***
Наутро пришёл Рубин, но задерживаться не стал, оглядел их с мрачным выражением на лице и ушёл. После ушёл и Ноткин. Ему нынче нельзя было сидеть без дела. Присмотреть за этими, прикрикнуть на тех, удостовериться, чтобы всё шло как надо... чтобы дети и подростки тоже прикладывали силы в восстановлении, очень долгом восстановлении города, чтобы не воровали со складов и не таскали оружие. Кто-то уже работал на заводах, замещал собой ушедшую в могильную почву рабочую силу, запускал заново производство. В Среднем городе они выбили новый дом под нужды сирот, и его надо было обустроить так, чтобы немного разгрузить набитые битком квартирки в других домах. А там уже... подумать только, бумажки, перечни, списки. С возрастами и именами-кличками... ещё ведь теперь надо было подтверждать личность, добывать документы для каждого подростка, если он хотел взаправду устроиться на работу, а не перебиваться чем придётся. Выдумывались новые имена вместо забытых старых, фамилии... Ноткин раньше и подумать бы не мог, что будет так же возиться со всеми этими бумажками, прямо как ненавистные взрослые. Только... надо же было кому-то это делать. Надо. И он делал. А ведь хотелось ещё... хотелось послоняться по улицам просто так, забираться на крыши складов и смотреть за жизнью на станции. Она ведь и там была, эта жизнь. Но, как недавно сказал Хан, для правителя подобное – непозволительная роскошь. К концу дня Ноткин вспомнил о просьбе Мишки, выудил из внутреннего кармана куртки безделушку, но времени заниматься ею не было. Ещё и, как оказалось, что-то напутал посланник с бумагами на дом, и нужно было самому идти в Горны. А после, сидя прямо на ступеньках и глядя вперёд и вверх, на лики Собора, он понял, что новый суматошный и долгий день подходил к концу. Небо снова наливалось сиренью и темнело.Тянет связки медвежонок, паутинки узел тонок...
Он едва не вздрогнул, когда по воздуху тихим эхом до него долетели слова детской считалочки. Он их всё ещё хорошо помнил, у самого раньше от зубов отскакивали. Но почему-то стало жутко. И он слушал со смутной тревогой.... тянем ниточки. Сохнут сети у реки, кровь из жил не вытечет.
– Не сиди на холодном, – сказал Хан, появившись за спиной. Но вопреки своим же словам сел рядом. Он так сказал, потому что просто нужно было это сказать. Потому что... обычно так и говорят. Хан смотрел не на Собор. Сцепив в замок руки, опираясь острыми локтями на колени, он смотрел направо. В пустоту над рекой. И Ноткин, заметив это, тоже посмотрел туда. – Её вспоминаешь? Она... раньше они так говорили о Многограннике. "Башня", "она"... Только когда Ноткин решил уйти, перестал так говорить. Из вредности. А сейчас вдруг... взыграло сочувствие. Хан молчал долго. Так долго, что уже и правда захотелось встать, и не морозиться о камень. – Да. Меня не покидает чувство, словно мы живём не своей жизнью, – Каин продолжал смотреть в небо. – Не об этом мы тогда думали. Не об этом. Не о такой жизни. Ноткин поёрзал на месте, чувствовал на языке похожую горечь. Но он упрямо сжимал губы, проглатывая вкус сожаления, и процедил: – А кто говорил о нелёгкой доле правителей? Не ты ли? И только после этих слов Хан наконец взглянул ему в лицо. – И что мешало нам быть вожаками там? Ноткин хмуро смотрел на Собор. Показалось, что начал подтягиваться туман, и скрывал теперь деревья соборной площади. "Там" был только Хан. Он не терпел конкуренции. Это потом ему пришлось пересмотреть своё поведение и цели. Ноткин же стал вожаком уже после Башни. Настоящим вожаком. – Иногда, – Хан снова отвернулся, – я гадаю, как могли сложиться... обстоятельства. Что, если всё было бы не так, как оно случилось. И мы не были бы такими, и занимались бы не тем. Не кори меня, я не часто думаю о таком. Просто сегодня выдался... странный день. Странный. Сложный. И они как идиоты сидели и молча, каждый сам с собой, думали свои невесёлые мысли. Сиреневатая дымка немного рассеялась и приоткрыла грязное алое небо. Солнце скрылось и только немного окрасило небо у горизонта. Что если... если бы всё сложилось иначе? Вот только как это – иначе? Не надо было показывать пальцем, чтобы понимать, кто именно во многом повлиял на сложившийся исход. И эти мысли Ноткина тревожили. Он слушал, как затихает эхо считалочек.Расскажи-ка, зверь-кукушка, где ты роешь норку. Там сова, твоя подружка, делает уборку. Если корочка помята, некуда деваться, На костях кукушенята будут столоваться...
