Дружба обходит с пляской вселенную

                    Плох был тот садовник, что не умел спасти своих подопечных во время затяжных холодов. Не великим, хотя и более трудоемким делом, чем прочие, был уход в период цветения и плодоношения. И уж вернее того не великим, даже скудным, было просто любоваться красотами цветущих питомцев издалека, не испачкав рук: любое, даже самое искусно выращенное сокровище могло испустить дух при первых заморозках, если его хозяин не утруждал себя приготовлением убежища для него заранее. Вот уже много лет Атос мог считать себя садоводом, став им не по принуждению, а по воле случая, который, ничтоже сумняшеся, свел однажды ставшую, как выяснилось в будущем, неразлучной четверку вместе. Вместо семян и зерен, конечно же, он использовал свое главное сокровище: мысли. Его друзья принимали его советы, потому что он никогда не давал их, когда они были им не нужны, и, возможно, потому что, благодаря годам, проведенным им в высоком обществе, и годам, проведенным им впоследствии в одиночестве, наблюдения Атоса редко бывали ошибочны. Сейчас все его наблюдения были сосредоточены на самом лучшем своём творении. Для любого стороннего наблюдателя д’Артаньян был всё таким же, как прежде, но от внимательного взгляда Атоса не укрылись едва заметные изменения, произошедшие в его друге. Как мы говорили выше, Атос, пожалуй, знал д’Артаньяна лучше, чем сам д’Артаньян. Он знал, что озабоченность гасконца не может быть вызвана ни недавним заключением, ни выматывающей дорогой к монаршей особе, служившей им дипломатическим мостиком, по ту сторону которого для Арамиса лежало осуществление своих планов, для д’Артаньяна — то и дело ускользавший от него в последний момент капитанский чин, для Портоса — баронство, к которому он так продолжительно и упорно стремился, а для самого Атоса — жизнь в Блуа и устройство будущего Рауля, его сына. Такие люди, как они, давно уже не замечали усталости от продолжительной скачки и ночи, проведенной в седле. Атос успел заметить, что д’Артаньян и здесь отличался от остальных людей. Вместо того, чтобы утомиться от решения трудоемкой задачи, он будто преображался под весом упавших на него неприятностей и невзгод. Как хорошая лошадь только раззадоривалась от долгой и трудной дороги, д’Артаньян, казалось, полностью преображался, когда жизнь требовала от него проявления недюжинной сообразительности или ловкости. Именно голова гасконца напоминала Атосу сгусток тучной, богатой земли — он нередко признавался друзьям и себе в том, что их другу достаточно одного случайно брошенного зерна, чтобы из него вырос поистине удивительный план, достойный римского полководца, похожий на мощный и раскидистый дуб. Взглянув на д’Артаньяна, вернувшегося из Лувра, Атос окончательно уверился в своих наблюдениях: вывести д’Артаньяна из равновесия, — как и любого человека, полагающего, что он отдаёт предпочтение зову разума, а не сердца, тогда как на деле всё обстояло совершенно обратным образом, — могли только дела духовного толка. Казалось, д’Артаньян и сам не замечал, что порой, хотя и очень редко, его действия говорят больше, чем он хочет показать снаружи — пожалуй, в умении наблюдать за другими и подмечать чужие тайны с ним могло бы посостязаться очень малое количество человек. Несомненно, достопочтенный аббат д’Эрбле входил в их число. Сейчас Арамис был слишком занят осуществлением планов Фронды в случае окончательного успеха их предприятия, но больше того — планов, последующих за первыми, если первые, несмотря на все старания, всё же не осуществятся. Только его озабоченность данным предметом спасала гасконца от ещё одной пары внимательных глаз: скорее всего, Арамис бы заметил морщинку, вот уже с месяц, — если расчеты Атоса были верны, — как обосновавшуюся между бровей д’Артаньяна. — Д’Артаньян, — позвал Атос, решив выяснить причину его беспокойства. Между возвращением от королевы и переправой Мазарини восвояси у них в распоряжении имелось ещё почти пятнадцать часов, и не в привычках Атоса было растрачивать своё или чужое время впустую. — Дорогой друг, сочтите за милость уделить мне пару минут. Сопроводив свои слова жестом, он спешился, призывая д’Артаньяна проделать всё то же самое. Д’Артаньяну нужно было отдохнуть с дороги, хотелось ему самому того или нет — к тому же, его лошадь уже ни на что не годилась. Услужливые господа из таинственного отряда, находившегося в подчинении Арамиса, уже принялись исправлять это упущение. Атос указал взглядом на пустой экипаж, стоящий неподалеку и отлично подходящий для разговора, должно быть, щедро оставленный герцогом в пользование своим людям. В нём они могли поговорить без опасений быть потревоженными, следуя старой военной заповеди: найти уединение, находясь