Панковское будущее на двоих

Лето 2005. — Ну что ты до моего мужа докопался? — на улицу выходит Оля, ехидно улыбаясь, а чьи-то холодные руки хватают Князя за шею. Вспышка ужаса пронизывает истощённое сознание Андрея. Перед глазами начинают появляться красные круги, но дело не в достатке кислорода. Дело в дикой панике, волнами пробегающей по распухшим сосудам Андрея. — Запомни уже наконец, чертов педик, Миша не рад твоим томным взглядам. И я не рада… Да никто не рад! — Оля начинает шипеть, срывая свой милый голосок в змеиный шёпот. Андрей начинает задыхаться. В воздухе пахнет чем-то сладким, а во рту проявляется невесомый привкус металла. Перед глазами мелькают страшные картины совсем далёкого, размытого прошлого. В мозгу начинает пульсировать что-то скользкое и холодное. Красные пятна, несмотря на ночное небо, пляшут как черти в суженных от ужаса зрачках Андрея. Пока в моментах белой ночи Ты видел свет в моих глазах «Люблю», — тебе тихонько шепча Я верил в то, что мысли эти Всегда останутся со мной Мысли бегают как перепуганные крысы. Но день тот был давно просрочен А сказка оказалась ложь. Андрей начинает задыхаться. Нет сил ни бороться, ни сопротивляться. Он разбит, потерян и распят. Он пришел к финалу. Как и эта любовная история, пришедшая к своему логическому завершению. Наверное, нет больше смысла любить этого беззубого кареглазого мужчину. И, наверное, нет больше смысла сохнуть по нему и верить в то, что любовь придёт. Миша видит. И она видит. Черт, да это все видят. Это слишком ясно и очевидно. Это та правда, которая слишком долго скрывалась за спинами других. Которой было суждено так выйти наружу. И так ударить. Со всей силы. «Все тайное становится явным». «Я помню, помню, — шелестели мысли, полные жалости к себе, в угасающем разуме Андрея, — я помню, как мне это мама в детстве говорила. Как она наказывала мне никогда не врать другим. Как злилась, когда я что-то таил. Что-то скрывал. А сейчас что? Ну вот и что сейчас? Неужели это все было зря?» Нет больше смысла ни в чём? Верно. Нет никакого смысла. Жизнь растоптана как бабочка, не нашедшая в себе силы взлететь горячим майским днём. Как крылья этой бабочки сомкнулись глаза несчастного Ромео, и он обмяк, давая возможность страху и боли полностью овладеть простывшим сознанием. 19 июня 1991 — Балу, мне почти 20 лет. Я похож на малолетнего школьника, чтобы по заброшенным домам шастать? — Андро, закрой пасть и не выноси мозги. Я сегодня специально выпивку покупал, чтобы душевно посидеть в этих хрущёвках. Жильцы их покинули всего пару дней назад, там ещё никто не тусил, ты представляешь, какой это экстрим?! — светловолосый парень, несущий громадный пакет, наполненный чем-то стеклянным, довольно улыбается, чуть морща нос. — Вот именно, Андро, не зуди. С гитарой посидим, может, что-то путное напишем, — темноволосый парень улыбается в свои 28 и поправляет 2 чехла, висящие у него за плечами. Стайка девушек, идущая под ручку с парнями, похотливо хихикает, и тому, кого назвали Андреем, такое обстоятельство дел совсем не по душе. «Лучше б дома остался, ей-богу», думает парниша про себя и чешет бело-желтые волосы, ещё вчера настрадавшиеся от порции пероксида, вылившегося ему на голову. — Да ничего мы не напишем. Как обычно, накидаемся в сопли, а потом от милиции будем по району бегать. Ещё и дома эти меня пугают. — опять бурчит Андрей. Кареглазый закатывает глаза и улыбается. Выглядит жутко, но намного более жуткими являются надвигающиеся заброшенные дома, мгновенно заставляющие померкнуть улыбки на лицах ребят. — Ленина 46, мы пришли, куда надо, — выносит вердикт тот, кого назвали Балу. — Может, не пойдем, — опять нудит Андрей, нервно теребя осветленную челку в загорелых руках. — Не иди, — резко