Семейная жизнь с размаху

Уже совсем стемнело, в их комнате горел только ночник, полоска света как раз выхватывала фигуру Хейзеля, лежавшего на спине, с рассыпавшимся букетом на груди и по сторонам от себя. «Как в гробу, – невольно подумал Санзо, – как у них там, на гребанном Западе, принято». От этой мысли стало нехорошо. Хотя дыхание слышно, а поспать в такой позе особо не выйдет, по крайней мере, у этого создания. Значит, либо дразнится, либо красиво страдает. А себя надо держать в руках, не пугать, не делать ничего резко… И все равно прямой путь – самый лучший. Санзо присел на край кровати и тихо позвал: – Эй! Спишь? Извинения принимаешь? – За все? Или только за сегодняшнее? – и не поймешь по шепоту, не ревел ли опять. – И я – не «эй». – Ладно. Не моя собственность Хейзель Гросс. Я хочу официально извиниться. За все плохое, что сказал тебе или сделал и за что еще не извинялся отдельно. И давай сюда букет, а то он завянет, а ты так с ним выглядишь, будто на собственных похоронах. – Оценил, значит, – Хейзель сел, пытаясь собрать цветы снова в охапку, получалось не очень, Санзо потянулся ему помочь, руки встретились, и сегодня это было не просто касание, а будто разряд. Даже часть цветов снова рассыпалась. – Ой. – Ладно, смахни их на пол, утром разберемся. Отделавшись от букета, они так и продолжили держаться за руки, как маленькие. Сегодня это не раздражало. Сегодня не раздражало ничего из того, что могло бы – и даже все еще могло – навсегда исчезнуть из его, Генджо Санзо, жизни. – Санзо-хан, я же тоже должен извиниться. За то, что злоупотребил целительскими услугами Хаккая-хана. Поверь, он-то ничем не злоупотреблял, ко мне не приставал, даже тебя не осуждал. И сказал, что все решать только мне. – Можешь не рассказывать, я его давно знаю. Ну и что ты решил… после того, как посравнивал? – Прошу заметить, сравнивать я не планировал, я спал и не сразу понял, кто рядом. А он мне ответил исключительно по доброте душевной. С ним уютно, с ним спокойно, этого не отнимешь. – Тебе сейчас только это и нужно. А тут я, с безобразным скандалом… Знаешь, если ты меня пошлешь – я пойму. Я и так каждый день удивляюсь, почему нет. – Потому что мне, видимо, не нужно, чтобы было спокойно. Потому что мне стало очень приятно, когда я понял, что ты ревнуешь, Санзо-хан. – И буквально сразу после этого ты решил со мной поругаться. Хотя тебе простительно. От тебя решения сейчас и требовать нельзя. – Да, поди тут реши. Когда Хаккай-хан тоже меня не хочет. – Давай мы за него расписываться не будем. Я тебе за себя скажу: меня столько раз и с такого мелкого возраста пытались нагнуть и поиметь… что вообще от этой стороны жизни как отрезало. – Ужас какой… – Хейзель сильнее сжал его руки. – Ты должен был раньше рассказать! – Уж извини, но тогда я тебе не доверял. И был уверен, что ты меня подымешь на смех. Кто ж рассказывает о своих слабостях надоедливым и ехидным священникам? – Священникам в принципе все рассказывают о слабостях, Санзо-хан. – Вот когда ты начинаешь разговаривать таким тоном… – То тебе хочется положить меня лицом в пол? – Ну не в пол. И не с размаху. Но нагнуть этот мир в твоем лице – да. – И сейчас тоже?.. – Не смей так улыбаться! Я сейчас на тебя не злюсь, но я выпил и в кураже. А с тобой надо осторожно. – Да ты со мной всегда осторожно. Исключая прошлое нагибание этого мира. Ты, кстати, многих так? – Нет. Только тех, кто очень вывел. А