у всех на виду. — Должно быть, вы счастливы, — произнёс Атос, выгадав минуту, когда они оба устроились внутри. Он знал, что его слова не правдивы, и потому надеялся на то, что д’Артаньян, взявшись отрицать это утверждение, сам укажет ему причину своих тревог. Вместо этого д’Артаньян повел головой в сторону, будто выискивая, за что зацепиться взглядом по ту сторону дверцы, и уклончиво произнёс: — Возможно, это действительно так, граф. Возможно, вы ошибаетесь. Атос понял, что так они в скором времени превратятся в двух путников, застрявших посередине пути из-за перекатывания туда-сюда с двух сторон огромного валуна — и, представив это, он решил, что таким образом от валуна они точно не избавятся. И, ко всему прочему, дорога так и останется не очищена. Он продолжил: — Совсем скоро вы станете капитаном королевских мушкетеров, мой друг, и ваша жизнь превратится в череду новых побед. Нельзя было отрицать, что он совсем не имел собственных предположений о природе беспокойства гасконца. Сейчас, вынашивая в голове план действий, все они ждали завершения дела. Скорее всего, д’Артаньян был взволнован тем чином, который, как считал Атос, был слишком низкой оценкой его заслуг, и который, даже не смотря на это, мог опять ему не достаться, если бы Мазарини вздумалось в последний момент извернуться и придумать очередную хитрость. Самолюбие д’Артаньяна было уязвлено на мосту, на Вандомской дороге, о чём ещё давно не преминул упомянуть Арамис. Неудача с господином Мордаунтом вовсе законилась ссылкой в Рюэй, не говоря уже о пятне, которое она бросила на репутацию таких благородных людей и доблестных воинов, как д’Артаньян и Портос. Было не место и не время лишний раз говорить о том, что, служи они человеку достойному, а не такому проходимцу и плуту, каким был Мазарини, всё бы сложилось иначе. Люди благородных кровей не забирали свои дары назад. Никогда. Вся фигура д’Артаньяна выражала его напряженность. Складка между бровей обозначилась глубже, кисти жилистых, ловких рук лежали не легко и расслабленно, а неподвижно, напоминая работу не искусного скульптора, а кузнеца или дровосека, работающего с деревом или металлом. Плечи были напряжены. Желая облегчить его терзания, Атос, взвесив всё, произнёс: — Д’Артаньян, скажу вам откровенно. Меня не покидает чувство, словно что-то не даёт вам покоя. В моменты душевной смуты мой учитель, приставленный ко мне ещё в детстве, любил рассказывать мне истории и легенды, занимавшие мудрецов разных государств и времён. Возможно, некоторые из них были вымыслом, но, признаться, даже в юношестве я порой находил в них разгадку дилеммы, казавшейся мне неразрешимой. Предлагаю вам послушать одну из них, а затем решить, так ли всё сложно, как видится на первый взгляд. — Будь по-вашему, — просто сказал гасконец. Если бы д’Артаньян, как это обычно бывало в моменты, когда он был особенно раздражён, не смог выносить долгих слов, он сказал бы об этом сразу, обрубив все пути к отступлению. То, что его друг согласился его выслушать, уверило Атоса в том, что на этот раз выбранная им дорога может принести больше плодов. — Речь пойдёт о курдской поэме. Она была так красива, что больше напомнала сказку, нежели выученный урок из книг, и рассказывала о том, как состарившийся и очень благочестивый шейх, влюбившись в прекрасную армянку, отрекся от Корана, стал пить вино и пасти свиней. До глубины души оскорбленные его поведением, пятьсот суфиев, учеников шейха, с проклятиями и плачем покинули своего учителя. Но каково же было их удивление, когда, явившись к «главе пророков», они встретили вместо похвалы гневное порицание. Глава не одобрил их поступка, сказав, что ради учителя им следовало отречься от учения, даже если бы для этого им пришлось погибнуть. Начав говорить, Атос рассудил, что история о том, как тяжело порой выбрать верную сторону, успокоит душу д’Артаньяна, и он забудет свои сожаления о том, что им четверым пришлось оказаться по разные стороны баррикад. Он вернулся к рассказу: — Конечно же, одна поэма, какой бы прекрасной она ни была, не может рассудить всех. Как только я, радостный от услышанного, вздохнул с облегчением, учитель продолжил. Оказывается, ещё древние римляне вывели совершенно противоположную формулу, которая гласила: «Пусть погибнет мир, лишь бы торжествовала справедливость». Представьте моё негодование: понять, где же истина, после такого рассказа стало в разы труднее. — Что же вы решили в итоге? — спросил д’Артаньян, придав своему лицу выражение напускной беззаботности. Теперь его рука, такая же напряжённая, грела дверцу у окна экипажа. По его лицу нельзя было ничего угадать, но д’Артаньян весь рассказ не переставал кусать ус. Для Атоса, как и для их друзей, хорошо знавших привычки друг