Дружба обходит с пляской вселенную

                    Д’Артаньян проснулся из-за глупого чувства, будто его лошадь не может двинуться с места, и еще — из-за привкуса сена во рту. Всё это время, находясь в заточении, он боролся со своим разумом, не давая тому зачахнуть и выдумывая для него всё новые и новые задачки — конечно, с тем, чтобы сразу после взяться за их разрешение. Со старательностью ребенка он вырисовывал на стене метки найденным у окна кусочком обвалившейся от старости штукатурки, считал часы, проведённые вдали от свободы, замерял промежуток времени между восходом Солнца и тем моментом, когда оно окончательно спрячется за полосой горизонта, гадал, что принесут им на завтрак или на ужин, и в зависимости от того, подтверждалась догадка или нет, выводил новую теорию и начинал гадать снова — в конце концов, он ждал проблеска надежды, хотя бы малейшего знака, неосторожного жеста, слова для того, чтобы организовать их с Портосом побег. Но вот незадача: сколь угодно долго и тщательно изнурял он свой мозг всё новыми и новыми ребусами, при наступлении ночи он оставался настолько же над ним не властен, насколько хорошо распоряжался им днём. Сейчас не до конца проснувшийся разум снова обманул его: на один краткий миг Д’Артаньяну показалось, что он такой же мальчишка, который опять заснул в поле после скачки на воображаемой лошади. Наваждение рассеялось, стоило Портосу пребольно пихнуть его локтем в бок. Д`Артаньян соскочил с кровати со скоростью человека, привыкшего мало спать — действительно: сон сняло как рукой. Растрёпанный, с азартом он стал дожидаться первого луча Солнца: — Портос, — позвал он преувеличенно бодрым голосом секунда в секунду с тем, как занялось утро. Если бы в Рюэе держали петухов, в этот день они бы запели вместе с д`Артаньяном: по гасконцу можно было сверять время. — Портос, — продолжил он, для верности легонько толкнув спящего. — Просыпайтесь, Портос, время пришло. — Какое время, — прогудел великан, недовольно ворочаясь, — д`Артаньян, вы с ума сошли! Время для чего? — Время для разговора. Портос, по-видимому нисколько не обрадованный открывшейся перспективой, горестно застонал, но, как и всегда доверяя авторитету своих друзей, — а д`Артаньяну, как известно, он верил очень охотно, — подчинился и принял сидячее положение. Честно сказать, помимо уважения, которое добродушный гигант питал к своему другу, им двигало любопытство: за все дни, что они провели в заключении, д`Артаньян часто менял расположение духа; всё это, конечно, было неспроста, и уж наверняка являлось частью какого-нибудь непостижимого плана, который пока ещё имел для Портоса нечеткие контуры — как башни замка, приветствующие уставшего путника, пробравшегося сквозь туман. Башни замка, который, как и дверцу кареты, хорошо бы украсила корона барона. Баронство пока что тоже виделось Портосу туманно — и, признаться, намного туманнее, чем он бы того хотел. От таких мыслей он погрустнел, что, конечно же, не укрылось от цепкого взгляда гасконца: — Вот видите, Портос, вы хмуритесь. Это только лишний раз подтверждает мою теорию. — Боже милостивый, д`Артаньян, какие теории могут быть здесь, в этой тюрьме, в четыре часа утра, — воскликнул Портос, всё еще опечаленный мыслями о баронстве. Точнее — его отсутствии. — За те дни, что кардинал Мазарини так любезно предоставил нам в качестве отпуска в этом чудесном месте, я хорошо успел изучить ваши привычки, милый Портос. Обычно я просыпаюсь от вашего храпа, но сегодня ночью я проснулся от его отсутствия. К тому же, вы трижды задели меня, а вы двигаетесь во сне только тогда, когда ранены или вам снится что-то плохое, а из того, что, насколько я могу посудить, ваше здоровье в полном порядке и вы не страдали подобным недугом раньше, я заключаю, что ваши тревоги