если серьезно – тогда был первый и последний раз в моей жизни. – Боже правый, я должен гордиться. Теперь не только тем, что мы с тобой чудотворцы. – Чудотворец здесь только ты. А мне гордиться нечем. Опять же – думал, засмеешь. – Я ж точно не удержусь. Правда же, Санзо Хоши-сама нагибает весь мир в лице случайно подвернувшегося экзорциста, дабы никто не догадался, что Санзо-сама девственник. – Вот сейчас бы разозлился и повторил. Но надо помнить, что мы взрослые люди… – Которые собираются второй раз в жизни заняться сексом… – Ты – не второй, Хейзель, зараза, я с тобой много чего делал всякого! – И у тебя даже сердце не частило, даже дыхание не сбивалось! Это и есть самое обидное. Правда, теперь-то я знаю причину. А за такое вообще-то кормят конфетами, держат в тепле, заботятся и нежно приучают к рукам. – Про конфеты спасибо, что напомнил, на твою долю отложено. К рукам… уже приучил, ты ж не можешь, когда тебя не обнимают! – Чего я не могу, Санзо-хан? – Да ни спать, ни дышать. Что вообще за намеки? – Ну что ты, я не замахиваюсь нагибать весь мир в твоем лице! С тобой нельзя так!.. – Знаешь, с тобой же почему-то оказалось можно. – Это потому что я змиежалый провокатор. – Все равно, знаешь, это нечестно. – Я не думаю, что мы с тобой готовы к таким серьезным шагам в отношениях. И я сейчас не подкалываю, я просто вообще так разговариваю. Я не думаю, что в наших обстоятельствах нам стоит заходить дальше «много чего всякого». Зато – вот это действительно честно – моя очередь делать всякое с тобой. – Ладно, рискни, проверь, насколько я приучен к рукам. И, кажется, первый раз за все эти месяцы они целовались настолько взаимно-искренне. …Хейзель оторвался от губ Санзо и медленно облизнулся: – Хорошее вино, однако! Мне нельзя теперь – ну хоть так попробовал! Санзо едва слышал – смотрел на него, будто в первый раз, и лишь смутно маячило в голове, что вино-то, пожалуй, коварнее, чем он думал – вон как в голову ударило. – Да на здоровье, – только и сказалось, – все тебе сегодня на здоровье. Можешь трогать меня, как захочется. – Ладно! Если будет слишком – остановишь… Правда, все же осторожничал поначалу, всего лишь перебирал, гладил волосы, но пальцы при этом явно подрагивали от нетерпения. И осторожности их хватило ненадолго – осмелели, прошлись по щекам, сжали плечи… – Неужели и правда можно? – выдохнул куда-то в шею. – Я же сказал – все тебе. Он сказал именно это – и прямо-таки услышал, как екнуло сердце Хейзеля. Просто потому, что тот прильнул уже вплотную – так проще было рисовать пальцами странные узоры на груди. Может, даже то были письмена его языка… Мысль мелькнула и пропала. Санзо закрыл глаза и сам приобнял Хейзеля. Осторожно, чтоб ему не мешать. Все же было любопытно, хватит ли у него смелости на большее. На то, чтобы снять с Санзо майку, например. …Самому-то Хейзелю Санзо много раз помогал раздеваться. И даже совсем. Это создание никогда не боялось прижиматься своей нежной кожей к чему ни попадя. В том числе к майке и джинсам Санзо, который принципиально спал не раздеваясь. Что до Хейзеля, что с ним под боком. Другое дело, конечно, что мыться они всегда ходили вместе. Нельзя же было допустить, чтоб злополучный чудотворец поскользнулся, и голова у него закружиться тоже могла. Так что опять же – чего Хейзель там не видал. Все шрамы Санзо мог уже пересчитать от и до. Но до сего дня – только глазами. И все же – сейчас все было