Где-то уже это видел

      Говорили, что на набережной появилось новое лицо: парень с собачкой. Энтони Старк, проживший в Ялте уже две недели и привыкший тут, тоже стал интересоваться новыми лицами. Сидя в павильоне у Верне, он видел, как по набережной прошел молодой человек, невысокого роста брюнет, в красной кепке: за ним бежал золотистый ретривер. И потом Тони встречал того в городском саду и на сквере по нескольку раз в день. Парень гулял один, всё в той же кепке, с золотистым ретривером; никто не знал, кто он, и называли его просто так: парень с собачкой. «Если он здесь без мужа или жены и без знакомых, — соображал Старк, — то было бы не лишнее познакомиться с ним».       Тони не было еще сорока, но у него была уже дочь двенадцати лет. Его женили рано, когда он был еще студентом второго курса, и теперь жена казалась в полтора раза старше его. Это была женщина высокая, с рыжими волосами, прямая, важная, солидная и, как она сама себя называла, мыслящая. Она много читала, не писала в письмах ъ, называла мужа не Тони, а Энтони, а он втайне считал ее холодной, узкой, неизящной, боялся ее и не любил бывать дома. Изменять ей он начал уже давно, изменял часто и, вероятно, поэтому о женщинах отзывался почти всегда дурно.       В высшем обществе ему было скучно, не по себе, с ними он был неразговорчив, холоден, но когда находился среди простых людей, то чувствовал себя свободно и знал, о чем говорить с ними и как держать себя; и даже молчать с ними ему было легко. В его наружности, в характере, во всей его натуре было что-то привлекательное, неуловимое, что располагало к нему людей, манило их; он знал об этом, и самого его тоже какая-то сила влекла к ним. Опыт многократный, в самом деле горький опыт, научил его давно, что всякое сближение, которое вначале так приятно разнообразит жизнь и представляется милым и легким приключением, у порядочных людей, особенно у москвичей, тяжелых на подъем, нерешительных, неизбежно вырастает в целую задачу, сложную чрезвычайно, и положение в конце концов становится тягостным. Но при всякой новой встрече с интересным человеком этот опыт как-то ускользал из памяти, и хотелось жить, и всё казалось так просто и забавно. И вот однажды под вечер он обедал в саду, а парень в кепке подходил не спеша, чтобы занять соседний стол. Его выражение, походка, рубашка, прическа говорили ему, что тот из порядочного общества, замужем, в Ялте в первый раз и один, что ему скучно здесь... В рассказах о нечистоте местных нравов много неправды, он презирал их и знал, что такие рассказы в большинстве сочиняются людьми, которые сами бы охотно грешили, если б умели, но, когда парень сел за соседний стол в трех шагах от Тони, ему вспомнились эти рассказы о легких победах, о поездках в горы, и соблазнительная мысль о скорой, мимолетной связи, о романе с неизвестным мужчиной, которого не знаешь по имени и фамилии, вдруг овладела им. Старк ласково поманил к себе ретривера и, когда тот подошел, погрозил ему пальцем. Пес заворчал. Тони опять погрозил. Парень взглянул на мужчину и тотчас же опустил глаза. — Он не кусается, — сказала он и покраснел. — Можно дать ему кость? — И когда юноша утвердительно кивнул головой, Тони спросил приветливо: — Вы давно изволили приехать в Ялту? — Дней пять. — А я уже дотягиваю здесь вторую неделю. Помолчали немного. — Время идет быстро, а между тем здесь такая скука! — сказала молодой человек, не глядя на собеседника. — Это только принято говорить, что здесь скучно. Обыватель живет у себя где-нибудь в Белеве или Жиздре — и ему не скучно, а приедет сюда: «Ах, скучно! Ах, пыль!» Подумаешь, что он из Гренады приехал.       