Панковское будущее на двоих

Лето 2005. А на кухне суп мой стынет В голове одно — я тебя люблю. Она бывает моральная и физическая. Она бывает тихой и мерной, словно озеро, ведь к ней уже привыкли, а бывает резкой и пронзительной как крик банши. Никто не может жить, не познав, каково это — страдать. Что же это? Увы, загадка получилась не очень, ибо смысл слишком прозрачен. Но это понятие настолько въелось в окружающую действительность, что стало тем, что романтизируют и восхваляют. Ведь романтизация проблем — это так драматично и красиво. Будто пишешь книгу с натянутым сюжетом, а потом рвёшь эти струны. Может, еë романтизация правильна. Ведь каждый мечтал умереть поэтом или хотя бы закончить свою бренность в однушке с тоннами тетрадных листов. Но были и те, кто жаждал жить и не чувствовать эту муку. Жить и радоваться. Жить и наслаждаться. И Андрей был исключительно из таких людей. Он хотел чувствовать счастье каждый день. Каждый день улыбаться. Каждый день видеть своё личное солнце в окне. Но по иронии судьбы он страдал с самого детства. Переливаясь из стакана проблем в семье в стакан проблем в личной жизни, он не мог даже представить, что его жизнь, наверное, навсегда загублена. Ведь любят лишь раз. А потом лишь ищут похожих. Что же, Андрей знал, что боль иногда бывает полезна. Люди часто причиняют её другим, аргументируя это благими целями. Но в большинстве случаев та боль, которую испытывал Андрей — это тягучая субстанция, которая заливала глаза и уши, наполняя весь организм страданием и отравляя само существование. Ещё никогда он не страдал так сильно. Даже когда Горшенёв женился впервые. Даже когда они ссорились на ту самую разноцветную тему. Даже когда Миша признавался, что он не может и не хочет с ним быть. Но то, что произошло сейчас… Это разбило его и переломало все кости. Завело в тёмный лес и покинуло. Раздавило и втоптало в ту грязь, что раньше звалась любовью. Это вечная боль. «Вечность» стала синонимом слова «любовь». Стала синонимом слова «терпеть». Стала синонимом слова «жить». И страдания как-то стали обыденными. Ложь. Андрей никогда не смирился бы с неудачей. Никогда бы не смог отбросить эту любовь и зашить ниткой дыру в сердцезаменителе. Конечно, у него часто мелькали мысли, по типу: «Зачем было страдать?» «Зачем я страдаю сейчас?» «Я же свободный человек». «Я могу его забыть». И, как думаете, чем кончались эти мысли? Правильно, сигаретами и алкоголем. Отрадой. Мечтами. Почему уже… Время уже не важно… Лет пятнадцать, наверное… он не может забыть эту улыбку. Почему не может смириться с тем, что он уже не взъерошит его волосы. Почему не может смириться с тем, что его тёплые губы не коснутся его, и он не почувствует вкус сигарет в своём рту? Почему это будущее разбилось на двоих? Почему теперь они должны нести эту ношу в одиночку? Почему теперь он остался один? Но на вопросы ему отвечал лишь холодный сумрак двора. И скрип качелей. Дверь подъезда открылась, и тусклый свет ламп ударил в глаза. Вот они, ответы. Вот правда. Вот спасение. Но дверь открылась, и из неё вышел не тот, кого он ждал…

***

Лето 1979. Раскиданные игрушки в старой песочнице с растрескавшейся краской. Мальчик сидит на песке, сосредоточенно роя ямки маленькой лопаткой, которая, судя по слезшей краске, была постарше его самого. Типичная сцена из классического психологического триллера. Мужчина средних лет медленно выходит откуда-то со стороны гаражей и заходит на детскую площадку. Ветки противно хрустят под его ногами. Ребёнок поднимает маленькую голову и широко раскрытыми глазами, в которых плещется любопытство, смотрит на этого странного дядю. А тот, ничего не стесняясь, подходит к ребёнку и поднимает руку, взъерошив волосы. Другая рука у него с каким-то кульком. Он демонстративно трясёт им перед лицом мальчика, спрашивая: — Хочешь конфетку? — у него на лице лёгкая улыбка, он спокоен и заинтересован. — Мне мама не разрешает что-то брать у чужих… — мальчик, напротив, обескуражен и взволнован. Хотя, что-то привлекательное и сильное было в этом мужчине. Такая аура исходила от его папы… — Да не переживай ты! — мужчина еще раз улыбается и снова взъерошивает волосы. — Мы твоей маме ничего не скажем. Не волнуйся. Переживать, на самом деле, стоило. Ведь над маленьким мальчиком с огромными голубыми глазами стоял какой-то мужчина. Все зрители уже давно обкричались, что это ловушка. Но мальчику, похоже, этот мужчина пришёлся по душе. Он и его конфеты. Ведь у него был кулёк, наполненный сладостями. Большими, шоколадными, наверное. Дефицитными… Выбор, на деле, не очень сложен. С одной стороны, в мальчике билось то самое правильное, что внушали матери своим детям с ранних лет, но, с другой… Ему хотелось этих конфет. Он ярко помнил, как на Новый год мама достала из антресоли конфету — ещё один подарок. Горячий вкус терпкого шоколада, такой реальный и сладостный, обжёг горло, будто он засунул целый десерт полностью в рот и, слизывая покрытие, медленно наслаждался удовольствием. Желание всегда стоит выше всего остального… Игрушки так и остались брошенными в песочнице. Конфеты победили. А ветки противно захрустели под шагами незнакомца, который нёс на руках маленького мальчика.

