You've got a second chance, У тебя есть второй шанс, You could go home. Ты можешь вернуться домой, Escape it all. Сбежав от всего. Medicine — Daughter
POV Саша Паркер
Дожди не прекращаются. Уже четвертый день мне приходится пользоваться машиной матери, так как каждые три часа начинался дождь. Видимо, серфингисты уяснили, что в такую погоду лучше сидеть либо дома, либо где-нибудь под навесом, но не около моря. До кого-то дошло, а до кого-то нет. Экстремалы нашли себе новое развлечение. Почему местные не вытворяют такую херню, как делают это туристы?! На пирсе, который в солнечную погоду забит людьми, в дождь вообще никого не должно быть, учитывая, что в шторм к берегу прибивает от безобидных медуз до смертельных морских ежей. Из-за того, что Майкл решил взять себе выходные на эту неделю, на пляж вызывают именно меня. Почему именно на Велисе постоянно собираются все отбитые люди?! Ни на одном пляже Малибу ни человечка в такую погоду. А на моем будто мёдом намазано. В этот раз меня вызывают из-за сборища подростков. Своё детство я, в прямом смысле этого слова, просрала, и слишком рано повзрослела, взвалив на свои «хрупкие, женские плечи» все семейные проблемы. Я понимаю, что лишать развлечений молодое поколение — это худшее, что может быть. Но и после объяснять их родителям возможность самоубийства по случайности, мне тоже не хочется. Какое-то время я просто, нахмурившись, смотрела на то, как детвора прыгает с пирса в воду, а потом по канатам, на которые привязывают яхты, поднимались обратно. Детство в заднице тоже заиграло, но океан был невероятно холодным. Когда ребята поднимаются для очередного прыжка, я подхожу. — Как водичка? — ребята испуганно оборачиваются. Шестеро пацанов и две девчонки. — Та сойдёт, — говорит один из мальчиков. — Родители знают? — сразу все опустили глаза в пол. — Вещички в руки и по домам, если не хотите, чтобы предки платили административный штраф. Вам тут по-любому шестнадцати никому нет. Вжав голову в плечи, группа быстро натягивает на себя одежду и хватает рюкзаки, после чего бежит к выходу с пляжа. Я остаюсь стоять на пирсе. Не знаю почему, но такая погода напоминает мне Лондон, и то как мы с сестрой бегали под дождём, когда родители говорили сидеть в душном поместье. Как бы я ненавидела родной город — серый и унылый, с королевой на престоле — но он намного колоритнее, чем Малибу. В Англии я могла чувствовать себя в своей тарелке. С переездом в Америку стало сложнее. Мне пришлось менять акцент, чтобы люди не кривились при разговоре со мной. Мне и самой пришлось поменяться, чтобы подходить США. Раньше я могла строить великие планы только внутри себя и быть примерной девочкой, на которую возлагались большие надежды. В Малибу не ценили правильных девочек с улыбкой на лице. Тебя в любой момент могли пырнуть ножиком под сердце и, посмотрев на тебя, сказали бы: «Мы не знаем, кто она». Но когда тебя все знают, как коренную американку и суку, каких свет не видывал, то за собственную жизнь и смерть можно не переживать, ведь скажут: «Это Саша, жаль, что она умерла». От таких мыслей я улыбаюсь. Серый горизонт мерцает, а холодный ветер гладит кожу и именно в такие моменты, даже я чувствую себя маленьким человеком чего-то большого, огромного, того, что может изменить всё на свете. Раздаётся звонок. Я уже даже не вздрагиваю, когда мой мобильник начинает вибрировать. — У нас тут неопознанный, Трепхэуэй, — Элла всегда раньше всех на местах событий. Она просто бредит этими «миленькими» трупами и всем, что в них находится. Я озабоченно вздыхаю. Если бы не дурацкие рассказы отца и не моя лень к изучению искусства, то, возможно, сейчас бы я была какой-то поэтессой, а может и балериной, ведь у меня было всё, чтобы я стала кем-то великим, той, кто останется в истории. Но нет, я выбрала юрфак и загибалась под количеством домашнего задания. Трепхэуэй — улица проходящая вдоль Велиса. И, по моей статистике, самая безопасная… Была... До сегодняшнего инцидента. Мне либо казалось, либо наших было сегодня что-то слишком много. Движение завернуто в другую сторону, всё те же