Парень засмеялся. Потом оба продолжали есть молча, как незнакомые; но после обеда пошли рядом — и начался шутливый, легкий разговор людей свободных, довольных, которым всё равно, куда бы ни идти, о чем ни говорить. Они гуляли и говорили о том, как странно освещено море; вода была сиреневого цвета, такого мягкого и теплого, и по ней от луны шла золотая полоса. Говорили о том, как душно после жаркого дня. Старк рассказал, что он москвич, по образованию филолог, но работает механиком; готовился когда-то быть военным, но бросил, имеет в Москве два дома... А от юноши он узнал, что тот вырос в Петербурге, но вышла замуж в С., где живет уже два года, что пробудет он в Ялте еще с месяц и за ним, быть может, приедет его муж, которому тоже хочется отдохнуть. Он никак не мог объяснить, кем работает его муж, — в изобретателем в компании или испытателем, и это парню самому было смешно. И узнал еще Старк, что юношу зовут Питером Паркером. Потом у себя в номере Тони думал о Пите, о том, что завтра тот, наверное, встретится с ним. Так должно быть. Ложась спать, он вспомнил, что Паркер еще так недавно был студентом, учился, всё равно как теперь его дочь, вспомнил, сколько еще несмелости, угловатости было в его смехе, в разговоре с незнакомым, — должно быть, это первый раз в жизни тот был один, в такой обстановке, когда за ним ходят, и на него смотрят, и говорят с ним только с одною тайною целью, о которой он не может не догадываться. Вспомнил он его красивую, шелковую шею, красивые, карие глаза. «Что-то в нем есть жалкое все-таки», — подумал Тони и стал засыпать.

***

      Прошла неделя после знакомства. Был праздничный день. В комнатах было душно, а на улицах вихрем носилась пыль, срывало шляпы. Весь день хотелось пить, и Старк часто заходил в павильон и предлагал Питеру то воды с сиропом, то мороженого. Некуда было деваться. Вечером, когда немного утихло, они пошли на мол, чтобы посмотреть, как придет пароход. На пристани было много гуляющих; собрались встречать кого-то, держали букеты. И тут отчетливо бросались в глаза две особенности нарядной ялтинской толпы: пожилые дамы были одеты, как молодые, и было много генералов. По случаю волнения на море пароход пришел поздно, когда уже село солнце, и, прежде чем пристать к молу, долго поворачивался. Паркер смотрел на пароход и на пассажиров, как бы отыскивая знакомых, и когда обращался к Тони, то глаза у парня блестели. Пит много говорил, и вопросы у него были отрывисты, и он сам тотчас же забывал, о чем спрашивал. Нарядная толпа расходилась, уже не было видно лиц, ветер стих совсем, а Тони и Питер стояли, точно ожидая, не сойдет ли еще кто с парохода. Питер уже молчал и нюхал цветы, не глядя на Старка. — Погода к вечеру стала получше, — сказал Тони. — Куда же мы теперь пойдем? Не поехать ли нам куда-нибудь? Юноша ничего не ответил. Тогда мужчина пристально поглядел на Паркера и вдруг обнял его и поцеловал в губы, и его обдало запахом и влагой цветов, и тотчас же он пугливо огляделся: не видел ли кто? — Пойдемте к вам... — проговорил Тони тихо. И оба пошли быстро. У парня в номере было душно, пахло одеколоном, который он купил в японском магазине. Старк, глядя на Пита теперь, думал: «Каких только не бывает в жизни встреч!» От прошлого у него сохранилось воспоминание о беззаботных, добродушных людях, веселых от любви, благодарных ему за счастье, хотя бы очень короткое; и о таких, — как, например, его жена, — которые любили без искренности, с излишними разговорами, манерно, с истерией, с таким выражением, как будто то была не любовь, не страсть, а что-то более значительное; и о таких двух-трех, очень красивых, холодных, у которых вдруг промелькало на лице хищное выражение, упрямое желание