***

— Князев, ты, ей-богу, как девочка. Тебя пугает обычный захват за шею? Ты зачем на борьбу пришёл, если от приёмов ссышься?! Слова били, а шея болела. Но глубже всех этих эмоций было бесконтрольное чувство страха. Он знал, чего боялся. И разбитое лицо или содранные костяшки в драке, да даже смерть не пугала его так сильно, как прикосновения чьих-то грубых рук к шее. — Отвали, — коротко бросил молодой парень и отвернулся. Шея горела.

***

Тема постели для Андрея всегда была полузакрытой. Комфорт он, конечно, получал, но слабые салютики эйфории с девушками быстро меркли и забывались. Миша же стал для него феерией. Он буквально умирал, взрываясь миллиардами огней от прикосновений того, кто был и будет для него всем. Но слабые намеки касаний к нежной шее Андрей воспринимал током. Слово «асфиксия» было где-то за гранью. — Почему?

***

— Почему ты напрягаешься, когда твою шею трогают? Я же просто пульс померить хочу?

***

— Почему ты не даёшь тронуть шею?

***

— Почему тебе не нравится, когда я целую твою шею?

***

Было столько вопросов. Андрей, сомкнутый в призму, не мог ответить. Никому не мог ответить.

***

Зима 1999. — Да ты же меня на смех поднимешь, Миш, — кареглазый был невыносим. Он спрашивал и спрашивал. В его тёмных глазах плескался страх. Он переживал за Андрея. — Не подниму, — Горшенёв откашлялся и зыркнул в светлые глаза Князева. — Иди ко мне, обниму, и ты мне всё-всë расскажешь? В теплых объятиях Миши Андрея разморило. Он с обожанием посмотрел на фронтмена в одних лишь кожаных штанах. На дворе стоял 1999-й год. Время нового альбома, расцвета отношений и счастья в его руках. Рядом с ним ничего не было страшно. — Миша, убери руки с шеи! Ну, кроме этой давней проблемы.

***

Лето 1979. Как он очнулся, мальчик не помнил. Раскрыв огромные голубые глаза, паренёк сразу же их закрыл. Он сидел в какой-то машине. На ротике блестела изолента, а по щёчке текла кровь. Дверь машины резко отворилась, и туда вошёл тот самый дядя с конфетами. Мальчонка захотел повертеться, но ручки и ножки оказались связаны. Дядя нехорошо усмехнулся и, схватив баранку руля, завел двигатель. Замелькало шоссе. Паренёк с ужасом смотрел вокруг. Его пугало не сколько отсутствие информации, куда он едет, а опознание, что его головушка очень сильно болит. Резкий удар по тормозам убрал в мальчике желание разрыдаться. — Сержант Жиглов, ваши до… — дядя в форме не заканчивает речь, увидя мальчика на переднем сиденье. — Если вы маньяк, то, явно, непродуманный. Мужчина с конфетами гадко улыбается и тянется в сторону кармана. Полицейский резко выхватывает пистолет, глядя в глаза бандиту. Но вместо того, чтобы тоже выхватить оружие, маньяк резко хватает ребенка за шею, перекрывая тому кислород. — Бросьте оружие или я придушу мальчика! Огромные голубые глаза становятся ещё больше. Заветный кислород не попадает ему в грудь. Даже хриплые вздохи начинают обрываться. Кровавый полумрак прерывает выстрел, и мальчик погружается во тьму. Воют сирены, плачет мама, а шея сияет фиолетовым. На одежде кровь, а в сердце дикий страх. «Не трогайте шею», — шепчет мальчик, который боится удушения. — С Князевым всё будет в порядке, — эти слова он разбирает. А потом снова засыпает.

***

Зима 1999. — Я понял… Прости, Андрюш. Я люблю тебя! — Миша горячо шепчет это на ухо Князеву, и тот чувствует себя абсолютно счастливым. Ведь они вместе. И, наверное, навсегда. Их ждёт новый 2000 год. Новый век. Новая жизнь. Пахнет ёлкой и мандаринами. И любовью. — Я тоже люблю тебя, Миш. Лето 2005. — И что ты до моего мужа докопался? — на улицу выходит Оля, ехидно улыбаясь, а чьи-то холодные руки хватают Князя за шею.