you see god in ways i wish i could.

Они провожают взглядами захлопнувшуюся за Рейвен дверь. — Опекает тебя, будто... — Уоррен даже не заканчивает. Делает неопределенный жест рукой, толком не зная, что он в эти слова хотел вложить, и утыкается в свою подушку. Рейвен, мягко взъерошившая Курту волосы, его отчего-то и насторожила, и разозлила, и смутила. Курт в свою очередь робко улыбается и придвигается со стулом поближе к кровати. Окно в комнату открыто. Август заглядывает в него персиковым закатом и пьянящим запахом жасмина. Уоррен говорит, что окна ему вполне достаточно, и на улицу выходить наотрез отказывается, сколько бы Курт его не уговаривал. — Рейвен – моя мама, — немного смущенно признается он, хоть и пообещал профессору, что постарается об этом не трепаться. Раньше знали только Чарльз, Хэнк и Эрик, потом – Пьетро, потому что от него невозможно что-то утаить, а там и Скотт с Джин и Логаном: хранить секреты он не любит и не умеет. Не то чтобы Курт на него злится – природа ему этого не позволяет. Для него все это в новинку – как друзья, так и обретенная спустя столько лет мама. Уоррен имеет право знать, потому что за последнюю неделю он покинул касту врага и стремительно движется к отметке “друг”. Уоррен приподнимается на локтях. — Шутишь что ли? — моментами он забывает про свой образ плохого парня и становится чересчур эмоциональным и громким. Курту Уоррен таким очень нравится, что заставляет его смущаться еще больше. Он качает головой, улыбаясь все смелее. — Мистик – твоя мать? Дождавшись ответного кивка Уоррен падает обратно лицом в подушку. Растирает затекшие локти, глухо ругаясь – Хэнк запрещает ему лежать на спине чтобы не дать ранам раскрыться. — Хотя я после того, как узнал, что серебристый дурик – сын Магнето, ничему уже не удивляюсь, — он отрывает голову от подушки и откидывает челку со лба. Курту хочется протянуть руку и коснуться золотого бархата его волос, но он быстро подавляет в себе это желание. — Конечно ты сын Мистик. Вы же оба, — Уоррен трется щекой о наволочку и старается подобрать как можно менее оскорбительное слово. — Ну, синие. И Курт не в силах сдержать в груди тихий, пока еще неуверенный смешок, заслуживая в ответ удивленный взгляд. Ему становится немного совестно. Если бы кожа позволяла, он до конца жизни только бы краснел и краснел. Курт не знает, считает ли Уоррен его своим другом, и уместно ли вообще его подкалывать и при нем смеяться. Они ведь в прошлом враги, и Курт все еще не уверен, бывшие ли. Профессор и Рейвен твердят, что они оба – жертвы обстоятельств, но он знает, что крест Уорреновых крыльев лежит у него на плечах. Благодаря Курту Уоррен чуть не умер. Благодаря Курту Хэнку пришлось удалить остатки металлических, мертвых крыльев. Благодаря Курту Уоррен теперь такой слабый и беспомощный. Уоррен собирается сказать что-то в своем стиле, едкое и колкое, провокационное, из-за чего они с Пьетро однажды чуть не подрались – он сыпет ядом начиная с того момента, как Курт приволок его, окровавленного и полумертвого, в школу Ксавьера. Снова приподнимается на локтях и не успевает уследить за спавшей с плеча простыней. Спешит натянуть ее обратно, с опаской наблюдая за реакцией Курта, болезненного вздрогнувшего при виде окровавленных бинтов. И Уоррен сразу же напрягается, прошитый злостью и враждебностью. Он вскидывается, взъерошенный, словно воробей, ожидающий, когда в него швырнут камнем. — Вали отсюда, раз ты такой неженка, — цедит он через сцепленные зубы и закутывается в простынь по самую шею, чтобы укрыться от чужого взгляда, а потом и вовсе поворачивается к Курту спиной. — Ни разу крови не видел? Сопляк. Нет, на кровь Курт успел насмотреться с достатком. Слишком много крови пролил и он, и люди, которые вставали у него на пути. Но другое дело – присутствовать при том моменте, когда ангелу отрезают крылья. — У тебя болят?.. — начинает он и мысленно дает себе самый сильный подзатыльник, на который способен. Курту хочется телепортироваться в соседнюю комнату и постучаться головой об стену: как это глупо, нелепо и не тактично – спрашивать такое у ангела, только что расставшегося с самым ценным, что у него было – с меткой принадлежности Богу и Небесам. Крыльев больше нет. На их месте – чернеющие дыры-бездны. Простынь снова падает, теперь