — Если вы не вернете, — ответил я, — он просто купит еще, а вами все равно будет недоволен, потому что, когда мужчины прибегают к подобным средствам, они обычно не хотят, чтобы об этом кто-то знал. — В некоторых случаях здоровье важнее самолюбия. — А вы думаете, Дягилев не знает о последствиях для здоровья? — Я думаю, — мрачно ответил Кохно, — что он сейчас не соображает, что делает. Этот твареныш совершенно заморочил ему голову, у него период сильной увлеченности, и он готов на все, чтобы почувствовать себя снова молодым. Для этого он и серную кислоту выпьет. Дягилев после возвращения из Италии с Сержем и правда летал как на крыльях и поражал всех вокруг необычно воодушевленным настроением. Чтобы доставить удовольствие Сержу, он был готов на все. Достаточно сказать, что кокаин у нас в труппе отныне был под запретом. Не только сам Дягилев бросил раз и навсегда, но и всем остальным было строго предписано если и нюхать, то так, чтобы Серж не видел, потому что эта слабость вызывала у него необъяснимое отвращение. Кохно очень страдал от новых порядков (он был знатным любителем примарафетиться), и, надо полагать, это усиливало его антагонизм с Сержем. Я плевал на всех и нюхал, когда хотел, и мне это даже сходило с рук — возможно, благодаря дружбе с новым фаворитом повелителя, который не спешил жаловаться на мои вредные привычки. Но на месте Сержа я бы не обольщался, а на месте Кохно — не страшился. Все это происходило не помимо воли Дягилева, обезумевшего от поздней любви, а потому, что он сам этого хотел и допустил. Это ведь так приятно — страстно увлечься, а Серж был идеальным объектом для страстного увлечения — такой жуткий нарцисс, такой порывистый, такой капризный, переменчивый, кокетливый и очаровательный. Я молюсь только о том, чтобы встретить кого-то похожего, когда мне самому будет за пятьдесят. — Уверен, Дягилев знает, что делает — сказал я Кохно. — Не держите его за слабоумного. Отдайте мне это чертово снадобье и просто забудьте обо всем. Иногда, знаете ли, лучше подойти к закату жизни больным, но счастливым, чем здоровым, но неудовлетворенным. Кохно взвесил на ладони злополучный пузырек и вручил мне. — Пожалуй, вы правы, Патрик. Наверное, я и правда слишком стараюсь уберечь Сергея Павловича. Кроме меня о нем никто не позаботится. Я отнес пузырек Сержу, который дожидался исхода переговоров в моем номере и был страшно рад получить ценнейшее имущество назад. — Спасибо, Патте, спасибо! Какое счастье иметь такого друга, как ты! — Ты знаешь, как можно меня отблагодарить, — улыбнулся я и потянулся к нему, не сомневаясь, что он сейчас сбежит, но Серж вдруг нежно обвил руками мою шею и сам поцеловал в губы. — Я тебе действительно нравлюсь? — промурлыкал он. — До сих пор? — А ты сам как думаешь? — я крепче прижал его к себе, но это заставило его опомниться, а может, он с самого начала и не думал забываться, просто решил, что именно этот момент — самый подходящий для того, чтобы ускользнуть. В общем, он отстранился и отступил на шаг. — Нам лучше забыть об этом раз и навсегда. — Да, конечно, — насмешливо согласился я. — Ладно, ступай к Дягилеву, накорми его как следует шпанскими мушками. — Ты что, осуждаешь меня за это? — нахмурился Серж. — Но ведь это была его идея. Я ничего про эти штуки и не знал. Он со мной что-то такое сделал, и я теперь все время этого хочу. Он считает, что должен теперь соответствовать, ведь это из-за него я стал такой. Я ему пытаюсь объяснить, что он вовсе не обязан, что я в любом случае его люблю, но все-таки мне плохо, если я долго этого не получаю, и, боюсь, он это замечает. — Он так внимателен к тебе, — серьезно кивнул я. Стал бы Дягилев употребоять это зелье, чтобы удовлетворить меня? Никогда в жизни. Ко мне отношение было совсем другим. Мне меньше позволяли, меня меньше баловали… В общем, меня меньше любили. Так мы и жили. Я танцевал свой любимый “Голубой экспресс”, “Дафниса”, “Искушение пастушки”. Серж пока танцевал только небольшие роли и вариации. Его техника взлетела до небес, но сам по себе он был еще слишком незрелым и неопытным для больших ролей. Однако Дягилеву не терпелось показать его публике во всем блеске, да и сам Серж был полон неутолимых амбиций. Никогда бы не подумал, что он настолько любит танцевать и настолько жаждет успеха. Он не делился со мной своими планами в прошлом, да и был, наверное, прав, потому что я бы, боюсь, просто поднял его на смех. Ничто в нем не предвещало, что он сможет стать хотя бы просто сносным танцовщиком. Но он стал великолепным танцовщиком и собирался идти дальше. Надо было видеть, как одержимо он работал. Никто в труппе не проводил в репетиционных залах так много времени, как он. Глядя на него, я тоже перестал лениться, что мне, увы, иногда было свойственно, как и всем живым людям, и теперь мы с ним на пару занимали репетиционные залы до самого вечера. Тем временем Кохно, отчаявшись избавиться от Сержа своими силами, решил привлечь тяжелую артиллерию. Взяв в союзники Нувеля, Григорьева и всех, кто имел в труппе хоть какое-то влияние (даже меня попытался завербовать, но я, по своему обыкновению, прикинулся ветошью, которой ни до чего нет дела), он стал уговаривать Дягилева пригласить на постановку Мясина. Еще недавно само это имя было у нас под запретом. Я не застал драму между ним и Дягилевым и не знаю никаких подробностей, но Мясин у нас считался кем-то вроде Елены Прекрасной или Клеопатры — роковой красоты, первопричины многих бедствий. Кохно рассчитывал, что как только Мясин снова появится у нас, Серж сразу окажется забыт, и трудность ему представлялась только одна — уговорить Дягилева на новую встречу с тем, кто когда-то разбил его сердце. Но все пошло не так с самого начала. Дягилев подозрительно легко согласился с тем, что новую постановку можно поручить именно Мясину. Не потребовались даже уговоры со стороны Нувеля и прочих, одного Кохно оказалось вполне достаточно, чтобы патрон сказал: “Да, и в самом деле. Свяжись с ним, Борис”. Серж, когда узнал об этом, не проявил ни малейшего беспокойства. Я б сказал, он ждал Мясина с нетерпением, так как Дягилев обещал ему, что в новом балете у него наконец-то будет большая роль. Риска получить роль, зато потерять любовь патрона он как будто вовсе не видел. Когда я не удержался и спросил его, не боится ли он лишиться того, что было с таким трудом завоевано, Серж поглядел на меня с недоумением. И вот, спустя пять лет, роковой Леонид Мясин снова прибыл в Монте-Карло. Он оказался очень миловидным, невысоким и довольно молодым для хореографа — ему не было еще и тридцати. Его сразу проводили в номер Дягилева, и все затаили дыхание, а Кохно, наверное, скрестил пальцы… Но разговор в номере вышел коротким и исключительно деловым — обсуждение условий контракта и ничего более. После того, как Мясин отчалил, Дягилев вызвал Кохно и велел ему поговорить с хореографом на тему субординации: он, Дягилев, не потерпит более со стороны Мясина обращения на “ты” и других вольностей.