друга, этот жест не остался незамеченным. — Вопрос о том, правильнее ли будет признать абсолютную преданность другу, или же защищать истину, которая порой всё же стоит дороже, стоял испокон веков перед умами, ещё более великими, чем наши, дорогой друг. Я выбрал всё и ничего. Что вы думаете на этот счёт, д’Артаньян? — спросил Атос, глядя прямо в глаза гасконцу. После недолгого размышления, решив, видимо, всё же озвучить мысли, отбросив задумчивость, д’Артаньян взглянул на Атоса в ответ и со своей обычной догадливостью, делавшей честь её обладателю, произнёс: — Думаю, что здесь нет ответа, который можно было бы считать верным. Потому что, Атос, истина у каждого на Земле своя. Тогда Атос понял, что ошибался. Вместо того, чтобы подтолкнуть д`Артаньяна к решению его задач, поэма ещё глубже обозначила причину всех беспокойств. То, что требовало к себе внимания, — понял вдруг Атос, — лежало ещё глубже в чужой душе. Он заметил, что его слова не принесли даже видимого облегчения. Рассудив, что с самого начала они не собирались говорить о философии — точнее, если быть откровенным, не собирались говорить только о ней, — Атос попытался представить себе, что делать дальше. Ум д`Артаньяна, как и всегда, работал исправно, независимо от настроений, в которых пребывал его обладатель, и можно было не сомневаться, что так их разговор на отвлечённые, но одновременно вполне конкретные темы, мог бы продолжаться очень и очень долго. Атос действительно любил разговоры с мудрым, даже в свои юношеские годы, гасконцем, которые и стали началом их многолетней и крепкой дружбы, но сейчас он спросил себя, что могло так взволновать его друга, если он ошибался, и дело было совсем не в выборе стороны, и не в эфемерном представлении о том, кому нужно служить. Да, дело было не в Мазарини. Отнюдь. В конце концов, всё равно, за что драться, однажды заметил Портос. Тогда он ещё не знал, что вывел абсолютную формулу всех войн на Земле. Все были одинаковы перед смертью. И перед Богом. В Англии или Франции — все люди были одинаковы. Вдруг Атос понял: что-то, произошедшее в Англии, и стало причиной всех беспокойств. Кроме результата их операции по спасению Карла I, очевидно указывающего на отсутствие радости по этому поводу, было что-то ещё. Д`Артаньян мог всё ещё корить себя за то, что был впутан в сомнительное предприятие, и помогал королю, хотя не был обязан любить и не любил его. Мотивы д’Артаньяна были до конца не ясны. Реставрация монархии занимала его так же, как занимала башмачника выпечка пирога, но до определенного времени — и он ясно дал это понять. Чтобы что-то и могло изменить мнение упрямого гасконца, нужно было приложить силу, заставляющую небосвод переворачиваться в другую сторону и обращающую реки вспять. Что было такой силой — неизвестно. Благородных господ не стоило уговаривать принимать решения. Руководствуясь этим правилом, граф де Ла Фер ни секунды не колебался, когда решил вместе с Арамисом вызволить Карла I, и не ждал, что Портос с д’Артаньяном примут сторону короля. Но сердце Атоса дрогнуло, когда его друзья не покинули без них остров, и всё глухо, мрачно стучало, а затем останавливалось, и стучало опять — а потом воздух съел «Помни», которое, в свою очередь, проглотила толпа из любителей кровавых зрелищ и ротозеев, и больше оно не билось, его стук повис, как звук без единой ноты, пока оно не зашлось, когда господин Мордаунт не своим голосом начал молить о помощи. Пророчество превратилось в проклятие, чтобы затем стать чудом — только так можно было назвать то, что все его друзья были до сих пор живы. На Вандомской дороге лошадь д’Артаньяна могла на секунду позже встать на дыбы или сбросить своего хозяина и в горячке его затоптать. Арамис мог выстрелить в Портоса без промаха. После приема у английской королевы их мог бы бесшумно убить шпион Мазарини. Ядро в лагере могло разорвать землю под их ногами. Мордаунт мог бы застрелить их в спину, сделав вид, что не знает имён пленников, или, напротив, знает их чересчур хорошо. Вместо черепа бедного брата Парри могли бы быть их головы. Охрана короля заподозрила бы мятеж и заколола бы их на месте. Под эшафотом балясина сорвалась бы на Атоса, Арамиса бы задушил религиозный фанатик, заподозривший в нём самозванца. В тайном домике Кромвеля могла оказаться ещё одна ловушка. В порту их бы ждала засада, на фелуке растяпа-матрос уронил бы кому-то из них на голову весло и размозжил голову, не говоря уж о том, что сама фелука была заминирована и, как и должна была, взлетела на воздух. Да, чудо спасло их. Всех, четверых. — Д`Артаньян, — позвал Атос, остановившись мыслями на этом убеждении. И потому, что он хотел привлечь к себе внимание д’Артаньяна, добавил: — Сын мой. Д’Артаньян вздрогнул и вскинул