желтые ленты. Перелезая под оградой, я уже натыкаюсь взглядом на жертву. Всё внутри меня сжимается, а к горлу подкатывает ком. — Ни телефона, ни документов, она даже не числится в базе данных, — говорит Элла, указывая на мертвую девушку. — Она скорее из крайнего города, такие мы не расследуем. Всё, что она говорит, пролетает мимо моих ушей. Я вообще ничего не слышу. Я лишь вижу её. Худощавую, измученную, когда-то красивую сестру, которой я несколько дней назад сказала сдохнуть. И вот теперь Элисия лежит передо мной с перерезанным горлом. Моя сестра. Воздух перестал попадать в легкие. Элла продолжает что-то спрашивать, а я лишь поджимаю губы. Опускаюсь на колени и делаю всё возможное, чтобы лицо не поменялось и все думали, что мне плевать. Но как же мне не плевать! На теле Элисии синяки от уколов, на мёртвенно-бледном лице многочисленные ссадины. Вся её любовь к байкеру заключалась лишь в этом. В побоях и наркоте, на которой держалась её маленькая жизнь. Она всегда видела свет, даже там, где его не было. И именно это её погубило, именно эта её доброта и искренность, которая цвела годами в ней. Её лицо не улыбается, а в глазах пустота, от которой становится так холодно. Она была последней… Последней, кто был мне дорог. Я дышу не полностью, я вообще вряд ли когда-нибудь смогу дышать полностью. Я никогда не задумывалась о том, что рано или поздно, все кого я люблю уйдут. И они ушли, только вовсе не своей смертью. Папа ушел, когда мне не было четырнадцати, а мама и сестра мертвы по моей вине. — Её зовут Элисия Рене Паркер, двадцать пять лет, — я поднимаюсь, не отводя взгляда от изувеченного тела. Элла обеспокоенно на меня косится. — Из родственников только я. Кажется, я произнесла это слишком громко. Весь гомон прекратился и сейчас каждый работник полиции испуганно смотрит на меня. Все они хотят знать и видеть, как по моей щеке течет слеза и я упаду к мертвой сестре, буду биться в конвульсиях. Но всё, чем я могу выразить свои чувства на людях — это поджатые губы. — Напишите рапорт и отправьте мне его на почту в электронном виде. Все продолжают молчать. Как жаль, что никто из них не знает, что сейчас творится внутри меня. Сев в машину, я кладу голову на руль и прикрываю глаза, из которых начинают течь слёзы, которые не могу больше сдерживать. Элисия Рене Паркер родилась в непривычное солнечное для Лондона утро. Родители долго не могли выбрать ей имя. Всё спорили: Карина или Элисия. Глупо, наверное, называть ребёнка в честь какой-то небесной звезды, которая в любой момент может погаснуть и исчезнуть со всех карт раз и навсегда. Над моим именем они так не парились, сразу знали, что назовут в честь бабушки по папе. Что ж, Элисия родилась с черными кудрями на голове, которые были характерны всей нашей семье, и зелеными глазами. В детстве она была ребенком ангелом — не плакала по пустякам и не выпрашивала ничего у родителей. Для меня она была лучшей старшей сестрой, которая готова была взять всю вину на себя. Ведь я была не таким ангелом. Помню, как я подпалила шторы на веранде, а Элис их потушила и сказала, что игралась со спичками она, а не я. Родители ругали нас, но никогда не били. А что уж говорить, как мне всегда хотелось присутствия сестры в моей жизни. На перерывах в художественной школе мы убегали в сад и могли там засидеться чуть-ли не до вечера, пока родители не начнут искать нас. Когда родители поняли, что рисую я «на любителя», они решили отдать меня в балетную студию. Я ежедневно рыдала вместе с Элисией, которой было меня жалко. Но ни мама, ни папа не желали забирать меня оттуда. Боль в пальцах была невыносимая и я не могла её терпеть, наверное, поэтому меня не поставили на центр в новогодней постановке. Поэтому я толкнула одну из центральных девочек и та сломала ногу. Тогда-то меня и выгнали из балетной студии. Элисия пыталась научить меня игре на фортепиано, я же хотела играть на гитаре. Она постоянно меня прикрывала и готова была оставаться в тени, когда я одерживала благодаря ей победу. Мы были настолько разными и мне казалось, что Лис всегда будет рядом. Это ведь