Он не знал, застанет ли в этот раз Артемия. Он хотел прийти, но даже перед Мишкой было неловко, он же обещал, а обещанное не выполнил. Сидя на своей кровати, он вертел безделушку в руках, осматривал разрыв и думал, как это дело можно было поправить. При свете свечи он сможет починить? А то ведь остальные ребята собирались ложиться спать. – Там вода осталась, в ванную пойдёшь? Э, Ноткин, – позвали атамана и даже тронули за плечо. Пижон стоял рядом с полотенцем на плечах. – Это что, ловец снов? – Что? Чего это? – атаман взглянул на вещицу в руках иначе. – Как ты сказал? – Ловец снов, – друг присел рядом. – Это из этой... книжки, помнишь? Что по рукам у наших ходила. – Этнографической? – Вот уж слов понабрался, – и Пижон пихнул его локтём в бок. – Ну, в ней. Там племя такое мастерило. Вроде как амулет для хороших снов. Плохие отпугивает, хорошие – нет. Так как-то. И он начал обтирать полотенцем голову. – Надо скорее починить. Завтра же. – Ты сходи поешь хоть. А... надо ещё решить с продуктами для малышни. Ты с Капеллой говорил? – Нет, – выдохнул Ноткин, поморщившись. – Спать пойду. И ты иди.***
Земля казалась влажной. Там, под сухим, пронизанным травяными корнями слоем, она и была тёмной, мягкой и чуть влажной. На кладбище было тихо, стоны погибающего города не были слышны. – Жалко, что у меня нет молока, – почти пропела тоненько Ласка. Её и без того белая рука, касающаяся этой земли, казалась почти снежной. Не кожа – тонкая ледяная корочка. – Но я обязательно покормлю его. Обязательно. А в голове было пусто. И голос девочки заглушал тонкий писк. Остальные голоса звучали ещё тише, и Ноткин знал, что их на кладбище пятеро только потому, что сам только что вместе с Ханом и Спичкой воткнул лопаты в землю под печальным взглядом Капеллы, а вовсе не потому, что слышал, кто кому и что сказал. Сердце билось быстро и с перерывами, и было ужасно жарко. Загудели руки, вновь заныла нога. Только он смотрел вниз со странной смесью ужаса и надежды. Вдруг он ещё живой? Вдруг они закопали его... живого? И он чуть было не наклонился и не начал разрывать могилу прямо так, голыми руками. Только опомнился. Нет, какая там жизнь... шея и руки неподвижными стали, лицо. И всё тело было совсем холодным. Нет, уже точно нет. Как могли не заметить ребята жизнь, если сами аккуратно укутывали тело тряпьём. Не просто так же в могилу бросать... И только после этой горькой мысли на него накатило сразу столько всего... И в первый раз за долгое время, кажется, с тех самых пор, как умер отец, глазам вдруг стало горячо и влажно. Ноткин промаргивался, и становилось как будто легче. А над степью поднималось солнце, бледное, почти белое пятно. – Он не успел. Нам придётся продолжить самим, – проронила дочка Ольгимского и осеклась. Но не в злые глаза Ноткина она посмотрела, а в покрасневшие, тревожно блестящие глаза Спички. – И как... ты... собираешься? – атаман ещё не восстановил дыхания. Этому мешала ярость, которая всё внутри перемешивала, перекручивала, хотела выплеснуться и обрушиться на чью-нибудь голову. – Он прав, – сказал Хан, – мы не знаем, как приготовить лекарство. Если мы сами выпили панацею, это не значит, что нам открылся способ её приготовления. – Но вообще-то... На подавшего голос Спичку устремились три пары глаз. Ласка же продолжала сидеть на