взять, выхватить у жизни больше, чем она может дать, и это были не первой молодости, капризные, не рассуждающие, властные, не умные женщины и мужчины, и когда Старк охладевал к ним, то красота их возбуждала в нем ненависть и кружева на их белье казались ему тогда похожими на чешую. Но тут всё та же несмелость, угловатость неопытной молодости, неловкое чувство; и было впечатление растерянности, как будто кто вдруг постучал в дверь. Питер, этот «парень с собачкой», к тому, что произошло, отнесся как-то особенно, очень серьезно, точно к своему падению, — так казалось, и это было странно и некстати. У него опустились, завяли черты и на лоб печально свисали кудрявые волосы, он задумался в унылой позе, точно грешник на старинной картине. — Нехорошо, — сказала парень. — Вы же первый меня не уважаете теперь. На столе в номере был арбуз. Старк отрезал себе ломоть и стал есть не спеша. Прошло, по крайней мере, полчаса в молчании. Питер был трогателен, от него веяло чистотой порядочного, наивного, мало жившего парня; одинокая свеча, горевшая на столе, едва освещала его лицо, но было видно, что у того нехорошо на душе. — Отчего бы я мог перестать уважать тебя? — спросил Старк. — Ты сам не знаешь, что говоришь. — Пусть бог меня простит! — сказал Паркер, и глаза у него наполнились слезами. — Это ужасно. — Ты точно оправдываешься. — Чем мне оправдаться? Я дурной, низкий человек, я себя презираю и об оправдании не думаю. Я не мужа обманул, а самого себя. И не сейчас только, а уже давно обманываю. Мой муж, быть может, честный, хороший человек, но ведь он инженер! Я не знаю, что он делает там, как служит, а знаю только, что он инженер. Мне, когда я вышел за него, было двадцать лет, меня томило любопытство, мне хотелось чего-нибудь получше; ведь есть же, — говорил я себе, — другая жизнь. Хотелось пожить! Пожить и пожить... Любопытство меня жгло... вы этого не понимаете, но, клянусь богом, я уже не мог владеть собой, со мной что-то делалось, меня нельзя было удержать, я сказал Квентину, что болен, и поехал сюда... И здесь всё ходил, как в угаре, как безумный... и вот я стал пошлым, дрянным человеком, которого всякий может презирать.       Старку было уже скучно слушать, его раздражал наивный тон, это покаяние, такое неожиданное и неуместное; если бы не слезы на глазах, то можно было бы подумать, что парень шутит или играет роль. — Я не понимаю, — сказал Тони тихо, — что же ты хочешь? Юноша спрятал лицо у мужчины на груди и прижался к нему. — Верьте, верьте мне, умоляю вас... — говорила Питер. — Я люблю честную, чистую жизнь, а грех мне гадок, я сам не знаю, что делаю. Простые люди говорят: нечистый попутал. И я могу теперь про себя сказать, что меня попутал нечистый. — Полно, полно... — бормотал Старк. Мужчина смотрел парню в неподвижные, испуганные глаза, целовал его, говорил тихо и ласково, и тот понемногу успокоился, и веселость вернулась к нему; стали оба смеяться. Потом, когда они вышли, на набережной не было ни души, город со своими кипарисами имел совсем мертвый вид, но море еще шумело и билось о берег; один баркас качался на волнах, и на нем сонно мерцал фонарик. Нашли извозчика и поехали в Ореанду. — Я сейчас внизу в передней узнал твою фамилию: на доске написано Бек, — сказал Старк. — Твой муж немец? — Нет, у него, кажется, дед был немец, но сам он православный.       