я постоянно читала книги, в которых строилось всё на бескорыстной любви, она читала — научную литературу. Тогда почему она так цепляется за все светлое и доброе, а я готова отдать все деньги мира, только чтобы меня это не касалось? В глубине своей души, я знаю, что хочу подставить пистолет себе в рот, и снести к чертям собачьим свои мозги. Но также я знаю, что не только я потеряла близких, а ещё и Салли, и жена мороженщика, и друзья того наркомана, и что ещё сотня других людей может их потерять. Но при этом я не чувствую себя нормально. Из меня будто высосали весь воздух, из-за чего я задыхаюсь. Говорят, что если ты чувствуешь боль, не важно какую, то ты живешь. Но разве можно быть живым, когда из-за этой боли, единственное, что ты можешь — это зажмурить глаза и глотать литрами алкоголь. Наркотики — зло, а алкоголь — спасение. Да, от него мутнеет рассудок и так же можно сдохнуть, как и от любого препарата, но ты глушишь боль до тех пор, пока она не забудется. И это действительно то, что делает каждый. Может не сразу, а с осознанием, но делает. Я не знаю, какие стадии бывают, у меня всё происходит сплошным пятном. Я не еду, просто стою на месте, ожидая, когда криминалисты уедут, забрав труп моей старшей сестры. Я ведь могла её остановить. Ещё несколько дней назад, могла же посадить в машину, заклеить рот и под замок. Она бы пару дней посидела без наркотиков, пришла бы в себя и поблагодарила меня. Почему все, кто мне дорог умирают? Погибают либо от ножа, либо от пули. А потом мне будут задавать вопрос, почему ты не веришь в любовь и никого не подпускаешь к себе? Как можно верить в то, что не спасет ни тебя, ни кого-либо другого. А как подпустить к себе, если каждые день ты будешь думать: «Может сегодня?». Мотор слишком тихо гудит и я выезжаю с парковки Велиса. Мои руки кое-как сжимают руль. Вроде бы уже около четырёх дня, а такое ощущение, что со вчерашней ночи прошло максимум полтора часа. Я припарковываюсь не по ПДД около «нашего» кафе. Это было единственное место, где я чувствую себя более-менее нормально. Именно здесь я была со всей семьёй и одна, и именно здесь, однажды, когда мне не было еще и семнадцати, жена Дональда Терри — владельца «Green pear» — по моей собственной просьбе налила мне водки в чай, а всё потому что я просто побывала в морге. Я знала, что если попрошу об этом же Дональда, он не откажется. А выпить для разгона мне нужно прямо сейчас, чтобы не ввалится в клуб и не надраться там. Салли бы меня потом прикончил, ибо он единственный человек, которому не всё равно на пьяную меня. Но сейчас, Рот ушел на задний план. Мужчина приветливо улыбается, но улыбка сразу спадает, когда он глядит в мои глаза. Обычно в этом кафе не наливали. — Дон, не осуждай меня, а просто сделай мне отвертку из водки и любого сока, — я присаживаюсь на барный стул и кладу голову на руки. Кровь ужасно громко стучит по венам, вызывая голос сестры и мамы в воспоминаниях. Мужчина ничего не говорит, а просто заходит в подсобку, чтобы выполнить заказ. Я села рядом с теми самыми газетами. И подбородок начал трястись. Потому что кому-то пришло в голову раскрыть страницу на моей полной и счастливой семье. Я понимала, что за то, что сейчас сделаю, мне придётся заплатить, но я не задумываясь сгребаю в охапку все издания и, выйдя на улицу, выбрасываю их в контейнер для мусора. А когда я возвращаюсь, чуть ли не залпом выпиваю водку смешанную с апельсиновым соком. Раньше, от такой бы смеси я проблевалась бы сразу же. Но это было раньше. Приканчивая полулитровый стакан, я оставляю двадцать долларов и, не попрощавшись, выхожу из кафе. Я вижу, что сейчас к заведению идут те двое парней, но не оборачиваюсь. С того вечера прошло два дня и я постоянно избегаю какого-либо контакта с Томом. Я боюсь ответственности. Но сев пьяной за руль, меня вполне устраивает моя участь «пьяной дуры».<Конец POV>