земле и что-то тихонечко мычать. – Я же видел, что он делал, – а Спичка хлюпнул носом и тут же вытер рукавом драной рубашки глаза, а потом покосился на Хана. – И про Башню знаю, что её это... надо. Он ведь во сне говорил и иногда сам с собой, а я всё слушал. Всё дело в той крови... ну, которую он ходил собирать. И он алембик починил, поэтому... Они все затихли. Только Ласка не молчала, гладила руками землю как покрывало, под которым уснул младенец. – Так что мы делаем? – это произнёс Хан. Капелла подняла глаза к небу, чуть щурясь. Чем выше лик солнца поднимался, тем больнее было на него смотреть. В светлых глазах застывали слезинки. – Я знаю, что решение было принято, – она прикрыла глаза и глубоко вдохнула. – Я знаю, что он хотел сделать. И как сделать. Нам нужно избавиться от Многогранника – и в его падении нам откроется выход. Спичка подскажет, как сделать лекарство. Рубин должен помочь. – Будто он станет нас слушать, – заметил атаман и всё смотрел, смотрел за руками дочки могильщика. – Сдаётся мне... у него перед Каинами вина. Я догадывался об этом. Я Каин, и если я буду просить именем его павшего друга, Рубин не откажется, – заверил Хан. – Но для начала нам нужно... нам нужно, чтобы взрослые направили на Многогранник пушки. – Направят. Пойдём по его следам и узнаем, что нужно для этого сделать. Моя сила нам в этом поможет. Но Капеллу прервала задумчивая Ласка: – А если не сделать, она его тоже не примет? Вытолкнет его. Бедный, – девочка провела ладонью по возвышению. От совершенно ненормальной жути волосы на голове Ноткина зашевелились, и рот наполнился чем-то горько-кислым. Помнил он, как говорили, что Старика вытолкнуло на поверхность, едва его закопали. Неужели... Ноткин тревожно смотрел на землю, не появилось ли трещин, разломов?.. нет, пока нет. Что же, неужели этому человеку будет отказано хотя бы в этом покое? – Долг тогда он принял, верно? – этот был Хан. – И принял заботу о нас, – вторила ему Капелла. Ноткин молчал. К чему что-то говорить? Разве не он всех их, как котят за шкирку, вытащил из цепкой холодной хватки? Если бы не он, разве кто-то смог бы протянуть до этого дня? – Военные выстрелят, если будет приказ. Где инквизитор? – странно это, услышать подобное от Ласки. Да никто, кажется, и не ожидал услышать от неё чего-то подобного. Будто не своим голосом говорила. – Где... я отправлю своих в Собор. Надо выяснить, – это последнее, что атаман произнёс. Он вспомнил, как схватились двудушники с новенькими, уличными, которые подставили человека... обвинили в убийстве Старика. Вспомнил горько плачущую Мишку, которую они нашли вместе с телом... хотели узнать, когда умер, почему... дрожа и всхлипывая, девочка совсем ничего не смогла сказать. Но когда они готовили тело к погребению, нашли множество ранений, почти затянувшихся и совсем новых. Вспоминал атаман и лицо. И невольно задался вопросом, не была ли причиной гибели Песчанка... Ноткин вскочил в темноте. Только из окна на пол лился свет фонарей. Утро только собиралось сменить ночь. Почти безумно и бездумно он заводил глазами по комнате, по кроватям и спящим ребятам, по тумбочкам и ковру в центре. Хватался за грудь, за сердце, дышал с трудом. Майка прилипла к телу. Сон... сон. – Сон, – прошептал он, спуская на пол ноги, и дрожащими руками сдёрнул с себя