связаны с событиями прошедших недель. Итак, что же вас так беспокоит, дорогой друг, исключая, конечно, прескверную здешнюю баранину и отсутствие свежего воздуха? Портос, чье лицо успело проясниться от удивления в течение этого недолгого объяснения, снова нахмурился. Действительно — он вспомнил, что ночью что-то мучило его — но что именно это было, он запамятовал, и не мог вспомнить, как ни старался. — Как это скверно, дорогой д`Артаньян, — философски изрек Портос с той задумчивостью, что изредка, но всё же посещала его, причём в этот раз д`Артаньян не мог поручиться, чем она была вызвана: внутренними переживаниями его друга, которые мешали тому уснуть, или тем, что он уже седьмой день смотрел перед собой в одну и ту же стену, которая, к общему неудовольствию, — но к удовольствию Мазарини, — виделась как раз слишком чётко. — Кроме баранины… — глухо повторил Портос, остановив взгляд на одиноком куске сыра, что почему-то не убрали после вчерашнего ужина. Тут Портос вспомнил, почему его не убрали — наверняка это было напрямую связано с его последней угрозой переломать шею каждому, кто решит тревожить его по вечерам. Вдруг он хлопнул себя по лбу. — Чёрт побери, д`Артаньян! Я вспомнил! Мне снилась Англия. Даже д`Артаньян, справедливо полагающий, что за годы службы сильным мира сего его гибкий ум стал напоминать шкатулку с запрятанными в неё безделицами, — а занятные мысли определенно можно было считать оными, — и считавший, что умеет мастерски доставать нужные, когда ему заблагорассудится, оказался совсем не готов к подобному заявлению. Полностью посвятив себя насущному, он, казалось бы, позабыл о том, что пережил ещё месяц назад, устремив все ресурсы — и душу, и разум — на решение новой задачи — их вызволение из Рюэя. Признаться, он не причислял поездку в Англию и мысли о ней к числу тех событий, которые порой с удовольствием можно вспомнить в хорошей компании за бокалом вина на ужине, в удачный момент играючи вытащив их из заветной шкатулки с воспоминаниями. К счастью, его друзья, а особенно Портос, разделяли подобное мнение. После их возвращения из путешествия по туманной, мокрой стране, насквозь провонявшей пивом и кровью, что-то мучило его душу — и вот как раз в этом он себе признаться не мог. Жалел ли он о том, что участвовал в кампании по спасению Карла и был в числе тех, кто втайне от остальных изобретал всё новые и новые попытки его спасти? Черт возьми, никогда — и он мог ручаться в этом хоть перед Богом, хоть перед Атосом: с тех пор, как партия была разыграна, и стало понятно, что готовится не буря, а страшный, ужасающий по своей силе разрушительный шторм, с тех пор, как его сердце высказалось, заглушив на минуту разум, — словом, с тех пор, как Д’Артаньян, сжимая в перчатке поводья, подумал, что одни Арамис с Атосом ничего не сумеют сделать, — он, оставаясь за кулисами, наблюдал за ходом игры с хладнокровностью опытного игрока, и лишь опускал и приподнимал в нужный момент занавес и бросал кости, и трижды ошибался хозяин той головы, которая считала иначе. — Знаете, д’Артаньян, я всё никак не могу взять в толк, зачем вы взялись помогать Арамису с Атосом, — заговорил Портос, неожиданно вторгнувшись в его размышления, которые, в общем-то, были посвящены тому же предмету. Заключение обнажало все скрытые грани в человеке, как вода, годами точащая один и тот же камень, потому что во всех тюрьмах, какими бы светлыми они ни были, и какими доброжелательными блюстителями они не были бы окружены, секунды шли за года, а минуты того больше — за десятки лет. И недавний узник, а особливо знатный узник, узник, который ничего не хотел больше, кроме как снова обрести свободу, узник, которого они, казалось бы, в жизни, принадлежавшей им добрую сотню лет назад, так старались догнать, и обращение к