иначе. Никогда прежде Хейзелю не приходилось слышать, как суматошно колотится сердце Санзо от прикосновений его пальцев, от дыхания, от самой его близости… Это сводило с ума и толкало на безрассудства, меньшим из которых было стянуть с Санзо мешавшую одежду. Тем более что препятствовать ему не станут и даже наоборот. Такого Хейзель и во сне не чаял увидеть – чтобы Санзо-хан вот так, с готовностью вскинул руки? И даже страшно заглянуть ему в лицо, увидеть, что там… Впрочем, какое-то время будет и не видно. Да и ощущения кружат голову, затмевают разум – прильнуть к обнажившемуся телу, гладить и, опьянев от вседозволенности, покрывать поцелуями, едва замечая, что сам Санзо уже притянул его вплотную к себе и, запустив руку под воротник, поглаживает спину… …Он так и раньше порой делал, рассеянно, будто не здесь был, и вообще делал это не для себя. А вот сегодня ласку хотелось вернуть. Чтоб через тебя буквально текло это удивительное ощущение – все на двоих… – Ляжем? – у Санзо вышло почти неслышно. Ответа он в общем-то и не ждал, понимая, что Хейзель от нахлынувших ощущений почти лишился дара речи. Но ведь угадать было так легко. Еще легче, чем уложить его, покорного, удобно устраивая на своей груди. Такая горячая покорность… вот в этом он весь, Хейзель Гросс. Пусть лежит так сколько захочет, пусть привыкает. Дальше вряд ли пока зайдет… а вот шептать скоро начнет снова. Он всегда ведь шепчет, когда не целуется. И всегда шепчет на своем, сплошным потоком. Санзо, помнится, в один из первых вечеров спросил – хоть и совсем уж не ко времени было параноить: – Ты кастуешь или просто молишься? – Ни то ни другое. Шепчу всякое нежное… а у тебя же на меня аллергия, пытаюсь ее облегчить. Даже тогда это тронуло. А уж сейчас… – Слушай, а скажи что-нибудь на понятном!.. – Сказать? – он улыбнулся. – А как можно сказать о счастье, Санзо-хан? Я счастлив, все мои молитвы услышаны. Ты здесь, со мной, я могу касаться твоей кожи, смотреть тебе в глаза, могу целовать тебя… И это рай. Ничего, ничего больше не нужно… Я дышу тобой и для тебя, пока ты этого хочешь. Я принадлежу тебе, весь, без остатка, – выдохнул, и уткнулся в шею, только что не мурча. Санзо слушал – и сердце просто обрывалось в никуда. Нет, в какую-то сказочную бездну. Так до конца и не верилось, что все ему… – С ума сойти. Просто стряхнуться! Это я тут для тебя должен… да все должен. Так что можешь взять и больше, чем у тебя уже есть. И я тебе потом тоже… ну, как уже бывало. У Хейзеля заблестели глаза. – Мне можно? Правда можно? – Сколько раз мне еще это сказать – все тебе, – и руки сами, в подтверждение слов, принялись избавлять разгоряченного Хейзеля от излишков одежды. Поданным примером тот необычайно вдохновился. Санзо услышал, как затрещала ткань под задрожавшими в нетерпении пальцами. – Не спеши так. Никуда я не денусь. – Я знаю, я же это уже делал, ты еще вспомнишь, я верю! – Может быть. Но погоди, иди сюда… Ох, какая же нежная, гладкая у него кожа. В тот раз не запомнил, не распробовал, потом тоже как-то было не до того, а сейчас руки сами двигаются неспешно, ласкают, дразнят, и какое же это удовольствие! Санзо так и не понял, когда застонал сам, в какой момент руки Хейзеля осмелели настолько, что пробрались куда ниже тех границ, кроме которых, по его же собственным словам, «ничего не надо». – Ох… – только и выдохнул, не то в восторге, не то в ужасе. – Ну а ты что думал? – Санзо