намеренно. Курт изо всех сил заставляет себя не отворачиваться от туго затянутых бинтов, багровых от крови у основания несуществующих крыльев. Уоррен оборачивается через плечо и задумчиво кусает губу, не зная, стоит ли делиться этим с Куртом. — Да, — на выдохе произносит он и слепо ведет рукой от плеча к лопатке, к белесой линии бинтов, пропитанных запахом медицинских препаратов и железом крови. — Очень. Я будто все еще их ощущаю. Хэнк говорит, это фантомные боли. И Курт чувствует себя еще ужаснее, чем до этого. Он убил божьего ангела. — Ну, не страшно, намотай сопли на кулак, хвостатый, — с дрожащей улыбкой советует ему Уоррен. Он снова падает на свою кровать, пряча глаза в подушке. Натягивает простынь на плечи, сославшись на озноб, хоть на улице и стоит позднее лето. — Скоро они отрастут. Курт чувствует, что его сейчас вывернет. Окоченевшими пальцами поправляет на Уоррене простынь и жмурится. Ему не хочется знать, правда не хочется, он бы лучше закрыл уши руками. Чувство такта и понимание, что скорее всего Курт – единственный, кто может растормошить Уоррена на искренность, не позволяет ему сбежать из этой комнаты, пропитанной запахом полевых цветов вперемешку с медицинским спиртом. — Ты терял крылья? — уже зная ответ, спрашивает Курт. Он волнуется, отчего его акцент становится заметнее, и Уоррену приходится вслушиваться, чтобы разобрать хоть слово. — Терял, — Уоррен снова оборачивается к Курту, поднимает взгляд, пустой-пустой. Это пугает Курта больше всего. Он еще слишком молод, чтобы смотреть так. Уоррен накрывает ладонью лучик солнца, щекочущий прикроватный столик. — Кто?.. — выдавливает из себя Курт, перебарывая тошноту. Каким безбожным должен быть человек, покусившийся на то, чтобы лишить ангела его крыльев? — Кто сделал это с тобой? Уоррен ярко улыбается, оголяя ряд верхних зубов. У глаз появляются морщинки, будто сотканные из самого солнца. Ему такие улыбки очень идут. Пшеничную копну волос прошивает солнечное золото и он становится еще больше похожим на ангелов, которых пишут на иконах. — Я сам. Курт тихо переспрашивает “что?” не потому, что он не расслышал, а потому что больше всего на свете ему хочется верить в то, что Уоррен снова отшучивается в попытках скрыть правду. Как можно не хотеть быть ангелом, символом жизни и божьей любви, сотканной из райских нитей? Курт молился ангелам чтобы те спустились и забрали его к себе, на Небеса, туда, где не будет боли и страданий. И Бог послал ему Рейвен, школу, даже Пьетро, Скотта и Джин, а еще – потерял солдата небесного войска, свалившегося в клетку боев без правил прямо Курту в руки. Поэтому он его и вытащил. Потому что ангелы всегда помогали Курту, а теперь Курт должен позаботиться о сбившемся с пути ангеле, пусть даже тот потерял свои крылья, ругается так, что у всех уши в трубочки сворачиваются и хлещет спирт, украденный из лазарета. Уоррен все еще ангел, который обязан улететь обратно на небо, к Богу, а не пытаться лишить себя подаренной творцом благодати. — Мне лет семнадцать было, я был придурком и думал, что стану нормальным, если избавлюсь от своих крыльев, — Уоррен безрадостно смеется, потягиваясь в своей кровати. Обычно он, оплетенный молочной простыней, выглядит соблазнительно сладким, и Курт ни о чем не жалеет, просиживая у него в комнате все свободное время. Только сейчас он не может отделаться от вида Уоррена, рвущего на себе перья. — Стало только хуже. Я думал, что умру когда они начали отрастать. Так что лучше уже с ними, чем без них. Уоррен болтает чересчур спокойно, делится чернью, спрятанной под ребра, и смотрит не на Курта, а на тот последний луч, который решило оставить вечернее солнце. Он пляшет по его плечам и волосам. На моменте рассказа, когда Уоррен сжигал свои перья просто потому, что не знал куда их деть, Курт начинает плакать. Уоррен не сразу это понимает. Джин говорит, что у него склонность к эмпатии слабее, чем у инвалидного кресла профессора Ксавьера. Поэтому он, заметив, что в ответ давно не приходит кивков или пораженных вздохов, искренне теряется. Выдыхает, тронутый до глубины души. Уоррен менее удивился бы, если бы Курт сейчас сделал тройное сальто. — Что? — он подскакивает на своей кровати, напуганный, потому что понятия не имеет, как вести себя с людьми, которые плачут. Ему