***
День Святого Валентина обещал быть самым тихим за все пять лет, что я провела в Хогвартсе. Амбридж со своими средневековыми порядками не дала старостам школы даже заикнуться о его проведение. Поставила жирную точку запретив как-то украшать школу или выпускать купидонов. Никакой розовой мишуры, крылатых младенцев со стрелами, порхающих валентинок и прочей не самой приятной атрибутики. Однако это не помешало некоторым девушкам и парням подкладывать открытки в тетради или учебники, дарить шоколад — несомненно начинённый доброй порцией Амортенции — и томно вздыхать, когда рядом проходил кто-то симпатичный. Амбридж хмурилась, медленно закипала, но едва ли могла хоть что-то сказать против слова Дамблдора, которому такая картина очень даже нравилась. А посему, пускай и без сопутствующей атрибутики, праздник продолжался. Почти у всего нашего факультета был свободный день после обеда, а посему сразу же после трапезы мы направились в башню старост, чтобы немного отдохнуть и почитать валентинки Ойкавы, коих за первую половину дня набралось так много, что они перестали помещаться в сумку. Куро шёл следом за ним, насвистывая какую-то незатейливую мелодию, изредка прикладываясь к своей фляжке. Из его сумки выглядывала добрая дюжина розовых сердечек и что-то мне подсказывало, что рано или поздно очередь дойдёт и до них. Портрет рыцаря на входе в башню привычно закатил глаза, видя за спиной старосты его гостей, но пропустил без вопросов, проронив напоследок, что добром такие сборища не закончатся. Ойкава разжигает камин, падая на центральный диван, из его сумки тут же вываливаются послание от его девиц, что вызывает острый приступ смеха у всех присутствующий. Шимизу, выглянувшая из своей комнаты, лишь фыркнула, даже не попытавшись прочитать нам нотацию и наверняка вернулась к штудированию толстых фолиантов. Сажусь на подушки около камина и поджимаю под себя ноги, скинув надоевшую мантию на подлокотник ближайшего кресла. Парни рассаживаются по креслам, передавая из рук в руки флягу Куро и берут первую попавшуюся под руки валентинку. — Милый Ойкава, — выразительно начинает Футакучи, но не сдержавшись, начинает хихикать и театрально закатывать глаза. — Когда я смотрю на тебя, моё сердце замирает. Ты лучший мужчина… Ага, лучший, Тоору. Твоя Лола. Лола? Что за девица, колись. — Пуффендуйка, кажется, — парень пожимает плечами, разведя руки в стороны. — Мы иногда пересекаемся в кладовой для мётел. — То-то на тебе не твой галстук по пятницам, — комментирую слишком едко даже для себя, но Ойкава только смешно морщиться, показав язык. Куро закатывает глаза, перекинув мне свою флягу, немо прося успокоиться и оставить свой яд при себе. Кей отсылает мне немного кривую усмешку, как бы намекая, что я по идеи и сама не лучше. Но едва ли он может судить о чём-то, да и с того самого приёма в нашем поместье мы с Кагеямой пересекались только на занятиях и патрулях, да и то, честно исполняя свои обязанности. Видимо правда о том, что произошло на четвёртом курсе несколько поубавила его интерес. Что же, значит так тому и быть. — Завидно, Амано? — Футакучи такая лапочка, когда ему весело и это веселье не редко перенимают остальные. Но мне почему-то не до шуток сейчас. — Кей больше не твой, вот и бесишься. — Захлопнись, — бросаю почти беззлобно, закатив глаза. Прикладываюсь к фляжке, даже не чувствуя вкус алкоголя на языке. И приходит понимание: если сейчас напьюсь, рискую сдать всю компанию на вечернем патруле. Футакучи дёргает ещё одну валентинку, зачитывая весьма милое признание от неизвестной девушки и тянется за следующей. На пятой его запал кончается и за дело берётся Кей, но уже вытянув валентинку из сумки Куро. — Любовь к тебе похожа на безумие. Я без ума от тебя, — Кей морщиться, словно ему попалась конфетка с со вкусом требухи, но продолжает, хотя явно не желает этого. — Если бы всякий раз, когда ты появляешься в моих мыслях, вырастала роза — весь мир превратился бы в пышный сад. — Подпись у этого шедевра хоть есть? — Amare. И как это понять? — Дай-ка, — тянусь за розовым сердечком и стоит взглянуть на сочетание букв, как в голове сразу же складывается очевидная логичная цепочка. На губах расцветает плотоядная усмешка, которая никак не укрылась от парней. — Сдаётся мне, ты знаешь кто отправитель, — Куро фыркает, и ждёт, когда же я поделюсь своей догадкой. Но это не догадка, а констатация факта. Кто же