Numquam obliviscar

      Он всегда приходит тайно. Всегда один, без слуг и охраны, он словно превращается в тень. Прячет лицо за глубоким капюшоном, низко опущенным на глаза, движется всегда вкрадчиво и странным образом неспешно. Сливается с толпой, но делает это так, что даже если кто-то и обращает на него внимание, то тут же теряет его из виду, забывая, как он выглядит.       Мастер интриг и тонких политических игр, кардинал Ришелье наследует метафорическую гибкость и изворотливость физическим телом, проявляя её всегда, когда это необходимо. Например, сейчас, когда он в очередной раз тайно проникает в казармы королевских мушкетёров.       Его шаги беззвучны, а давно восстановившийся после родов и уже пропавшего молока запах вновь превращает его в невзрачного бету, которого не чувствуют немногие альфы в гарнизоне, так что он не боится быть застигнутым врасплох. Вместе с этим также знает, что врасплох не будет застигнут и капитан.       У его истинного альфы, который к тому же пометил своего омегу, нюх острее, чем у остальных дилетантов. А потому он всегда ещё на подходе чует приближение того, кому здешнее большинство, откровенно говоря, не особо радо.       Дверь в комнату Тревиля не скрипит, всегда открывается тихо, но чужие шаги всё равно отзываются тяжестью по деревянным половицам. Он видит, как напрягается мужская спина, слабо освещённая скупым огоньком единственной свечи. Проходит внутрь, прикрывая за собой дверь, и замирает, не смея дальше сделать шаг без разрешения хозяина. — Ты сегодня поздно, — Жан едва заметно хмурится, и в складке между его бровей он видит тревогу. Аккуратно прижимает к себе хрупкое детское тельце спящей дочери и медленно оборачивается на интервента. — Уже стемнело, на тебя могли напасть… — Я был осторожен, — кардинал кривит губы в холодной усмешке, но всё равно не может сдержать тепло, разливающееся от чужого беспокойства. — Ночь не самое лучшее время для прогулок, Арман, — капитан ворчит скорее просто для проформы, и Ришелье странно фыркает под нос. — Чувствую себя любовником, бегающим по ночам к своей замужней любовнице, — он вдруг совсем не соответствующе статусу озорно улыбается, подходя ближе.       Жан тихо смеётся себе под нос, качая головой. Наверняка он думает, что всё должно быть наоборот, но Арман не слушает его и вообще более не обращает на него внимания, сосредотачивая его всё на спящем ребёнке на мужских руках.       Тревиль следит взглядом за взглядом чужим и улыбается. Жанна-Мария спит крепко, и отец не переживает, что разбудит её, передавая аккуратно на руки второго родителя. Фигура Армана, когда его рук касается ребёнок, словно преображается, и он с осторожной нежностью прижимает дочь к себе.       Мгновения их единения с дочерью всегда так ничтожно коротки, и каждое расставание для Ришелье словно в первый раз: боль режет по живому и не затупляется даже со временем. Разливается внутри сожалениями и невыносимой тоской, всегда тянущими с неистовой силой кардинала обратно в мушкетёрские казармы к своему альфе и их дочери.       Возможно, именно поэтому, в конце концов, он приходит в ночь просто чтобы провести с возлюбленным и ребёнком лишние и такие желанные часы.       Жан будто читает в его душе все сомнения и тревоги. Он обнимает как всегда аккуратно и нежно, прижимая к своей груди своего омегу с их общей малышкой. Арман расслабляется в сильных надёжных руках и прикрывает глаза, когда чужие сухие губы в поцелуе скупой ласки касаются его виска. — Идём, любовь моя, уже поздно. А до утра у нас с тобой есть ещё немного времени…