В Ореанде сидели на скамье, недалеко от церкви, смотрели вниз на море и молчали. Ялта была едва видна сквозь утренний туман, на вершинах гор неподвижно стояли белые облака. Листва не шевелилась на деревьях, кричали цикады, и однообразный, глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое, о вечном сне, какой ожидает нас. Так шумело внизу, когда еще тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом постоянстве, в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства. Сидя рядом с молодым парнем, который на рассвете казался таким красивым, успокоенный и очарованный в виду этой сказочной обстановки — моря, гор, облаков, широкого неба, Старк думал о том, как, в сущности, если вдуматься, всё прекрасно на этом свете, всё, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве.       Подошел какой-то человек — должно быть, сторож, — посмотрел на них и ушел. И эта подробность показалась такой таинственной и тоже красивой. Видно было, как пришел пароход из Феодосии, освещенный утренней зарей, уже без огней. — Роса на траве, — сказал Питер после молчания. — Да. Пора домой.       Они вернулись в город.       Потом каждый полдень они встречались на набережной, завтракали вместе, обедали, гуляли, восхищались морем. Паркер жаловался, что дурно спит и что у него тревожно бьется сердце, задавал всё одни и те же вопросы, волнуемый то ревностью, то страхом, что Тони недостаточно уважает его. И часто на сквере или в саду, когда вблизи их никого не было, Старк вдруг привлекал парня к себе и целовал страстно. Совершенная праздность, эти поцелуи среди белого дня, с оглядкой и страхом, как бы кто не увидел, жара, запах моря и постоянное мелькание перед глазами праздных, нарядных, сытых людей точно переродили мужчину; он говорил Питеру о том, как тот хорош, как соблазнителен, был нетерпеливо страстен, не отходил от него ни на шаг, а Паркер часто задумывался и всё просил мужчину сознаться, что он его не уважает, нисколько не любит, а только видит в ней пошлого человека. Почти каждый вечер попозже они уезжали куда-нибудь за город, в Ореанду или на водопад; и прогулка удавалась, впечатления неизменно всякий раз были прекрасны, величавы. Ждали, что приедет муж. Но пришло от него письмо, в котором он извещал, что у него разболелись глаза, и умолял мужа поскорее вернуться домой. Питер заторопился. — Это хорошо, что я уезжаю, — говорила он Старку. — Это сама судьба. Парень поехал на лошадях, и Тони провожал его. Ехали целый день. Когда юноша садился в вагон курьерского поезда и когда пробил второй звонок, он говорила: — Дайте, я погляжу на вас еще... Погляжу еще раз. Вот так. Он не плакал, но был грустен, точно болен, и лицо у него дрожало. — Я буду о вас думать... вспоминать, — говорила Паркер. — Ладно, оставайтесь. Не поминайте лихом. Мы навсегда прощаемся, это так нужно, потому что не следовало бы вовсе встречаться. Ну, прощайте.       Поезд ушел быстро, его огни скоро исчезли, и через минуту уже не было слышно шума, точно всё сговорилось нарочно, чтобы прекратить поскорее это сладкое забытье, это безумие. И, оставшись один на платформе и глядя в темную даль, Старк слушал крик кузнечиков и гудение телеграфных проволок с таким чувством, как будто только что проснулся. И он думал о том, что вот в его жизни было еще одно похождение или приключение, и оно тоже уже кончилось, и осталось теперь воспоминание... Он был растроган, грустен и испытывал легкое раскаяние; ведь этот молодой человек, с которым он больше уже никогда не увидится, не был с ним счастлив; он был приветлив с парнем и сердечен, но всё же в обращении с ним, в его тоне и ласках сквозила тенью легкая насмешка, грубоватое высокомерие счастливого мужчины, который к тому же почти вдвое старше того. Всё время Питер называл Тони добрым, необыкновенным, возвышенным; очевидно, он казался ему не тем, чем был на самом деле, значит, невольно обманывал его... Здесь на станции уже пахло осенью, вечер был прохладный. «Пора и мне на север, — думал Старк, уходя с платформы. — Пора!»