***
Можно ли сказать, что разрушает человека не наркотики и не алкоголь? На самом деле, человека разрушают чувства, в особенности те, которые хочется уничтожить. Человека уничтожает либо он сам, либо другой человек. И как бы ты не хотел унять эту боль, у тебя получится это, только осознав то, что чувствуешь. В случае с Сашей, то она уже знает, что одна. Знает, что больше не сможет набрать номер матери, отца или Элисии. Знает, но всё равно опрокидывает стопку текилы одну за другой. И с каждой выпитой становится всё легче. Музыка оглушительно ревет на весь клуб, а одна из лучших агентов ФБР плевать хотела на дело, которое не сдвигается с места. Были догадки, были мысли, но ни одну из них она не проверила. На очень важные сообщения Рэя, которому доложили, что из семьи его лучшего друга остался лишь один член семьи, она не отвечает. Где-то было ощущение, что кто-то вырезал всю её родословную по кусочкам. Девятая стопка. Перед глазами всё плывет и никакого веселья не ощущается. Хочется просто упасть где-нибудь и заплакать. А лучше завыть и закричать. Паркер оглядывает движущийся клуб и абсолютно ничего не понимает. Если сейчас пойти танцевать, то есть возможность того, что она упадет, а после её закроют где-нибудь, как сумасшедшую. Поэтому оставив пятьдесят долларов, которые невероятно сильно смяты, пошатываясь, Саша выходит на крыльцо клуба и сразу заворачивает за угол здания, где темно и влажно. Вид совершенно не клубный… Черные джинсы, коричневый гольф, на который была пролита одна из стопок текилы. Невидящим взглядом она утыкается куда-то в стену соседнего заведения. Колени подкашиваются, а тошнить начинает всё сильнее. Слышится смех, от которого Сашу передергивает. В кармане опять гудит телефон, который на этот раз девушка достает. Сейчас она измажется в грязи и заснет где-нибудь под забором, таким образом, сделав первый шаг к ужасной жизни. Саша усаживается на мокрую землю. Что она пытается разглядеть в светлом экране — неизвестно. Буквы расплываются, но все же смахнуть звонок в сторону она может. — Саша, ты где? — она знает этот голос, только вспомнить, кто говорит не может. Девушка мотнула головой и огляделась по сторонам. — На земле, — язык заплетается, а рвота рывком выходит из рта. Все отходы вмиг оказываются на земле, но и одежду они не обходят. — С тобой всё нормально? Просто скажи, где ты, и я приеду, — говорит парень, но телефон уже выпадает из рук. — Саша, скажи где ты. Руки пытаются в темноте найти мобильник, но мир перед глазами даже черный как-то странно колыхается. Бросив затею найти телефон, она просто начинает говорить. — Клуб, где работает Салл, рядом, — виски пульсируют, волосы прилипают к лицу. Ей жарко и холодно одновременно. Хочется снять с себя всю одежду и окунуться в кипяток. Воздуха мало, а перед глазами пляшут разноцветные пятна. По щекам начинают течь слёзы и Саша кривится в истерике. Всхлипывает и не замечает, как съезжает полностью на землю. В пьяном бреду, не понимает, что уже чуть ли не кричит. Темная машина подъезжает к клубу, из которой быстро выходит Холланд. Он надвинул кепку на глаза и огляделся, а потом увидел её. Вечно стервозную, счастливо-пьяную и до жути сексуальную увидел в слезах и истерике, даже без тени улыбки и стервозности. Она плачет так по-детски, что сердце невольно сжималось. — Э-эй, я тут, я помогу тебе, — Том практически сразу оказывается рядом с Сашей. — Это я виновата, что она умерла. Они все из-за меня умерли, — пьяный бред, которому Том не очень уделяет внимания. Он бережно поднимает её с земли и всё также быстро садит на переднее сиденье, чтобы легче было уследить. — Все умирают, я не могу так больше, — Холланд садится на место водителя. — И вообще, высади меня обратно, я испорчу тебе машину. — Машина не моя, можно портить, — вроде бы спокойно отвечает Том, но взгляд до жути обеспокоенный. — Не знаю, что у тебя случилось, но ты должна понять, что всё что не делается, всё к лучшему. Проповеди тебе читать не буду. — Я атеистка, — мямлит, отворачивая голову к окну. Если бы можно было вычеркнуть этот день из жизни, то Саша бы вычеркнула. А если бы можно было запечатлеть, Том бы запечатлел. Потому что на следующий день, Саше станет в сотню раз легче. Потому что сестра умерла от передозировки, а горло ей вспороли уже после смерти.