мокрую майку. Бросил куда-то за спину. И вот тогда взгляд сам устремился к порванной паутинке амулета. – Ч-чёр-те что. Шипел, растирал руками влажные плечи. Пытался успокоиться. И пытался вспомнить... а когда... когда он видел Артемия в последний раз, когда с ним говорил? Сердце упало. Не получалось доверять собственной памяти. А вот привидевшемуся сну его испуганная душа боялась поверить. В темноте он поднёс руки к глазам, хотел убедиться, что на коже и под ногтями не было земли, а воспоминание о том далёком дне – действительно чёртов сон. Было очень страшно. Вплоть до того, что он наспех оделся, нашарил в карманах ключ от дома Бурахов и выскочил из дома. Наверняка разбудил кого-то своей вознёй, но только сам того не заметил. Мчался, смотрел в предрассветное небо, ещё блестящее редкими звёздочками. Запыхался, вновь взмок. И совсем не смотрел, наступает ли на лужи. Только у двери остановился, холодея, достал ключ. Дом... молчал. На ватных ногах Ноткин поднялся наверх. Слышал, как тикали стрелки часов. Неслышным призраком он вошёл в спальню Бураха и уставился на тело под одеялом. Облизывал пересохшие губы, не решался подойти, смотрел на расстоянии и не мог понять: Артемий дышал, дышал ведь, или это ему только так казалось, что дышал? Наконец он подошёл. Небо светлело и заливало комнату слабым голубоватым светом. Ноткин смог рассмотреть лицо Бураха вблизи. Не веря зрению, он ещё протянул руку и не коснулся, нет, он только хотел почувствовать дыхание на своих пальцах. И он почувствовал. Ноткин сидел на кухне, навалившись на стол. Сидел так очень долго, пока не стало совсем светло. И он услышал, как проснулась с отчаянным вскриком Мишка. Слышал её торопливый топот, хлопок дверью и плач. До слуха следом долетел и встревоженный голос Артемия. Вскоре проснулся и Спичка. Совершенно удивительным образом у дома через четверть часа оказалась Тая. Не одна, само собой, а с целой делегацией. Пришла и Ласка. Ноткин же сидел на ступенях дома и перевязывал заново ниточки ловца снов. Подле него лежали катушки, небольшие ножницы, он ведь уже давно знал, где и что в этом доме хранилось. И он издали увидел, как к дому приближались Хан и Капелла. Они не разговаривали, ни о чём друг друга не спросили, но и без того прекрасно понимали, что этой ночью каждому снились дурные сны, немного разные, но в чём-то до ужаса похожие. Ноткин обрезал лишний отрезок нити. Узелки восстановленного амулета прятались рядом с бусинками, их совсем не было видно. Ноткин сидел, крутил его в руках и гадал, наверняка же его сон был почти такой же, какие мучали этой ночью Спичку и Мишку. И, конечно, он никак не связывал произошедшее с поломкой этой вещицы... этого... ловца. Мало ли какие странности вообще могли происходить в их городе.***
Поздним вечером он снова пришёл в этот дом. Прокрался как утром – неслышно. Сел на постели Бураха и ждал. Они ведь совсем сегодня не говорили, ни о чём. Ноткин держался на отдалении, даже успокоившейся, ставшей немного апатичной Мишке он не отдал амулета, а положил его на подушку. Его ещё пробивала дрожь когда он вспоминал, будто это было наяву, холод и неподвижность мёртвого тела. Из-за этого было больно дышать, в рёбрах отдавало болью. – Ноткин, ты тут, – это был не вопрос, а констатация. Бурах зашёл в комнату, затворил дверь, сел