***
Вообще, они съехались года полтора назад. Это, вероятно, было лучшим решением. Миша тогда еще в университете учился, на нем висели штрафы за “пропаганду гомосексуализма”, выговоры за поведение и почти разорванные отношения с родителями. Они тогда увидели фотографии, на которых Миша стоит с плакатом “Любовь — право, а не преступление”, скандал был неимоверный. Мать рыдала в трубку, причитая, что это все бесы, это грех страшный, и что ее любимый сын “душу губит”, а стоило бы жениться на какой-нибудь хорошей девушке, вместо того, чтобы юношеской дурью маяться. Отец был холоден и груб, говорил, что другого от этого “никчемного” ожидать и не стоило. Его слова Мишу и не удивили, на самом деле. Отец его вообще никогда не жаловал. Всё детство был строг, ко всему придирался, всё пытался из сына “настоящего мужчину” сделать. Не вышло. У Миши в те времена денег не хватало не то что на жилье, даже на нормальную еду. Родители не присылали ни копейки. Бестужев тогда ходил, как в воду опущенный, загнанный, как ломовая лошадь, жил то на каких-то подработках, то в университете, спал по три-четыре часа в сутки (если везло, конечно) и выглядел, не то, как зомби, не то, как призрак. А за общежитие тоже платить нужно, вообще-то. — Миш, я же квартиру снимаю, может ко мне переедешь? — У Сережи уже сил не оставалось смотреть на синяки под глазами Миши и его осунувшийся вид. Это правда уже невозможно было, у Муравьева буквально сердце болело, при виде такого Мишеля. — Ты же знаешь, какая ситуация. Я оплату делить не смогу, за общагу-то еле-еле вывожу, — Миша смотрел устало и отчаянно. — Поэтому и предлагаю. Миш. Мне тесно не станет, а тебе легче будет. Про оплату не думай пока, мне несложно, а ты хотя бы валиться с ног перестанешь. — Спасибо, — у Миши объятия всегда были крепкими, вот и в этот раз тоже; он уткнулся веснушчатым носом Сереже в плечо и выдохнул с облегчением, — Правда, спасибо. Бестужев переехал уже через неделю, благодаря умению Сережи убеждать, уволился с подработки и наконец-то занялся учебой по-человечески. И слава Богу.***
Думается Мише, что выходной хорош. Хорошие фильмы, антураж девятнадцатого века, который Бестужев так любит, не зря исторический факультет заканчивал, Сережа рядом. — И все таки, я за продуктами выйду. — Поздно уже, Сереж. — Не поздно. Все, я пошел. Сережа целует его в висок и выходит из квартиры. За окном уже темнеет, на часах около одиннадцати вечера. В Петербурге этой ночью прохладно. В комнате раздаётся раздражающий звук телефона. У Миши на рингтоне стоит раздражающая мелодия, та, что по умолчанию. Говорил Серёжа, что надо его сменить, чтобы так на мозги не капал. — Алло? — Кондратия арестовали, — голос Павла холоден и твёрд, — Трубецкой звонил, сказал, что звонил следователь. Просил меня адвокатом быть. — Как арестовали? — Миша не верит и верить не хочет, нервно сглатывает и ждёт ответа. — Утром. Влепили наркотики. Тьфу, блять. Как будто Рылеев употребляет, — Пестель бесится и как будто плюется, — Я еду к ним, и передай Муравьеву, до него опять дозвониться невозможно. Голос у Павла усталый и раздраженный, давно Миша его таким не слышал. Пестель сбрасывает звонок. Пестель, в общем-то, всегда был самым отчаянным среди всех пятерых. Павел не чурался ничего (и сейчас не чурается), если это могло бы помочь общему делу, а ещё он, пожалуй, самый любящий Родину человек, которого Миша когда-либо встречал. Павел никогда не сидит ровно. Павел — по духу лидер, человек волевой и ради цели готовый на все. Он внушает уважение и уверенность. И когда ты слышишь в его голосе раздражение от незнания, что делать дальше, пугаешься сам. Миша думает, что Кондратий был их главной звездой, если так вообще можно выразиться. Он — живая идея. Он честен, принципиален и готов голову положить на плаху ради справедливости и блага Отечеству. Он был из тех немногих людей, которые готовы вещать правду, рискуя собственной жизнью, карьерой и всем, что имеют. Еще Кондратий писал пылкие стихи о России и любил её не меньше Пестеля. У Рылеева, в его двадцать восемь лет, несколько разоблачающих статей-расследований, известность в журналистской среде и три грамма метамфетамина. Рылеев не употребляет. Не употребляет, не курит, максимум — может позволить себе выпить иногда. И Мише, да и всем остальным очевидно, что дело сфабриковано, наркотики подброшены, этот весь цирк устроен ради прекращения его работы. Чертов бред. Миша слышит звук открывающиеся двери и оборачивается. Серёжа вернулся. Бестужеву страшно до сумасшествия, он вглядывается в лицо вошедшего и не произносит ни слова. Сергей замирает в коридоре, сталкиваясь с этим стеклянным взглядом. — Миш, все хорошо? — Серёжа проходит в комнату, ставит пакет с продуктами на стул, думая, что потом на кухню отнесёт, быт никто не отменял. — Ты знаешь, что Рылеева арестовали? — Миша чуть бледнеет, говоря эти слова,и губы поджимает. У Миши вид потерянный, напуганный до того, что Сергей сам трясётся. — То есть? — Сергей холодеет. Случилось то, чего все