Блики сонного песка

      Ночное фиолетовое небо, наконец, уснуло, засыпав также дремлющий город осадком невыплаканных слез: снег покрывал дома, машины, дороги, тонким слоем ваты покоился на моих рукавах и брюках, смешался с волосами, таял на губах. Сидя в черном, как моя одежда, инвалидном кресле с электроприводом, сливаясь с отныне, очевидно, неотъемлемой механической частью меня, потускневшими глазами я следил за немногочисленными прохожими, торопящимися по домам, редкими машинами, укатывающими снег на проезжей части в подобие матового льда. Свет качающихся на проводах фонарей добавлял белизне пламенного рыжего отлива, отражался на стеклах машин и витринах, танцевал яркими бликами в окружении ресниц. Мир не изменился с тех пор, как я вынужден был столкнуться с врачами, но окончательно и бесповоротно, видимо, изменился я. Сломался по итогу… позорно быстро…       Я по-прежнему чувствовал ноги, стоящие на подставках кресла подошвами ботинок, и несколько терялся из-за непонимания того, что хуже: не ощущать конечности вовсе или, как я, утратить способность управлять ими от непрерывно ноющей боли, терпимой, пока не пытаюсь напрягать ноги, вставать…       Хотелось бы сказать: «А ведь у меня было столько планов…» — но таковых я не имел. Я никогда не совершал ничего рискованного, впрыскивающего в кровь адреналин, — и не хотел; даже бегал, лишь опаздывая, и то настоящим бегом это сложно было назвать, так, неуклюжая рысца, имитация скорости. И теперь, потеряв саму возможность чем-то таким заниматься, я — вот так парадокс! — стал тосковать по тому, чего не было. Быть может, отчасти я лицемер?.. Но в таком отчаянном положении уж точно имею право жалеть себя…       Мороз начал потихоньку пробираться по коже — явный знак того, что продолжить самокопания лучше дома, пока не отказало что-нибудь еще. Горько усмехнувшись, я вернул пальцы с бедер на панели управления, вмонтированные в края подлокотников: слева — регуляция скорости и тормоз, справа — повороты колес. Разобраться было достаточно легко, точно в извращенной, окропленной черным юмором игре для приставки. Направив кресло направо, к замерзшему длинному пандусу, я поглядывал через плечо на заснеженную улицу из-за толстых горизонтальных стальных реек ограждения. Не знаю, помогло бы пристальное глядение на спрятанные под мутной коркой плиты; колесам не хватило сцепления со льдом — я потерял управление еще и над креслом. Мчась по недостаточно длинному для этого пандусу, оно подалось в занос; сердце прострелил испуг, ощутимо, как если бы мне пульнули в грудь в упор из гвоздемета! В последний момент тонкие шины впились смехотворно миниатюрными шипами в лед, я вывернул кресло резко вбок, и, выйдя из заноса, оно ощутимо ударилось об ограждение правым колесом. Тотчас затормозило, готовое по команде выехать на безлюдный глазурный тротуар.       Я сидел как громом пораженный, стараясь отдышаться и успокоить сердце, стучащее пуще копыт перешедшего на галоп скакуна. Это было… страшно — потерять над ситуацией контроль… Но, кажется, я не переживал еще мига ярче, чем тот, когда вновь обрел его… Улыбка росла на иссушенных губах из нервной усмешки. Я посмеивался смелее и отчетливее. Ноги не болели. Впервые за долгое время я перестал быть сконцентрирован на своей нижней половине, а может, вместе с адреналином в кровь впрыснулось естественное обезболивающее. Разве это не та альтернатива, которой я желал? Да, у меня больше нет выбора, быть здоровым или больным, — все решилось за меня, однако именно я управляю этим креслом, я решаю, как и куда добираться! — кем мне быть, давя на кнопки и сжимая джойстики: разбитым и депрессивным — или сумасбродным сорвиголовой.       Пересекая тротуар наискосок, до перекрестка, я сумел разогнать кресло до максимума, которое оно могло выжать: скорость не шибко впечатляющая, но до приличной велосипедной дотягивает. Впереди, там, где под хрустящим творогом скрывалась «зебра», широкая пустая дорога уходила круто вниз, словно гигантская детская горка. По бокам сопели дома, посвечивая изредка тусклыми окнами — подмигивая лампочками сквозь тюли и тонкие шторы. У обеих обочин, точно хищники в засаде, прятались остывшие авто, замаскированные или погребенные под толстым слоем снега, как и вся улица.       