голову, задетый этим обращением, прежде употребляемым Атосом лишь в моменты величайшего откровения. Кровь бросилась ему в голову. — Э, нет, граф де Ла Фер, — протянул он, шевельнув рукой, не выражая особенного чувства или раздражения, хотя одно обращение «граф» из его уст дало понять Атосу, как сильно тот раздражён. В компании друзей, когда д’Артаньян хотел подчеркнуть их связь, он называл его старым армейским именем, которое хорошо было знакомо Портосу и Арамису. Он обращался к его титулу только тогда, когда с гордостью представлял его кому-то из своего окружения. В обычные времена разница, которую составлял титул графа, возносил Атоса над окружающими. Сейчас эта разница была ему неприятна. — Я думаю, вы не осторожны в своих выражениях. — Д’Артаньян, Д’Артаньян, — покачал головой Атос. — С каких пор мы поменялись местами? Посмотрите на нас, и скажите мне, когда это вы стали считать, что выказывать свою любовь — это неосторожность, и как вышло так, что я пропустил начало времен, где мне бы пришлось убеждать вас в обратном? Вместо ответа д`Артаньян, не издав ни звука, взглянул на него тяжело и серьезно, и в какой раз за день Атос убедился, как годы изменили его друзей. Слова о том, что они научились хранить свои тайны, жгли голову, как клеймо. — Возможно, тогда, когда усомнились во мне и перестали мне доверять, дорогой Атос, — наконец, после долгой паузы, произнёс д`Артаньян с горечью. Сказав это, он сделал Атосу знак, означающий, чтобы тот посторонился и дал ему выйти прочь к своей новой лошади. Из-за того, что его слова были сказаны горячо, но тихо, чужеродно для этого громкого голоса и горящих глаз, и заменяли ожидаемую и вполне уместную сейчас бурю, Атос почувствовал, как у него сжалось сердце. В это мгновение он не придумал ничего лучше, и схватил д`Артаньяна, начавшего уже подниматься, за запястье, мешая ему уйти. Д’Артаньян, совсем недавно переживший в покоях у королевы сцену, которая потрясла его до глубины души, до конца ещё не оправился от эмоций. Слезы Анны Австрийской, собственная готовность отказаться от всех благ, которые, казалось, уже были на кончиках пальцев и почти испарились, потому что он не знал, как сильно в этот раз нужно сжать ладонь, утомили его, но больше этого — взволновали. Д’Артаньян осознал, что дверь в чулан, в котором хранились все его переживания, глубоко запрятанная посередине груди, до сих пор не рванула лишь потому, что дело ещё не было до конца выполнено: нужно было сдержать данное ими слово и доставить ко двору Мазарини. Фитиль, на вершине которого укрепился его гнев, потух так же быстро, как вспыхнул, по одному щелчку. Вес чужой ладони на миг вывел его из оцепенения и отрезвил — и упрямо тянул, тянул его вниз, но не на дно, а к Земле. — Д`Артаньян, — позвал Атос в третий раз, потому что не мог отступить и должен был дойти до конца. Он не сказал этого д`Артаньяну, но помимо легенд его учитель однажды дал ему ещё один ценный совет: если ты не знаешь, что сказать человеку, скажи ему что-то хорошее. И так как Атос всегда хотел видеть хорошее в своих друзьях, и потому, что он хотел, чтобы д`Артаньян знал его мысли, он заговорил, за локоть опуская гасконца, на секунду впавшего в оцепенение, обратно на подушки перед собой. — Аристотель, — проговорил он голосом, силой своей убежденности способным стоять наравне с голосом пастора, — выделял три типа людей, исходя из их благодетелей. Он утверждал, что первый из них совершает хорошие поступки из выгоды, второй — потому что им это нравится. Но есть люди, самые лучшие из нас, ведь они совершают добро не ради выгоды или наслаждения, а просто так. Встретить таких на своём пути подобно чуду, ведь их очень немного, может быть, таких наберётся сотня на всей земле. Дорогой друг, — заверил д`Артаньяна Атос, накрыв второй ладонью его руку, которую всё ещё не отпустил, и которую д`Артаньян всё ещё у него не отнял, — я с превеликой честью сообщил бы Аристотелю, что достоин чуда. Ведь вы повстречались мне на моём пути. Атос был тоже взволнован своим признанием, но иначе. С тех пор, как он снова встретил Арамиса, Портоса и д`Артаньяна спустя столько лет, он чувствовал, — и все они чувствовали, — как много вещей вокруг изменилось. Но в то же время в каждом из них всё ещё было живо то, что связывало их раньше. Так же, как и всегда. За всю жизнь и последние месяцы они пронесли вместе так много чужих тайн, и потому, что они проживали жизни друг друга вместе, тайн оказалось в четыре раза больше. Этому должен был наступить конец — Атос рассудил, что пора сделать первый шаг. — Нет, дорогой Атос, — снова отбил его признание д`Артаньян. — Вы наделяете меня качествами, которые мне не свойственны. То случайное, о котором вы говорите, не может быть применено ко мне. Я