знал, что эта тупоголовая знает латынь. — Одна брюнетка в красном платье, — вскидывает брови, в жесте удивления или не понимания. А может всё сразу. — Маскарад и статуя Одноглазой ведьмы. — Неожиданно, — резюмирует друг, но никаких других эмоций эта информация у него не вызывает. Оно и правильно. Так и должно быть. Когда интересные или смешные признания заканчиваются, парни бросают эту затею, переходя к обычным мальчишеским разговорам, передавая из рук в руки фляжку Куро. Девочки, квиддич, учёба. Какие-то рассуждения о будущем и приемах, что состояться на Пасхальных каникулах. Слушаю их вполуха, чтобы вклиниться в какой-нибудь интересный разговор и достаю учебник по зельеварению. И стоит пролистать несколько страниц, как из книги выпадает какой-то клочок бумаги. Бросаю быстрый взгляд на парней и поняв, что о моём присутствие забыли, разворачиваю записку.«Приходи в ванную старост в 21:30. P.S. Захвати купальник»
Подчерк узнаю без особо труда и от того, насколько это странно внутри всё переворачивается. Поднимаю вопросительный взгляд на Кея, что уже долго сверлит меня взглядом и он, усмехнувшись, отворачивает голову. Фыркаю, скомкав чёртов пергамент, бросаю записку в камин. Буквы на листе пергамента вспыхивают зелёными искрами и — мне определённо не показалось — складываются в изумрудное сердце, что исчезло буквально через мгновение. Всё произошло так быстро, что никто кроме меня ничего и понять не успел. Но после этой чертовой записки настроение резко упало. Уныло перелистываю учебник, делая для себя пометки на полях и только когда мальчишки начинают обсуждать приближающийся матч с Когтевраном убираю книгу. — Иваизуми в этом году в ударе, — говорю между делом, стащив ярко-красное яблоко прямо из-под носа зазевавшегося Ойкавы. Если он будет таким же рассеянным и на игре, то матч мы благополучно сольем и, дай Мерлин, чтобы не с позорным счётом. — Так, давай вот без таких высказываний, — Куро выглядит слишком раздражённым и злым для того, кто выпил прилично и редко когда прибывает в дурном настроение. И это немного обескураживает. Он видит тоже, что и я. А значит, он полностью меня понимает, но пока не рискует ничего высказывать. Прошлый матч с Гриффиндором мы вывезли на чистом везение и чувствах Кагеямы ко мне. Хотя, не получи я тогда бладжером, кто знает, как бы закончилась игра. Не хотелось бы сейчас спорить, но Куро, как и я понимает, что, если это все не закончится придётся менять состав прямо перед игрой. А единственный человек в команде, кто способен составить конкуренцию Ойкаве в ловкости и навыках — я. Единственный, кто вообще может исполнять безумные финты на бешеной скорости и не боится разбиться на смерть. — У меня нет желания с тобой ругаться, — примирительно вскидываю ладони, откусив кусочек от яблока. Кислый сок обжёг губы и это не то, чего я ожидала. А ведь на вид было таким вкусным. Куро отсылает мне полный злости взгляд и это становится последней каплей. Доедаю несчастное яблоко и извинившись, быстро ретируюсь, несмотря на уговоры Футакучи и Ойкавы задержаться. Хочет сорвать свою злость на ком-то — пускай ищет другую мишень. Я не нанималась на такую роль. Возвращаюсь в комнату, сбросив надоевшую за чёртов день форму и решаю немного подремать. Мутный зелёный свет из окон раздражает до чёртиков, поэтому заворачиваюсь в одеяло с головой и засыпаю, едва оказавшись в спасительной темноте. Просыпаюсь резко, словно какое-то заклятье наложили. Бросаю быстрый взгляд на часы и понимаю, что уже половина девятого. Скоро патрулирование. Нахожу в своём шкафу мало-майски приличный купальник и долго смотрю на своё отражение в зеркале. Чёртов герб на рёбрах он не скрывает. Наоборот, лишь сильнее выделяет; хотя казалось виднее некуда. Вовремя вспоминаю, что отправитель записки его уже видел и надеваю форму, накинув на плечи теплую мантию. Кей покорно ждёт меня в гостиной и стоит мне появиться, поднимается на ноги. До места встречи старост доходим быстро, обуславливаемся, что после патруля разойдёмся по гостиным и расходимся каждый в свою сторону. Ни у кого нет желание гулять по коридорам вдвоём. Что не очень-то и странно. Кей игриво подмигивает, уходя патрулировать нижние этажи, пожимаю плечами, уходя к лестницам: мои пятый и шестой. Честно отрабатываю полчаса работы, оштрафовав двух шестикурсников, что спрятались в тени коридора и спускаюсь на пятый этаж. Дверь в ванную старост