отвечает кареглазый, смотрит по сторонам и резко лезет в разбитое окно первого этажа. Пятиэтажки действительно выглядят зловеще. Но всё-таки в них есть какая-то загадка. Какой-то шарм. Какая-то манящая тайна. И любопытство оказывается выше всяких потаённых страхов. Андрей подтягивается и, тихо матернувшись из-за боли в мгновенно ободранных ладоней, оказывается в темном и душном помещении, которое когда-то было залом уютной квартиры. На стенах, ещё когда-то обклееных советскими обоями, уже красовались кривые граффити, а ламинат, уже поеденный плесенью и многовековой сыростью, был покрыт тонким слоем мусора. — Куда вы меня завели, ребят, — тихо говорит Андрей и делает первый шаг на бетонную лестницу. — Говорите не было тут никого? Угу, а я Сид Вишез». Трепету, с каким Андрей осматривал каждую квартиру, позавидовал бы любой следователь. «Зато так надёжнее», — успокаивал себя Князев, открывая каждую дверцу шкафов и окидывая пристальным взглядом каждое темное помещение. На четвёртом этаже Андрей поморщился от весёлых голосов, доносясишхся откуда-то сверху. А ещё от звука открывания спиртного. «Столько пить, печень посадишь», — подумал парень, озабоченно потирая правый бок. «Ещё одна комната, и… Блять!» Центральная квартира хранила в себе сюрприз в виде парня, стоящего в ее углу и активно рассматривающего совсем новенькую душевую кабину. — Андрей? — Миша, я тебя сейчас… Ты чего так пугаешь? — Знал, что ты поведешься. Неженка, — Горшок снова улыбается. Какое же тепло даёт эта улыбка. Какое наслаждение. — Я тебя сейчас! — Андрей наскакивает на Горшка, начиная неистово его щекотать. — Андро… Эфемерность. Радость. Какое-то детское и лёгкое счастье заполняет души обоих парней, заставляя их сердца биться чуть-чуть чаще. Горшенёв смеётся, отталкивая Князя, не давая ему щекотать бока, но парень непреклонен. — Хватит, перестань! — лёгким движением приобнимая Андрея, Миша оттаскивает его от себя. Феерия. Разряды тока, пробежавшие по спине. Бабочки в животе. Моление Господа. Идиллия. Или что-то совместное? Что-то, что объединяет все самое приятное в мире. Все самое сладкое. И всё самое теплое и пушистое. Что заставляет сердце биться чаще, пускает артериальное систолическое давление до небес. И шум зелёных крон со всех сторон. Любовь. Простая, чистая, человеческая любовь. Пускай неправильная. Без разницы. Ромео тоже любил. И Базаров любил. Все любили, боясь, опасаясь, озираясь. Все надеялись. Все боролись за то, чтобы найти свое счастье. А тут искать ничего не было надо. Все лежало на поверхности. А, точнее, стояло, улыбаясь и прищуриваясь. И пускай улыбка была дьявольской, а глаза горели странным алкогольным огнём, Миша был прекрасен как Аполлон. — Пойдем, весельчак ты хренов, — Миша снова улыбается и легонько чешет голову Андрея, — нас уже остальные заждались. Князю никогда не хочется уходить. Ему хочется вечность проводить в этой полутемной комнате с совершенно новой душевой кабиной. И с Мишей. Точнее, в его объятиях. Чувства, которые так долго зрели, наконец проявились в полной своей мере, заполнив душу Андрея. Любовь. И счастье от любого Мишиного взгляда. А на пятом этаже, на ободранном диване вся компания уже нервно посматривает друг на друга, подумывая, а не послать ли гонца за основными участниками группы. Миша берет бутылку пива, резко открывает и произносит тост: — За нас и то, что Летов — пидорас! И под неясное мурлыканье Горшка какой-то песни из «Тоталитаризма» все чокаются, улыбаясь друг другу. «Слишком радужно? А для влюбленного по уши?» Лето 2005. И в момент, когда всякая надежда уже потеряна и ни во что не хочется верить, приходит спасение. Приходит ток кислорода в горящие огнём бронхиолы. Приходит он. Андрей верил, что он придет. И это свершилось.