которому обычно начиналось с обращения «ваше сиятельство», а заканчивалось именем «герцог Бофор», как никто другой мог это засвидетельствовать. — Не поймите меня неправильно, я восхищаюсь сердцем графа и настойчивостью аббата, и вам наверняка известно, как я ценю вас, дорогой Д’Артаньян — тому свидетельство мое здесь нахождение, которое кажется мне не таким мрачным только потому что я делю его с вами, но вот уже какой день я ломаю голову над тем, почему я так ненавижу этот проклятый остров, и вы знаете, мне кажется, я вспоминаю ответ. Бог иногда приходил к д`Артаньяну как слепой часовщик, — и именно поэтому он всегда больше полагался на удачу и собственную верную руку, давно изловчившуюся покрепче хватать её за вихор, — как мастер, который, сочиняя очередной механизм, забывал, почесывая седую бороду, вложить в него крохотную шестеренку. От этого механизм не переставал работать, а работая, не становился хуже. Зачастую, никто даже не замечал отсутствующей пылинки. Но не д`Артаньян. Было глупо надеяться, что Портос, приобретя красноречие, получит в дар к нему осмотрительность: в другое время д`Артаньян бы не преминул отпустить по этому поводу пару добродушных острот, но сейчас ему оставалось с тревогой слушать, как собственная память добровольно капитулирует и вытаскивает на поверхность всё новые и новые картины из прошлого. — И в чём же он состоит, милый Портос? — спросил он, стараясь, чтобы его голос звучал беззаботно, и у него это вышло. — Это проклятое место снова рассорило нас, и за это я не люблю его всей душой. Мало того, что там за минуту находятся палачи, за секунду — предатели, и за миг — убийцы, Англия пыталась снова разделить нас на два лагеря, и у неё это почти получилось, чёрт побери! Д`Артаньян начал понимать, к чему клонит Портос. После злополучной дуэли, начатой по чистой случайности на Вандомской дороге, и последовавших за ней признаний на Королевской площади, четверо друзей могли спать спокойно. Если бы кто-то из них соврал там, во время клятвы, скрепившей четыре сердца в такой момент, когда всё почти было кончено, мир перестал бы существовать, и они в это верили — Портос верил в неё, потому что его душа была так же свободна от интриг, как душа ребенка, Арамис верил, потому что на ней строились все остальные его обещания, Атос верил, потому что, стоя на голову выше всех остальных, считал каждую клятву такой же священной, как закон, данный Богом, и потому, может быть, в тот момент, когда произносил её, сам был похож на древнее божество. Д`Артаньян, наконец, верил в их клятву, потому что кроме неё у него ничего больше не было. Но потом Мазарини поручил им слушать Мордаунта — того самого Мордаунта, который везде следовал за ними по пятам, и того самого Мордаунта, который был охотником, а не жертвой. У них никогда не было времени на размышления о том, что могло бы быть, сложись обстоятельства по-другому, и это бы мучило д`Артаньяна, если бы его главным желанием было не желание уберечь друзей. Некстати вспомнились укоры Атоса тогда, когда «пленники» остались наедине с пленителями, его мысли о том, что это д`Артаньян освободил палача: упрёки больно кольнули в сердце — так, с мысли, начавшейся с Мордаунта, д`Артаньян разбередил старую рану. Как никогда стало очевидным то, что у каждого из них были собственные причины для самоедства. Сам того не зная, Портос наступил на больную мозоль. Д`Артаньяна беспокоило не столько задетое самолюбие, о котором так предусмотрительно говорил Арамис, сколько недоверие, выказанное ему Атосом, единственным человеком, чьё мнение д`Артаньян был готов ставить выше своего собственного. Когда-нибудь он обязательно догадается, как человек, увидевший его обычным мальчишкой из Гаскони, сразу разгадал, как нужно с ним разговаривать, чтобы завоевать его