сделал так называемое вами добро намеренно. Ради нашей дружбы и вас. Как вы могли решить, что я выпустил палача? Старый садовник в саду отца был хорошим слугой. Когда он стал видеть хуже, чем раньше, и слышать хуже, чем в молодости, сад был таким же цветущим и красочным, как и всегда. Атос помнил, как находил его под деревьями, перебирающим своими стариковскими сморщенными пальцами семена мака. Годы придали ему терпения: он часами сидел в саду, просеивая мелкие черные точки, даже будучи без очков, потому что благодаря опыту мог отличить отсыревшие и непригодные от сухих и хороших на ощупь. Атос, как завороженный, следил за ним, отвлекаясь от прочтения книг по астрономии и судоходству, наблюдая, как садовник часами проделывал одну и ту же работу. Вдруг церемония прерывалась — он перебрасывал через плечо неугодное семечко, которое не ускользнуло от его умелых рук, довольно улыбался — и всё начиналось заново, до следующей чёрной точки, не прошедшей отбор. Последний вопрос д`Артаньяна был такой точкой. Атос, наконец, будто прозрел. То, почему так отчаянно д`Артаньян цеплялся за, казалось бы, незначительные эпизоды из Англии, вдруг с полной ясностью отобразилось в его разуме. Он вспомнил, какой силы горе охватило его, когда кровь Карла горячей струёй тронула его лоб. На одну безумную секунду он решил, что это его собственной жизни пришёл конец. В ещё одну, более безумную секунду, чем предыдущую, ему показалось, что всё потеряло смысл. Вот чем был слаб тот, кто руководствовался чувствами. Ослепленный ими, он даже не допустил мысль о том, что для других в этот момент время не остановилось, а продолжало ход. Для д`Артаньяна история приняла совсем другой оборот. Обеспечить им путь к отступлению, найти средства целыми и невредимыми вернуться домой, отследить человека, взявшего в руки тем утром топор — всё представлялось теперь понятным. Сама цель в этом случае не являлась для него всем, как было с Атосом. То, что заставило его примкнуть к её осуществлению, было важнее. У него были свои убеждения и свои обещания. Среди них было обещание сохранить жизни друзей и вернуться вместе. И если с гибелью Карла, олицетворяющего все его убеждения, для Атоса дело в Англии завершилось, то д`Артаньян двигался вперед, не остановившись, и в этом не было его греха. Атос укорил себя — о, прошедшая молодость, как выборочна ты в воспоминаниях! — за то, что не подумал об этом раньше, тем более что история повторяла другую, не менее печальную. Смерть Констанции опустошила д`Артаньяна — он горевал тихо, но печаль его была такой силы, что могла бы пошатнуть горы, и оплакивал смерть Констанции, как оплакивают первую, чистую любовь, после которой всегда кажется, что жизнь закончена, даже если потеря, напротив, служит началом. Атос пообещал д`Артаньяну найти убийцу. И неожиданно для себя, потеряв волю к жизни, хотел вернуть к ней гасконца. Наступило молчание. Если в груди находился чулан из чувств, то в голове воистину располагалась библиотека воспоминаний, в которую погрузился на краткий миг каждый из наших друзей. По воле Бога, многие из них были общими. — А знаете, дорогой д’Артаньян, по разумению одного турецкого мудреца, всё то, что мы любим, и есть мы. Другой бы решил, что эти слова сказаны в качестве примирения. Но гасконец, как любой человек, испытавший хоть раз в своей жизни громадное потрясение, знал, чем эти слова были для его друга на самом деле. Из-за того, что д’Артаньян вырос в душной, пыльной, палящей и всегда такой живой и милой Гаскони, потрясения случались с ним почти каждый день — начиная с незапамятного случая, когда, будучи юнцом, он упал с лошади, чуть не разбив себе лоб, и заканчивая одной славной дракой, которую он затеял в тот самый день, когда отец вручил ему первую в его жизни шпагу… За все годы их славной дружбы, которая успела пережить очень многое, д’Артаньяну всё никак не подворачивался удобный момент рассказать Атосу, что главным потрясением в его собственной жизни стало совсем не его собственное. Эти слова были для Атоса жестом покорности и смирения. Он, как ювелир, как ни пытавшийся, но так и не сумевший скрыть полость в своём изделии от выпавшего из него драгоценного камня, принял свою судьбу и начал украшать то, что осталось вокруг пробоины. Д’Артаньян не решился взглянуть на Атоса, но в этом не было необходимости. Его живой ум без труда нарисовал картину: прошлое Атоса — рассказ о той женщине, повешение и побег от себя; дно бутылки, в котором не отражалось ничье лицо, потому что тот, кто держал ее горлышко, годами не желал быть узнанным. Мордаунт, будь он проклят, всё это время занимал мысли Атоса, «я хочу жить», — сказал тогда граф, привязав огромный валун к тому, что его тревожило, и, сидя в лодке, ни живой