ожидаемо не заперта, поэтому без лишних мук совести проскальзываю в помещение, заперев за собой дверь на замок. Разворачиваюсь, чтобы узнать, что такого хотел отправитель записки, чего не мог сказать в гостиной или своей комнате, да так и замираю с раскрытым ртом. Потому что напротив меня стоит не Кей, почерком которого была написана записка, а Кагеяма. Уже без мантии и форменного жилета. — И что это значит? — прихожу в себя довольно быстро. Почти рефлекторно прячу руки в карманы мантии, сжимая палочку. И этот жест не укрывается от Кагеямы, он то уже давно понял, что с палочкой меня разлучит только роковое Непростительное; парень примирительно вскидывает ладони, показывая, что безоружен. Зря. — Хотел побыть с тобой без лишних глаз, — улыбается довольно робко, спрятав глаза за упавшей на лоб чёлкой. На полу ванной стоят свечи, в корзинке у самого бассейна лежат фрукты. Все выглядит слишком правильным и нормальным; и от этого сводит скулы, а внутренности скручивает, как при трансгрессии. Хотелось развернуться и уйти, потому что выводят из себя те игры, что делают меня всего лишь пешкой. Хотелось бы, но что-то внутри замирает и сжимается, стоит попытаться развернуться спиной. Всего несколько секунд требуется, чтобы передумать и расстегнуть мантию, сбросив её на ближайшую лавку. — Ты вроде хотел поплавать? — приподнимаю брови, наблюдая за тем, как он вскидывает голову. Как темнеют и опасно блестят глаза, когда берусь за край юбки, расстёгивая молнию, позволяя ткани упасть к ногам. Остаюсь только в белой рубашке, да и она не самый длинный элемент гардероба. Медленно вынимаю пуговички из петлиц и всё жду: когда же начнёт раздеваться сам или сорвётся. Трясёт головой, тут же принимаясь судорожно расстёгивать рубашку, и та слишком быстро оказывается на полу, туда же летит пояс, бляха которого слишком громко стучит о белый мрамор и брюки с носками. Остаётся в одних плавательных бриджах и смотрит так, будто я его где-то обманула. Криво усмехаюсь, перешагивая через собственную юбку, слишком медленно и лениво сокращая расстояние в несколько футов между нами. Похожу непозволительно близко, но так и не решаюсь снять рубашку до конца, оставив её болтаться на теле. Слишком лично показывать кому-то чёртов семейный герб на рёбрах. Потому что кто-то вроде Кагеямы обязательно догадается что к чему, а лишний раз говорить об отце и собственном великом роде нет никаких сил. — Я видел… — Видел? Что же ты видел маленький хитрый львёнок? Жду продолжения, но гриффиндорец неожиданно вытягивает руки, сжав свои ладони на талии, тянет на себя, заставляя упереться руками в голую грудь. Широкую и крепкую. И будто мысли читает. Ведёт руками выше, останавливаясь под грудью пальцами пробегая по рёбрам и месту, где развивается семейный герб. От неожиданной паники и страха, сердце начало биться быстро-быстро, а дыхание предательски сбилось, вырываясь из грудины рваными хрипами. Поднимается выше, оглаживая плечи и медленно стягивает рубашку, оставляя ту болтаться на локтях. А я всё не могу пошевелиться или сделать вздох. Всё тело парализовало от прошившего тело ужаса. Он видел. Скорее всего ещё в ночь приёма, потому что Куро додумался выбрать самый откровенный наряд из возможных. Увидел и понял, но решил поговорить об этом только сейчас. — Леди Амано, — шепчет, мягко касаясь татуировки, обводит её кончиками пальцев и всё ждёт, когда оцепенение сойдёт на нет. Ждёт и верит, что скажу хоть что-то об этом. Но моё становление главой рода последнее, о чём я бы хотела с ним говорить. Вообще ни с кем. Слишком унизительно и странно. — Я не желала такой участи, — едва нахожу в себе силы оттолкнуть его, сбросив мешающуюся рубашку на пол. — Пойдём. Та ночь — последнее, о чём я бы хотела говорить. Хотя бы потому, что ничегошеньки не помню. Не помню, как мы втроём ушли с ужина. Не помню, как оказалась в своей комнате, но в полдень, когда я проснулась, на прикроватной тумбочке уже стоял букет из белых лилий — тех самых, что так любила моя покойная мать — и кроваво-красных ликорисов. Пожалуй, такие намёки от дедушки были самыми говорящими и отвратительными. Обхожу молодого человека и без слов сажусь на бортик бассейна, спрыгиваю, тут же уйдя под воду с головой. Проплываю несколько футов и выныриваю, убирая мокрые волосы с лица. Кагеяма всё ещё стоит у края, смотрит немного настороженно и внимательно. — Что? — У тебя кровь, — неопределённо