У меня не было времени насладиться городским пейзажем, обратить взор к аметистовому небу, просеивающему снег сквозь переплетения проводов, как через сито; в конусах рыжего света танцующих фонарей снежинки напоминали мошкару, шальную, кружащуюся миниатюрной метелью. Вся эта красота в мелочах была мне недоступна, иначе пришлось бы разгонять кресло снова. Захваченный самоубийственной, совершенно не свойственной мне идеей, я за мгновение приблизился к началу сумасшедшей американской горки…       С безумной прытью кресло ухнуло вниз по укатанному снегу! — и сердце мое, похоже, трусливо осталось где-то там, наверху. Ветер вместе с обрывками небесной ваты зашиб в лицо да за воротник, по шее — к плечам. Пустота в животе взорвалась тревогой, по спине и конечностям разлился целый океан мурашек. Кресло мчалось по улице, мимо припаркованных машин, смолящих люков, немых парадных и водосточных труб, обросших кристальными сталактитами. Следующий перекресток был уже близко: я выжал из кресла подобие дрифта, из-под колес вырвались потоки снега, и, повернув налево с шальным наиискреннейшим смехом, я продолжил головокружительный спуск уже по другой улице.       Увы, город не был предоставлен мне всецело. На следующем перекрестке переключения светофора ожидала пара массивных машин. Грудь сковал шипастый металл! — поняв, что ловко свернуть перед ними на очередную улицу мне мастерства не хватит и я тупо влечу в первое авто, разобьюсь насмерть, я панически задействовал тормоз. Колеса застыли, но не кресло: оно продолжало самоубийственный спуск, вибрировало, визжало, впустую водя лишенными ногтей пальцами по спрессованному снегу. Занос получился сам собой, благо замедливший кресло, но развернувший его — и выбросивший меня на дорогу! Я покатился по снегу, кресло опрокинулось, и оба мы остановились в нескольких метрах от ослепляющих фар. Сердечная мышца решила наверстать упущенное и вложила в свое короткое, несколькосекундное выступление все пропущенные в иллюзии свободного падения удары.       Валяться посреди дороги, понятное дело, в мои планы не входило; когда я смог-таки доползти до лежащего на боку кресла, дверь первой машины, тяжеловесной, рычащей, с яростью открылась, и на проезжую часть ступил владелец, высокий, худощавый, в черном пальто, стоящем не меньше, чем половина автомобиля.       — Совсем больной?! — выплюнул ироничное оскорбление он, пока я с завидным успехом ставил кресло как надо.       Основная сложность заключалась не в этом, а в том, чтобы опять оказаться в нем. Я попытался встать, но ноги отозвались дикой костной болью. Если б не успел вцепиться в подлокотники, повалился бы на снег, раздавленный гремящим оркестром болевых рецепторов.       — …Решил прикончить себя, так делай это не на встречке, тупой кретин! Поторапливайся и вали отсюда, а лучше…       Что же там лучше, я, с горем пополам усаживаясь, не узнал: водитель разочарованно выдохнул, развеял взмахом обеих рук внезапно нарисовавшуюся вину.       — Черт… Мы же… с тобой учились вместе, ты помнишь?.. Я не хотел… — стыдливо добавил он, обжигаясь взглядом о принявшее меня кресло. Чужое авто, бурчащее позади, оживило клаксон, и человек, узнавший меня (но которого не признал я), рассвирепев, обернулся на секунду: — В жопу себе побибикай! — В следующий миг голос его уже был переполнен сочувствием и участием, потому как глаза смотрели на меня. — Приятель, тебе помочь?..       Я не ответил, лишь выдавил учтивую полуулыбку, руками поставив искрящие от боли ноги на подставки.       — Как…как с тобой случилось это? Как ты…сейчас?.. — Его последние слова прозвучали как смягченный вежливостью вариант вопроса: «Ты ведь не собираешься вздернуться на люстре или вроде того?..»       — Знаешь, — от всего сердца ехидновато ухмыльнулся я, направляя кресло с проезжей части на безлюдный белый тротуар, — думаю, я сумею адаптироваться даже к этому.