***

      Дома в Москве уже всё было по-зимнему, топили печи, и по утрам, когда дочка собиралась в гимназию и пили чай, было темно, и няня ненадолго зажигала огонь. Уже начались морозы. Когда идет первый снег, приятно видеть белую землю, белые крыши, дышится мягко, славно, и в это время вспоминаются юные годы. У старых лип и берез, белых от инея, добродушное выражение, они ближе к сердцу, чем кипарисы и пальмы, и вблизи них уже не хочется думать о горах и море.       Старк был москвич, вернулся он в Москву в хороший, морозный день, и когда надел шубу и теплые перчатки и прошелся по Петровке, и когда в субботу вечером услышал звон колоколов, то недавняя поездка и места, в которых он был, утеряли для него всё очарование. Мало-помалу он окунулся в московскую жизнь, уже с жадностью прочитывал по три газеты в день и говорил, что не читает московских газет из принципа. Его уже тянуло в рестораны, клубы, на званые обеды, юбилеи, и уже ему было лестно, что у него бывают известные адвокаты и артисты и что в докторском клубе он играет в карты с профессором. Уже он мог съесть целую порцию селянки на сковородке...       Пройдет какой-нибудь месяц, и Питер Паркер, казалось ему, покроется в памяти туманом и только изредка будет сниться с трогательной улыбкой, как снились другие. Но прошло больше месяца, наступила глубокая зима, а в памяти всё было ясно, точно расстался он с Питом только вчера. И воспоминания разгорались всё сильнее. Доносились ли в вечерней тишине в его кабинет голос ребенка, приготовлявшего уроки, слышал ли он романс или орган в ресторане, или завывала в камине метель, как вдруг воскресало в памяти всё: и то, что было на молу, и раннее утро с туманом на горах, и пароход из Феодосии, и поцелуи. Он долго ходил по комнате и вспоминал, и улыбался, и потом воспоминания переходили в мечты, и прошедшее в воображении мешалось с тем, что будет. Питер Паркер не снился ему, а шел за ним всюду, как тень, и следил за ним. Закрывши глаза, он видел юношу, как живого, и он казался красивее, моложе, нежнее, чем был; и сам Тони казался себе лучше, чем был тогда, в Ялте. Парень по вечерам глядел на мужчину из книжного шкапа, из камина, из угла, он слышал его дыхание, ласковый шорох его одежды. На улице он провожал взглядом парней, искал, нет ли похожего на него...       И уже томило сильное желание поделиться с кем-нибудь своими воспоминаниями. Но дома нельзя было говорить о своей любви, а вне дома — не с кем. Не с жильцами же и не на работе. И о чем говорить? Разве он любил тогда? Разве было что-нибудь красивое, поэтическое, или поучительное, или просто интересное в его отношениях к Питеру? И приходилось говорить неопределенно о любви, и никто не догадывался, в чем дело, и только жена шевелила своими темными бровями и говорила: — Тебе, Энтони, совсем не идет роль фата. Однажды ночью, выходя из докторского клуба со своим партнером, лаборантом, он не удержался и сказал: — Если б вы знали, с каким очаровательным юношей я познакомился в Ялте! Лаборант сел в такси и поехал, но вдруг обернулся и окликнул: — Мистер Старк! — Что? — А давеча вы были правы: осетрина-то с душком!       Эти слова, такие обычные, почему-то вдруг возмутили Старка, показались ему унизительными, нечистыми. Какие дикие нравы, какие лица! Что за бестолковые ночи, какие неинтересные, незаметные дни! Неистовая игра в карты, обжорство, пьянство, постоянные разговоры всё об одном. Ненужные дела и разговоры всё об одном отхватывают на свою долю лучшую часть времени, лучшие силы, и в конце концов остается какая-то куцая, бескрылая жизнь, какая-то чепуха, и уйти и бежать нельзя, точно сидишь в сумасшедшем доме или в арестантских ротах!       Тони не спал всю ночь и возмущался и затем весь день провел с головной болью. И в следующие ночи он спал дурно, всё сидел в постели и думал или ходил из угла в угол. Ребенок ему надоел, работа надоела, не хотелось никуда идти, ни о чем говорить.       