машет рукой, отводя взгляд. Бросаю быстрый взгляд на воду и понимаю, что рука, жжение в которой я до этого не заметила, кровит. И тут то до меня доходит, что гриффиндорец явно винит себя в моих увечьях. Думает, что это цена моего и покровительства, и защиты. Моего влияния на других слизеринцев и их слепоту тоже. Глупый мальчик, решивший, что весь мой мир крутится вокруг него. — Лучше бы ты не покрывала нас. — Это расплата за то, что я слишком много знаю, — фыркаю, демонстративно закатив глаза и поднимаю руку так, чтобы парень видел выведенные на тыльной стороне ладони буквы. — «Я не должна мешать». Не должна мешать ей и её любимому Министерству вершить правосудие и удерживать мнимую власть и порядок. «Пророк» замалчивает убийства, но правда всё равно у всех на слуху. И единственное, что она может предпринять кроме своих декретов или охоты на тень, так это пытать того, кто, по её мнению, не может дать отпор. Меня, тебя и ещё десяток тех, чьи семьи можно заподозрить в убийствах. Она чувствует себя всесильной, но власть не в страхе и угрозах… — В связях, — кивает, наконец-то опустив ноги в тёплую воду, а затем и вовсе погрузившись всем телом. И если бы мне ещё год назад сказали, что, Кагеяма Тобио, взросший на Гриффиндоре примет моё мировоззрение и наконец-то станет приверженцем правил своей семьи, я бы рассмеялась. Но он сейчас всего в паре футов от меня и говорит то, что раньше бы никогда не принял. Что же так изменило тебя? — Я знаю. — Она поплатиться за всё, Тобио, — выходит злее чем планировала и от досады приходиться закусить губу. Надо же так глупо выдать себя и свою ненависть, что давно помутила здравый рассудок. Но парень не выглядит удивлённым, возможно, и правда верит, что так оно и будет. Делает несколько уверенных гребков, подплывая близко-близко, да так и замирает, смотря прямо в глаза. Хочется отвернуться, но почему-то замираю, наблюдая, как темнеют его синие глаза. Как в них начинает бушевать настоящий тайфун. И так нелепо пропускаю момент, когда его рука касается моего лица. Тянет на себя, заставляя прижаться своим лбом к его. — Ты победишь, какой бы не была цена. Я знаю, — шепчет, так громко, что его слова отдаются звоном колоколов в голове. Сердце стучит где-то в глотке, будто пытается вырваться наружу; сглатываю вязкую слюну, стараясь перебить это чувство, но оно не исчезает. Кажется, что только ярче становится. Всё это слишком и за гранью. Не он должен наставлять меня и предупреждать. Не он должен дёргать меня за шиворот, отговаривая от задуманного. Голосом разума должен быть не он. Но что поделать, если Куро и сам не лучше сейчас. Мы все сейчас как пауки, запертые в банке. Боремся за жизнь и не щадим никого. — Но ненависть слишком сильное чувство. Ты сама мне это говорила. Помнишь? — Я знаю цену расплаты, — знаю, потому что жажда мести, и жгучая ненависти убивают всё человечное внутри. Ненависть делает меня слабой и помешанной на том далеком сладком привкусе в горле. И я жажду этого, как человек жаждет глотка свежего воздуха после долгой и выматывающей лихорадки. — И когда её власти придёт конец, я хочу видеть её боль. Хочу, чтобы она знала, что её сверг с вершины ребёнок. — Давай не будем о ней, — шепчет, целуя скулы, словно это поможет заглушить поганое чувство внутри. — Забудь о ней, хотя бы на час. Но этот час будет стоить дорого нам обоим. Будь что будет. — Хорошо. Последняя преграда, что и так была лишь формальной, сломалась. Целует, словно последний раз видит. Хватаюсь за его плечи, не зная, хочу оттолкнуть или притянуть ближе. И когда понимаю, что мы ещё в воде, а под ногами все ещё нет дна пугаюсь, как тогда на балконе, зависнув над пропастью в чужих руках. Это чувство, когда ты знаешь, что от смерти тебя отделяют чьи-то руки пьянит не хуже огневиски. Пускай не потону и не умру, но ощущение того, что ты зависишь от кого-то, становиться слишком странным и приятным. Не замечаю, как оказываюсь прижата к бортику. Да и плевать сейчас. Есть только я и Кагеяма. Ощущения неизбежности и чувства, что скоро всё пойдёт под откос. И это чувство слишком быстро вытесняет ощущение легкости и агония в лёгких. Немеют губы, тело горит, будто в пожаре. Пускай весь мир подождёт. Лишь бы дожить до рассвета и верить, что правда об этой ночи никогда не вскроется. Останется в нашей памяти, и никто и никогда не сможет использовать это против нас. Против меня. Никогда.