ни мёртвый, ещё очень долго наблюдал, как он идёт ко дну. Д’Артаньян хотел верить и не мог не делать этого: он хотел, чтобы тогда, вместе с кинжалом, по рукоять застрявшим в чужой груди, и воображаемым валуном, так долго привязанным к собственной шее, и опускающимся всё ниже в толщу воды, Атос наконец вынырнул сам. От всего этого, камня, веревки на шее, дважды, и кожи, сверкающей в свете луны, такой белой, как будто в ней теперь не течёт кровь — д’Артаньяну, видевшему не одну бойню, вдруг стало не по себе; втайне он порадовался, что уже не тот мальчишка, приехавший из Гаскони, и постарался никаким жестом не выдать себя; в карете вдруг стало душно, как если бы они оказались брошены в жаркий песчаный мешок посреди пустыни. Конечно же, Атос тоже пришёл к подобному размышлению. И потому, что д’Артаньян понял это слишком хорошо, он сделал вид, что ничего не понял вовсе. — Конечно, дорогой друг, — произнёс гасконец, потянувшись, чтобы беззаботно похлопать Атоса по плечу. — Вы тысячу раз правы. У вас есть, кого любить, и любовь эта прекрасна. Когда я говорил, что находясь подле дитя, в которое вложена вся ваша душа, я буду чувствовать вашу помощь и ободрение, признаться, я совсем не лукавил. Давно вы слыхали новости о Рауле? Атос повернулся и его взгляд поразил д’Артаньяна в самое сердце. В другом случае д’Артаньян бы решил, что этот взгляд пытается прочесть в самом потаенном уголке его сердца, но речь шла об Атосе, а когда так происходило, дело всегда становилось исключением. Так случилось и в этот раз: Атосу не нужно было читать тайны в сердце д’Артаньяна, когда он умел читать его самого. Их общие рассуждения привели их совсем к другому предмету для обсуждений. Более того — от д’Артаньяна не укрылся тот факт, как Атос, догадавшись о мотивах его собственных переживаний, сказал то, что совершенно изменило ход их беседы, направив её в противоположную сторону. Сети, которые они, надеясь на лучшее, ставили друг на друга с таким упорством, задергались, поймав их в свой плен, но д’Артаньян, слишком смятенный ходом собственных, сменявших одну другой, мыслей, был слишком увлечен ими, чтобы это заметить; казалось, пчелы проложили себе дорогу прямо сквозь его лоб: а иначе нельзя было объяснить то, почему собственная голова напоминала ему улей в разгар жары. Незачем было говорить, что если в Рауля Атос вложил душу, то перед этим д’Артаньян вложил ее в него самого. Он вернул его к жизни, к её мелочам и хитростям, интригам, скачкам, немыслимым приключениям. Позже, не прошло и года, Атос сделал то же самое и для него — конечно, со временем молодость гасконца сделала бы это сама. Но кто знает, куда бы она направила его? Чем осеяла мысли? В то время как уверенные и спокойные руки Атоса с самого начала вели его — и д`Артаньян с самого начала знал, куда. У д`Артаньяна скрутило желудок. Не в силах терпеть, он применил тонкую военную хитрость, как никогда желая, чтобы она сработала: — Аристотель, — проговорил он голосом, чуть хриплым от овладевшего им волнения. Его военная хитрость, на которую он, изменяя своему хладнокровию на поле битвы, сейчас так отчаянно уповал, заключалась в том, чтобы применить чужую тактику против её создателя. — Был полный дурак и бездельник. Спросите меня, почему? Он даже и помыслить не мог, что его три типа ничего не значат. Ведь вся его теория рассыпается в пыль, когда оказывается, что существует ещё один тип людей. Похожих на вас. — Дорогой д`Артаньян, — произнёс, наконец, Атос после паузы, которая показалась гасконцу вечностью. — Я, — Атос прервался, тряхнув головой, потом протянул ладонь и накрыл ей ладонь д`Артаньяна. Это, а еще звучный голос Атоса, который, как и двадцать лет назад, имел над д`Артаньяном власть, оказали на него успокаивающее действие. Некстати — и с опозданием, размером почти во всю свою жизнь — д`Артаньян с неожиданной легкостью для себя обнаружил, что люди, вещи и самые его сильные, настоящие привязанности остужали его кровь вместо того, чтобы разжигать в ней огонь, и это знание оказалось по-странному правильным, таким, как оказалось, оно и должно было быть. — Если бы я не знал всю глубину вашей привязанности ко мне и к нашим друзьям, я бы обиделся на вас. Но сначала позволил бы себя обмануть. Нет-нет, не возражайте мне, — продолжил он с крохотной улыбкой, преобразившей его еще мгновение назад задумчивое лицо, отчего оно приобрело безмятежное выражение, видя, что д`Артаньян, по-видимому, по-своему истолковал его слова, и собирается что-то сказать. — Вы правда не выдали себя ни словом, ни жестом, — заметил Атос, словно отвечая на его мысли, — ни один ваш мускул не дрогнул. Но если тогда, когда мы прощались в дюнах, я позволил себе сказать глупость, заметив, что мы с д`Эрбле по-прежнему