В декабре на праздниках он собрался в дорогу и сказал жене, что уезжает в Петербург хлопотать за одного молодого человека, — и уехал в С. Зачем? Он и сам не знал хорошо. Ему хотелось повидаться с Питером и поговорить, устроить свидание, если можно.       Приехал он в С. утром и занял в гостинице лучший номер, где весь пол был обтянут серым солдатским сукном и была на столе чернильница, серая от пыли, со всадником на лошади, у которого была поднята рука со шляпой, а голова отбита. Швейцар дал ему нужные сведения: мистер Бек живет на Старо-Гончарной улице, в собственном доме — это недалеко от гостиницы, живет хорошо, богато, его все знают в городе.       Тони не спеша пошел на Старо-Гончарную, отыскал дом. Как раз против дома тянулся забор, серый, длинный, с гвоздями. «От такого забора убежишь», — думал Старк, поглядывая то на окна, то на забор.       Он соображал: сегодня день неприсутственный, и муж, вероятно, дома. Да и всё равно, было бы бестактно войти в дом и смутить. Если же послать записку, то она, пожалуй, попадет в руки мужу, и тогда всё можно испортить. Лучше всего положиться на случай. И он всё ходил по улице и около забора поджидал этого случая. Он видел, как в ворота вошел нищий и на него напали собаки, потом, час спустя, слышал игру на рояли, и звуки доносились слабые, неясные. Должно быть, Питер играл. Парадная дверь вдруг отворилась, и из нее вышла какая-то старушка, а за нею бежал знакомый золотистый ретривер. Старк хотел позвать собаку, но у него вдруг забилось сердце, и он от волнения не мог вспомнить, как зовут пса.       Он ходил и всё больше и больше ненавидел серый забор, и уже думал с раздражением, что Паркер забыл о нем и, быть может, уже развлекается с другим, и это так естественно в положении молодого парня, который вынужден с утра до вечера видеть этот проклятый забор. Он вернулся к себе в номер и долго сидел на диване, не зная, что делать, потом обедал, потом долго спал. «Как всё это глупо и беспокойно, — думал он, проснувшись и глядя на темные окна; был уже вечер. — Вот и выспался зачем-то. Что же я теперь ночью буду делать?»       Он сидел на постели, покрытой дешевым серым, точно больничным одеялом, и дразнил себя с досадой: «Вот тебе и парень с собачкой... Вот тебе и приключение... Вот и сиди тут».       Еще утром, на вокзале, ему бросилась в глаза афиша с очень крупными буквами: шла в первый раз «Гейша». Он вспомнил об этом и поехал в театр. «Очень возможно, что Пит бывает на первых представлениях», — думал он.       Театр был полон. И тут, как вообще во всех губернских театрах, был туман повыше люстры, шумно беспокоилась галерка; в первом ряду перед началом представления стояли местные франты, заложив руки назад; и тут, в царской ложе, на первом месте сидела дочь мэра в боа, а сам мэр скромно прятался за портьерой, и видны были только его руки; качался занавес, оркестр долго настраивался. Всё время, пока публика входила и занимала места, Тони жадно искал глазами.       Вошла и Питер Паркер. Он села в третьем ряду, и когда Тони взглянул на него, то сердце у мужчины сжалось, и он понял ясно, что для него теперь на всем свете нет ближе, дороже и важнее человека; парень, затерявшаяся в провинциальной толпе, эта мальчик, ничем не замечательный, с дешевою программкою в руках, наполнял теперь всю жизнь Тони Старка, был его горем, радостью, единственным счастьем, какого он теперь желал для себя; и под звуки плохого оркестра, дрянных обывательских скрипок он думал о том, как Питер хорош. Думал и мечтал.       Вместе с Питом вошел и сел рядом мужчина средних лет с небольшою бородкою, очень высокий; он при каждом шаге покачивал головой и, казалось, постоянно кланялся.       