бесстыдно уставился на ласкающую его руку. – Я не каменный. Думаешь, тут можно остаться равнодушным? А сам-то, между прочим… – Я? О! – щеки Хейзеля залились явно не стыдливым румянцем, бедра дернулись, пытаясь толкнуться нетерпеливо в обхватившую ладонь. – С ума сойти, – у Санзо по спине поползли мурашки от звука собственного голоса, низкого и откровенно развратного, – какие мы нетерпеливые! – Это ты уже должен был про меня знать… а вот сам… – Давай уже… делай всякое… со мной… Слова кончились, Санзо побоялся вскрикнуть в голос, так что повернулся, снова нашел горячие губы – и так, в поцелуе, обоих накрыла разрядка, обоих снесло… Темнота – всего на долю секунды, и Санзо осознал, что отключился, лишь когда эта тьма развеялась, уступая место улыбающемуся лицу Хейзеля. – Вот так… Поздравляю, любимый… И Санзо почувствовал, что тоже улыбается. – Есть с чем. – И меня поздравь, я смотрел в твое лицо, когда… Вернее, сразу после, когда ты уже не мог больше меня целовать. Это было бесценно! Прекраснее стократ, чем в тот раз! С этим никакие свои восторги не сравнятся! – Серьезно? Хотя, наверно, да. Твое лицо я видел не раз и не два, это было красиво, – и потянулся приобнять. – Ты сделал невозможное, мне никогда не было неприятно к тебе прикасаться, а теперь… Теперь ты в моем личном пространстве, там, где никому не было места. Поздравляю. Хейзель обнял его, все с тем же тихим смехом, уткнулся в грудь. – Ох, ну, признайся – если бы ты не желал меня, если бы с первой минуты не пожелал меня в сердце своем, то не случилось бы ничего. И той ночи тоже. – Вот не надо, прошу тебя, это было ужасно и непростительно! Тебе снова пообещать, что отныне все пойдет по-другому? – Не стоит, оно ведь уже идет! Извини. Полежали молча, прильнув друг к другу. И потом Санзо сказал в раздумье: – Знаешь, хотел бы я выучить твой язык. – Правда? – Хейзель удивился по-настоящему. – А зачем? – Чтобы лучше понимать тебя. И чтобы я мог, когда понадобится, сказать тебе что-то, что поймешь только ты. – Еще Гат поймет, но не осудит, это ведь будет что-то нежное? – Хейзель улыбнулся. – Я понимаю, на своем языке тебе трудно… – Может, и так. Я хотел бы научиться, как ты – даже в самые такие моменты подбирать слова и переводить. Ты ведь никогда не сбиваешься на свой язык случайно. Ты и латынь вворачиваешь, я заметил. – А я и не думал, что вслушиваешься! – А мне никогда не было неприятно слушать твой шепот. По-латыни я, правда, знаю только Amen и Amor, тем более у тебя они часто рядом, смешиваются… – Удивительно, Санзо-хан, ты и вправду неповторим. Ну, а на моем родном начнем просто с песни. Unbreak my heart, say you love me again – да, это сложно перевести, но: сделай моё сердце снова целым, скажи, что любишь меня опять! – он вдруг вздохнул: – Теперь я знаю, что это вполне возможно – сложить из кусочков разбитое сердце. Раньше не верил, но ты – ты это сделал. – Ох, да я только исправил то, что сам и натворил. Хотя бы это мне удалось, и то один бы не справился. Без друзей… и твоих шагов навстречу. – А еще удалось вот это, – Хейзель провел его рукой по своему пополневшему стану. – То, что не удавалось никому и никогда! …Существо, уже много лет жившее внутри Хейзеля Гросса и нежданно-негаданно обретшее новое тело – пока крохотное, но очаровательное и определенно женское, – существо внутренне усмехнулось. И даже не злобно. Кажется, вот так поживешь – и даже людей убивать расхочется!