ваши с дю Валлоном пленники, то и вы ответили на неё не лучше, когда вместо того, чтобы открыть своим друзьям горе, мучавшее ваше сердце, стали разговаривать с Солнцем. Знаете, чем вы открыли себя, д`Артаньян? Когда вы надеваете на себя маску беззаботного глупца, то забываете о глазах, ведь справедливо полагаете, что у человека, не отягощённого тревогами, они пустые. И вы абсолютно правы. Но не тогда, когда дело доходит до вас лично. Нет, подождите, дослушайте до конца, — сказал Атос, заметно развеселившись, потому что д`Артаньян снова попытался его прервать. — Сколько бы лет ни прошло, в их глубине можно прочесть ваше горе, вашу смелость, ваш ум и благородное сердце. Гнев или радость, огонь, но никогда, д`Артаньян, слышите, никогда не было ни дня, чтобы в них была пустота. А вот теперь можете спорить со мной, если вам так хочется, гасконский упрямец, но знайте, что я тоже могу быть упрям. Д`Артаньян выслушал признание с внимательностью, которая делала честь его стремительно заканчивающемуся терпению. — Вы одновременно правы и тысячу раз ошибаетесь, — произнёс он, дергая себя за ус. — Вы правы с тем, что думаете, будто я хочу с вами спорить. И я хочу. Черт возьми! Но вы ошибаетесь с самым главным. С предметом спора. Атос, — сказал он уже спокойнее. Следующие слова дались ему так же легко и просто, как первое умывание поутру в чистой и прохладной воде: — Я не думаю, что вы — это ваше прошлое. И никогда так не считал. Их взаимная откровенность отрезвила обоих так же, как взаимная дальнозоркость заставила призадуматься. Д`Артаньян понял всё — и Атос, наконец, догадался, что его печаль, — которую он и сам в себе до конца не мог обнаружить до тех пор, пока Портос неосторожным замечанием не разбередил рану в Рюэе, — корнями уходила в их недалекое прошлое на туманном острове. К несчастью, теперь это не имело никакого значения. И несчастье заключалось в том, что теперь был опечален Атос. Будучи юнцом из провинции, приехавшим покорять столицу, д`Артаньян любил время от времени преувеличивать свои заслуги в кругу друзей, — так же как и Портос любил красоваться своим новым камзолом или Арамис — изобрести новую отговорку, почему ему обязательно нужно отлучиться к вечеру, — но когда он говорил от сердца, то имел очаровательную привычку всегда их преуменьшать. — Знаете, Атос, — спокойно заметил он, чувствуя, что сказанного прежде может быть недостаточно. — Может быть, я не обладаю красноречием Арамиса и убедительностью Портоса, но, если бы вы изволили выслушать меня и позволили бы и мне рассказать вам одну историю, я не смел бы просить вас о большем, — его убеждённость тронула Атоса, но он ничего не сказал. Значение его взгляда, направленного на д`Артаньяна, о чем-то тому напомнило, и было таким знакомым, как будто он уже встречал его на лице Атоса когда-то раньше. Мозг д`Артаньяна был уникальным: он помнил все сказки, которые ему рассказывала старая нянька, все легенды, которые он слышал от сверстников в Беарне, и все строчки из книг, что он читал, коротая дни в карауле. Помимо прочего, пробелы, которые могли быть вызваны отсутствием блистательного образования ученых мужей, заполнялись в нём умением схватывать всё на лету и перенимать ситуацию такой, какая она есть, чтобы потом суметь переиграть её в свою пользу. Потому, Атос нисколько не удивился, когда д`Артаньян произнёс: — Я знаю, как любите вы старые предания, пришедшие к нам из Востока, и не исключаю, что помню их исключительно по вашим рассказам, которыми вы любили развлекать меня и наших друзей за ужином. Так вот, представьте, дорогой друг, что у вас есть драгоценная ваза. Такой тонкой работы, что вам завидуют все короли, и старый лавочник, хорошенькая субретка или румяный карапуз вдоль по улице, словом, решительно любой человек на всем белом свете, отдали бы двадцать лет жизни, чтобы только увидеть её хоть одним глазком, но, — пропасть! — в один прекрасный день она разбивается. И вот в чём штука: глупый англичанин, конечно, сразу бы избавился от неё, в то время как мы, французы, обладая более мягким сердцем, оплакивали бы все эти сотни крошечных осколков, сколько бы их ни набралось. Но что делает настоящий мудрец? Извольте, сударь, так я скажу вам: он варит отвар цвета золота и день за днём скрупулезно склеивает их вместе. Конечно, красота сосуда утеряна. Но вот незадача: в один прекрасный день вы обнаруживаете, что солнце играет на месте сколов всеми цветами радуги. Вместо того, чтобы назвать предмет, которым вы дорожили в его первозданном виде, уродцем, после того, как случай — я повторюсь, просто случайное совпадение — решило его покалечить, вы понимаете, что раньше, со своими начищенными и сверкающими боками, бледные, тонкие и благородные до отвращения стенки