все людское дико. Уоррен не знает, что такое забота, и даже тому, что есть между Рейвен и Куртом, раздражается. И очень сильно завидует. — Чего ты плачешь? Курт соскальзывает со своего стула и загнанно врезается Уоррену в плечо, разбитый самым отвратительным открытием в своей жизни. — Ты ведь ангел, — глухо бормочет он с такой обидой, что у Уоррена вспыхивают кончики ушей. Курт, заражающий его своей лихорадочной дрожью, отстраняется со влажными глазами. Он мажет взглядом по разметавшимся по подушке золотым волосам, с особой нежностью возвращается обратно к глазам, небесным, заключающим в себе сам Рай. — Бог создал тебя прекрасным. Зачем же ты уродуешь себя и отказываешься от его дара? — Бога нет, — складочка на лбу у Уоррена разглаживается. Он криво ухмыляется уголком губ и заправляет Курту прядь за ухо даже ласково. Наивный ребенок. — А если даже есть, он от меня уже давно отвернулся. — Может, его и нет, — выдыхает Курт и яростно трет влажные щеки. Слишком больно – знать, что лучшее творение Бога, убежденное в своем уродстве, отказывается посмотреть на себя с другой стороны и увидеть, какое оно все-таки чистое и красивое. — У меня есть вера. Это главное. — Не думал, что ты веришь в эти церковные бредни, — Уоррен опять отворачивается, надеясь, что ставит точку на их разговоре. Это задевает Курта, еще ребенком привыкшего быть не таким, как все. С детства в него тычут пальцами, прогоняют и боятся. Всем он кажется воплощением темных сил, а сам Курт верит, что если будет взывать к Богу, то когда-нибудь тоже превратится в ангела. Он нашел спасение в религии, которая громче всех порицала то чудовище, которым был Курт. Но он не уходит. Сворачивается в клубочек у Уоррена под боком. Курт чувствует слишком много. Ему очень легко проникнуться чужими эмоциями. Сейчас у него самого в горле застряли рыдания, а за спиной с острой, ни с чем не сравнимой болью, гниют крылья, о которых он так долго мечтал. Ему жаль Уоррена, чертовски жаль. Они валяются на кровати даже когда истончившийся лучик лопается и осыпает их вечерней пыльцой, от которой хочется чихать. Крики детей, рассыпавшихся по территории, сменяет стрекот сверчков и аромат свежескошенной травы. — Мне скоро предстоит пройти все это заново, — голос у Уоррена хриплый после долгого молчания. Он не уверен, что Курт не спит, и это придает ему уверенности. Даже лучше будет, если его слова останутся не услышанными. Воздух в комнате после жаркого дня стоит густой и тяжелый. — Я не знаю, справлюсь ли я в одиночку. Курт долго не отвечает и Уоррен уже успевает поверить в то, что он уснул. У него неожиданно вспыхивает перед глазами от злости и обиды. Уоррен хмурится и упрямо поджимает губы, словно ребенок, которому мама отказалась покупать понравившуюся игрушку. Поэтому он намеренно громко бросает: — Ну, только если ты не струсишь и не захочешь сбежать от вида пробивающих кожу перьев. И чувствует, как Курт укладывает руку ему на талию. Курт захочет сбежать, и не единожды, но останется до самого конца. Уоррен понимает это когда оборачивается через плечо. Курт ему кивает, решительно и спокойно, и Уоррен сразу же отворачивается в попытках спрятать от него целый спектр эмоций, отразившихся на лице. А потом резко садится на кровати, от чего легкая летняя простынь улетает на пол. Курт дергается за ним, готовый прямо сейчас бежать за Хэнком или профессором. — Начинается, — пытаясь придать голосу уверенности, шумно выдыхает Уоррен и тянется к лопатке. Скулит и расчесывает зудящие плечи. — Надо снять бинты. Курт тянется к повязке сам, не позволяет Уоррену разорвать их на себе собственноручно, хоть и знает, какое зрелище ему предстоит лицезреть. Когда с бинтами покончено ему перехватывает дыхание, пусть даже он присутствовал практически на каждой перевязке у Хэнка. — Как мне помочь тебе? — горячим шепотом выдыхает Курт Уоррену во вспотевший затылок. Тот, не оборачиваясь, находит чужие пальцы. Курт его лица не видит, но уверен, что он крепко жмурится от боли и стыда в этот момент. Даже в полумраке комнаты видно, как лихорадочно горят у Уоррена щеки. — Помолись за меня, — просит он и впивается ногтями в руку Курта, который даже не дергается. — Эту ночь я без божьей помощи не переживу. И Курт, вздернув подбородок к потолку, прикрывает глаза.