они боялись и ожидали. — То и есть, Серёж. Павел сказал, что обвиняют в сбыте наркотиков. Бестужев-Рюмин замолкает, сглатывает вязкую слюну, много-много раз моргает, не давая накатившим слезам выйти наружу, смотрит, как побитая собака, и опускает взгляд. Разворачивается к окну и опирается руками на подоконник. Не трястись, не плакать, надеяться на лучшее. — Миша, — Сергей подходит быстро и кладёт руку на плечо, — ты же понимаешь, что ничего ещё не решено? Мы его отобьем, все будет нормально. Бестужев-Рюмин молчит, вглядывается в серое небо Петербурга и упрямо сжимает бледные губы в тонкую полоску. Рыдать от страха и трястись, как дворовая шавка в холод, перед Сережей не хочется. — Миша. Посмотри на меня, — Сереже и самому страшно. Страшно и за Кондратия, и за Мишу, и за всех остальных. Черт знает, что будет дальше. Миша разворачивается и смотрит на Муравьева. В карих глазах Бестужева смута и паника, стоящая мутным стеклом. Мишу трясёт буквально, он бледен то ли, как труп, то ли, как сама смерть. Его губы дрожат чуть, несмотря на все старания. Бестужев явно растерян, все равно, что оглушен. Сергей обхватывает его лицо ладонями, смотрит в глаза пристально и ищет там хоть какой-то знак того, что Миша здесь. — Миша. Миш, ты со мной? — Сергей беспокоится не на шутку, боится так же, как и Бестужев, но справляется с этим на порядок лучше. — Да. Да, я тут, — Миша говорит заторможенно, тихо, силится не ломаться, а в глазах у него слезы. Бестужев подаётся вперёд и утыкается своему Сереже лицом в плечо. Сергей смотрит на застывшие слезы Бестужева, и внутри у него что-то с громким треском ломается. Он прижимает его к себе, чувствуя его дрожь и целует в макушку, выдыхая устало-отчаянно. Миша мелко вздрагивает, пытаясь сдерживаться, а рубашка Апостола медленно намокает. — Миша. Мишель. Плачь, пока хочешь. И Мишель срывается. У него внутри разбивается все, что сдерживало эту ледяную смесь отчаяния, страха и растерянности, так что это все выливается наружу горячим потоком слез, громких всхлипов и крепких объятий. Сережа молча гладит Мишу по спине и боится сам. — Не нужно было затаскивать его во все это. Миша не заслуживает этого дерьма, — думает Апостол и сжимает дрожащее тело в руках. Господи, чем он думал, когда втянул его в активизм,впервые позвал Бестужева на встречу этого их "Союза Спасения"? Миша был и остаётся самым младшим среди них. И он, Сергей уверен, меньше всех заслуживает проблем. Всхлипы чуть затихают. Миша устало поднимает голову и смотрит на Сережу. Заплаканными глазами вглядывается в обеспокоенное лицо Сергея и задаёт один вопрос. — Серёж... Серёжа... — Миша звучит отчаянно, произнося своё любимое имя, он выглядит так, будто цепляется за единственное, в чем он уверен, — Что мы делаем дальше? — Будем отбивать. Мы же знаем, что Кондратий не виноват, — голос Сережи успокаивающе твёрд, сам Муравьёв кажется Мише спокойным. Сергей немного отстраняет его, сжимает его плечи, смотрит прямо в заплаканные глаза, говорит убедительно не то, как ангел, не то, как черт. Хотя он скорее апостол. — Сдаваться мы не собираемся. Правда наша. Будем пикетировать, поднимем резонанс, редакция Кондратия, наверняка, тоже не будет молчать. Миш, мы его отобъём. Отобъём, Миша, слышишь? — в какой-то момент Серёжа начинает звучать так, будто убеждает себя, а не только Михаила. — Правда так считаешь? — Миша выглядит уставшим, успокаиваясь после истерики, он вымотанно смотрит Сергею в лицо. Видно, что верит, Муравьеву он всегда поверить готов. Он знает, что Сергей не врет и врать не может. Сергей — самый надёжный человек, которого он знает. И знал когда-либо. — Правда. Миш, ночь уже, пойдём спать, ты устал, — он трёт пальцами переносицу и продолжает почти шёпотом, — Мы все устали. Они засыпают, обнявшись. Миша долго возится, ворочается, но, уткнувшись носом в Серёжину ключицу, закрывает глаза. И лишь услышав тихое сонное сопение Бестужева под боком, Сергей позволяет себе тихо пустить слезу и устало выдохнуть, обнимая Михаила крепче.***
Утро начинается с шорохов одежды Сережи в темноте и потока сообщений в Телеграме. Миша недовольно бубнит что-то в полусне, тянет руку к телефону и щурится от резкого света. — С добрым утром, Миш. — С добрым, — Миша протяжно зевает, а потом будто в себя приходит, вспоминает, что было вчера, и замирает на секунду, — Уходишь уже? — Начало рабочей недели, забыл? — Сергей быстро застегивает пуговицы на рубашке и кидает взгляд на свой смартфон, вибрирующий от уведомлений, — Что там? — Трубецкой с Пестелем предлагают устроить серию пикетов сегодня. Вернее ставят перед фактом, а не предлагают, — Бестужев вздыхает тяжело, поднимая взгляд на Сережу, — В четыре. — Понял, придем. Я побежал, хорошего дня, — Сергей целует Мишу в лоб и приобнимает за плечо. — Удачи. Бестужев-Рюмин закрывает за парнем дверь и пишет "Мы придем", хоть это и ожидаемо. Поднимает крышку ноутбука, видит статью редакции Кондратия о его задержании и пишет пост о том же. Теряться сейчас нельзя. Молчать тем более.