ещё никогда не были так прекрасны до этого момента. И вместо того, чтобы издать звук отвращения, ваши уста рождают лишь восхищенный вздох. Вместо позора вы держите в руках огромную силу, поистине великолепный дар — быть возрождённым, со склеенными кусочками, между которых не вода и песок, а золотые нити, что прекраснее снов и чище горной росы. «Бессовестный лжец», — как только д`Артаньян кончил, подумал Атос, не в силах оторвать от него взгляда, даже если бы захотел. «Как можно обвинять себя в косноязычии, а секундой позже придумать историю, на которой держится мир». Едва ли не больше слов Атоса тронула убеждённость его друга в том, что ему самому всё ещё нужно утешение от старых тревог, и его упорство в желании ему его оказать. В какой-то степени они оба были каждый по-своему хороши: д`Артаньян так же не принял его добрых слов в свой адрес и так же не хотел сознаваться, что нуждался в чужой помощи. Мысли об их похожести вызвали на губах Атоса задумчивую улыбку. Они поняли друг друга правильно, но тайны, прежде казавшиеся такими далекими, никто из них больше не собирался хранить. — Да, мы — не только наше прошлое, дорогой д`Артаньян, — философски изрёк Атос. Двадцать лет назад он говорил похожие вещи, сидя в трактире, окружив себя очередной батареей опустошённых бутылок, и д`Артаньян видел в нём ссохшегося старика. Сейчас д`Артаньян смотрел на его расправленные плечи, ясный взгляд и видел перед собой человека, который всю жизнь думал над одной и той же ошибкой, и, наконец, пришёл к её завершению. Атос не был призраком своего прошлого, теперь нет. — Мы — отражение времени, в котором живем, законов и нравов. Признаться, это чудовищно, — признал он. — Это может уничтожить целые нации. Но не стоит отчаиваться, — заметил Атос, тонко улыбнувшись, и снова посмотрев на д`Артаньяна тем взглядом, который тот всё никак не мог вспомнить, где видел раньше. — Так же существуют иные вещи. Те, кого мы любим. Наши друзья. Вот уже второй раз за их разговор Атос употребил это слово. — Дружба обходит с пляской вселенную, объявляя нам всем, чтобы мы пробуждались к прославлению счастливой жизни, — зачарованно произнёс д`Артаньян. — Браво, мой друг! — не смог сдержать смеха Атос. — Вот кто никогда ни в чем не уступит автору, словами которого говорит. Браво. Вот, откуда д`Артаньяну был знаком этот взгляд. Так Атос смотрел на Рауля, когда тот, не замечая его, гарцевал в их саду перед Лавальер. Так Атос смотрел на Рауля, когда тот познал искусство охоты, застрелив первого кролика в их саду. Так он смотрел на Рауля, когда тот прилежно продолжал свои уроки плаванья и фехтования. — Рауль будет в безопасности в той опасности, которую он избрал, — сказал д`Артаньян, потому что почувствовал резь в глазах, когда понял, что его собственное глупое сердце тоже полно любви. — Клянусь в этом. — Милый друг, — произнёс Атос, тепло улыбаясь. Теперь, когда с тайнами и прошлым было покончено, мир приобрел те сентиментальные краски, которые так любили описывать и хвалить ленивые поэты на каждом шагу, но Атос, лишенный их слишком долгое время, мог без стыда позволить себе наконец-то их ощутить. Положив ладонь д`Артаньяну на грудь, он продолжил. — Прежде мои слова были не о моём сыне Рауле или Миледи. Я говорил о вас. Сердце д`Артаньяна пропустило удар. Это было прескверно, потому что Атос, из-за руки, лежащей прямо у него на груди, мог это почувствовать. Но это было благословением, потому что вдруг д`Артаньяну пришла на ум едва ли не лучшая за всю его жизнь проделка. — Раз теперь я не ваш сын, дорогой Атос, — лукаво произнёс он, — и теперь стал поистине равным вам, разрешите мне сделать вот что, — с этими словами он, положив ладони Атосу на плечи, наклонился, и звонко поцеловал его в лоб. Атос был так ошарашен, что не смог вымолвить и слова. Эта задержка позволила д`Артаньяну подозвать к экипажу человека из отряда, чтобы проверить, как обстоит дело с подготовкой для него лошади, и ловко вскочить в седло, напоследок сжав чужую руку. — Д’Артаньян, — окликнул его Атос, пока надоедливые пчёлы в голове д`Артаньяна бесновались и жужжали так громко, что он не слышал, как нетерпеливо его жеребец бьет мягкий и податливый грунт копытом. Он обернулся через плечо так поспешно, что с него чуть не слетела только что водружённая на голову шляпа. Время вдруг пошло вперед с такой скоростью, как будто до этого было безделицей и совсем не существовало. — Д’Артаньян, как я погляжу, вам всё ещё восемнадцать лет. — А вам, дорогой друг? — спросил он, и Атос рассмеялся, и д`Артаньян едва удержался от того, чтобы не начать смеяться в ответ. Глаза Атоса были синими, как небо над головой, в котором не витало не облачка. Дорога была прямой и было ясно — впереди их ждёт ещё целая жизнь.