искреннее уважение, и когда-нибудь он поймет, что секрет Атоса заключался в том, что он всегда был тем, кто он есть. Лесть Портоса, как и нравоучения Арамиса, мало действовали на него, сколько д'Артаньян себя помнил, но звучный, спокойный голос Атоса творил поистине чудеса. Атос не говорил «я хочу», — кроме того, единственного случая на площади, — но был таким, что его не хотелось разочаровывать. Он просто смотрел, и хотелось оказаться достойным этого взгляда. Д`Артаньян, мгновенно признавший превосходство над ним и друзьями Атоса, всегда тянулся к нему, как дерево тянется навстречу Солнцу, отчего его ствол и крона становится прочнее и гуще. Оттого больнее было слышать упрёк — Атос, негласно приняв на себя роль его учителя, чувствовал гнев, когда видел, что Мазарини делает из него удобный для себя инструмент. Д`Артаньян никогда не думал, что Атосу нужно его утешение — хотя бы выраженное словами о том, что он обо всём этом знает, и в случае нужды умело использует эти знания. Атос чуть не умер, придавленный к земле осознанием того, что Карл, несмотря на все их попытки, мёртв — было ясно, что он, бледный и почти что безжизненный, под эшафотом оставил десяток собственных лет. Для д`Артаньяна исход дела имел такое же значение, каким для хищной птицы было желание удержать в клюве дичь — конечно, её мало волновали чувства кролика или мыши, чья судьба уже, конечно, была предрешена. Он не мог не восхищаться мужеством и силой человека, которого он успел узнать на такой короткий срок, и он действительно не был обязан любить его — но он его уважал, и уважение это было такой силы, которая помогла перевернуть остров вверх дном, что он и сделал. Когда он сказал «умрем здесь», он не лукавил, потому что в той ситуации, в которой они оказались, было два исхода, и исходами этими была смерть или возвращение. Как причудливо распорядилась судьба, подарив Карлу первое, а им второе, но если бы не жажда, мучавшая их слуг, и если бы не нашедшийся вдруг палач, — угрюмо подумал Д’Артаньян, — эти дары могли бы распределиться иначе. С нарастающей мрачностью он вспомнил, что оба раза в деле был замешан Мордаунт. — Видите, дорогой д`Артаньян, вы тоже думаете об Англии. Ведь вы тоже хмуритесь, — Портос, вместо разглядывания стен научившийся разгадывать д`Артаньяна, по крайней мере, те его мысли, что тот не пытался скрыть, вдруг ожил. — Знаете что, дорогой друг, — продолжил он, и одного брошенного мельком взгляда оказалось гасконцу достаточно, чтобы понять, что его друг перестал тревожиться, потому что морщинки на его лбу разгладились, а туча во взгляде рассеялась, подарив ему привычное выражение. — Предлагаю вам выпить и послать к черту меланхолию, и эту проклятую Англию, будь она неладна, потому что я знаю, что совсем скоро мы выберемся отсюда, д`Артаньян, — улыбаясь, проговорил Портос, подкрепляя свои слова делом и достав припрятанную ими от караула бутылку вина. — Вы или наши друзья вытащите нас отсюда, а теперь давайте спать, дорогой друг — мы так рано встали, что до настоящего утра еще полно времени, а ведь сегодня вечером вы ещё собирались научить меня новой песенке. Сказав это, Портос залпом опрокинул в себя свою порцию и, успокоенный, обернул вокруг плеч кусок ткани, служащий им одеялом. Не прошло и минуты, как он заснул. Д`Артаньян, которому тоже надоел разговор про никчемный остров, где море состоит изо льда, а не соли, а люди из обычного мяса, а не из стали, тоже выпил, хотя совсем не почувствовал вкус. Разум, потревоженный новыми мрачными открытиями, отказывался прекращать работу. — О, небо, — горько сказал Д’Артаньян в пустоту, которую рассекала тысяча посторонних шумов, в необъяснимом противоречии вместе складывавшихся в мелодию утренней тишины. — Ты даришь вечный сон мёртвым, забирая покой у живых.