рядом. А Ноткин почувствовал... что его вот-вот разорвало бы сумасшедшей радостью. Вот если что-нибудь сказал бы – точно бы разорвало, и поэтому ничего не сказал. Даже просто посмотреть не мог. Но заметил, что Бурах протянул к нему раскрытую ладонь, и немедленно вцепился в неё холодной рукой. – Вот это номер, – произнёс Бурах и коснулся другой рукой носа атамана. – Ноткин, да ты как ледышка. Только тогда атаман смог посмотреть в обеспокоенное лицо. Живое лицо. И почти сразу же тяжело привалился к тёплому боку, радуясь тому, что он тёплый, и немного беспокоясь о том, что Бурах подумал, взглянув ему в глаза. А Бурах всего навсего спросил: – Хочешь сегодня лечь здесь? Ноткин понимал, что это жест утешения и тепла. И в любое другое время он бы столкнулся перед непростым выбором: согласиться или до последнего держаться за свою гордость. Испуганное сердце же сделало выбор быстро, не глядя. Конечно здесь. Здесь, и нигде больше. Губы едва приоткрылись, и он произнёс лишь негромкое "да". Одолженная одежда была ему велика. Но не то чтобы его это сильно смутило. Его гораздо больше смутило то, что страх никак не желал отступать. В темноте он забрался под одеяло. Услышал, как Бурах отодвинулся ближе к стенке. Ноткин лёг рядом, но совсем не понимал, что ему позволено, как он мог улечься, ведь подобное происходило впервые. А руку, которая уже потянулась к его голове, он вовремя перехватил. – Не надо, – будто он маленький... будто нуждался в подобном. Пусть Спичку так жалеет, а его – не надо. К темноте он уже вполне привык. И смог увидеть глаза Бураха. Очень понимающие и очень печальные. Атаман не говорил, что видел во сне, но Артемий словно и так всё знал. Словно испытывал такое на себе. Не раз испытывал. Поджав губы, Ноткин довольно порывисто двинулся вперёд и упёрся лбом в лоб Артемия. – Ай. – Не айкай мне тут, – пригрозил атаман, но давление ослабил. – Видишь – больно? Значит, всё вокруг настоящее. Настоящее и живое. А это хорошо... Хорошо же? У нас ведь... правда всё неплохо. – Да, – согласился Бурах. И Ноткин тогда обхватил его голову и потянул на себя, прижал к груди. Медведь был тёплый, тяжёлый и живой, и наконец чувство глубокого сожаления, которое атаман вынес из сна, начало таять. Ему было тяжело совсем от другого. Тяжело от мысли, как бывало страшно Артемию после его снов. Ноткин не сказал этого, но ему захотелось сплести для него ловец снов. Это глупость... конечно, глупость. Но, может, в их городе такое сработает? Их город всегда был особенным. И будет таким. Артемий заснул, так и не двинувшись. Ноткин лежал, обнимал его плечи, смотрел в потолок и на струйки света – свет фонарей на улице. Спал мало, а сон не шёл. Зато дышать становилось всё легче, и он думал о том времени, когда сможет спать вот так каждую ночь. Здесь. Наверное... тогда никакой ловец и не нужен будет. Он думал о своих ребятах, думал о том, что нужно сделать в ближайшие дни. И неожиданно эти мысли не показались чем-то неприятным. На самом деле... пускай это и было хлопотно, но он был рад этим заниматься. Особенно в преддверии каких-нибудь праздников. Или когда они жгли костры, и кто-то обязательно брал в руки гитару. И малышня была не такая уж и непослушная, всё равно держались своих вожаков. Глаза смыкались. Атаман заснул и спал спокойным, глубоким сном.