Вероятно, это был муж, которого она тогда в Ялте, в порыве горького чувства, обозвала инженером. И в самом деле, в его фигуре, в бороде, в хитрых глазах было что-то неестественное, улыбался он сладко, и в петлице у него блестел какой-то ученый значок.       В первом антракте муж ушел курить, Питер остался в кресле. Тони, сидевший тоже в партере, подошел к нему и сказал дрожащим голосом, улыбаясь насильно: — Здравствуйте.       Парень взглянул на него и побледнел, потом еще раз взглянул с ужасом, не веря глазам, и крепко сжал в руках программку, очевидно, борясь с собой. Оба молчали. Пит сидел, Тони стоял, испуганный его смущением, не решаясь сесть рядом. Запели настраиваемые скрипки и флейта, стало вдруг страшно, казалось, что из всех лож смотрят. Но вот Паркер встал и быстро пошел к выходу; Тони — за ним, и оба шли бестолково, по коридорам, по лестницам, то поднимаясь, то опускаясь, и мелькали у них перед глазами какие-то люди в судейских, учительских и удельных мундирах, и всё со значками; мелькали дамы, шубы на вешалках, дул сквозной ветер, обдавая запахом табачных окурков. И Старк, у которого сильно билось сердце, думал: «О господи! И к чему эти люди, этот оркестр...»       И в эту минуту он вдруг вспомнил, как тогда вечером на станции, проводив Питера, говорил себе, что всё кончилось и они уже никогда не увидятся. Но как еще далеко было до конца!       На узкой, мрачной лестнице, где было написано «Ход в амфитеатр», парень остановился. — Как ты меня испугал! — сказал он, тяжело дыша, всё еще бледный, ошеломленный. — О, как ты меня испугал! Зачем ты приехали? Зачем? — Но пойми, Пит, пойми... — проговорил Тони вполголоса, торопясь. — Умоляю тебя, пойми...       Юноша глядел на него со страхом, с мольбой, с любовью, глядел пристально, чтобы покрепче задержать в памяти его черты. — Я так страдаю! — продолжал Паркер, не слушая его. — Я всё время думал только о тебе, я жил мыслями о тебе. И мне хотелось забыть, забыть, но зачем, зачем ты приехал?       Повыше, на площадке, два гимназиста курили и смотрели вниз, но Старку было всё равно, он привлек к себе Питера и стал целовать его лицо, щеки, руки. — Что ты делаешь, что ты делаешь! — говорил парень в ужасе, отстраняя мужчину от себя. — Мы с тобой обезумели. Уезжай сегодня же, уезжай сейчас... Заклинаю тебя всем святым, умоляю... Сюда идут!       По лестнице снизу вверх кто-то шел. — Ты должен уехать... — продолжала Пит шёпотом. — Слышишь, Тони? Я приеду к тебе в Москву. Я никогда не был счастлив, я теперь несчастен и никогда, никогда не буду счастлив, никогда! Не заставляй же меня страдать еще больше! Клянусь, я приеду в Москву. А теперь расстанемся! Мой милый, добрый, дорогой мой, расстанемся!       Парень пожал мужчине руку и стал быстро спускаться вниз, всё оглядываясь на него, и по глазам того было видно, что он в самом деле не был счастлив. Старк постоял немного, прислушался, потом, когда всё утихло, отыскал свою вешалку и ушел из театра.

***

      И Питер Паркер стал приезжать к Тони в Москву. Раз в два-три месяца он уезжала из С. и говорил мужу, что едет посоветоваться с профессором насчет своей болезни, — и муж верил и не верил. Приехав в Москву, он останавливался в «Славянском базаре» и тотчас же посылала к Старку человека в красной шапке. Старк ходил к нему, и никто в Москве не знал об этом.       Однажды Тони шел к Питу таким образом в зимнее утро (посыльный был у него накануне вечером и не застал). С ним шла его дочь, которую хотелось ему проводить в гимназию, это было по дороге. Валил крупный мокрый снег. — Теперь три градуса тепла, а между тем идет снег, — говорил Тони дочери. — Но ведь это тепло только на поверхности земли, в верхних же слоях атмосферы совсем другая температура. — Папа, а почему зимой не бывает грома?       Он объяснил и это. Он говорил и думал о том, что вот он идет на свидание и ни одна живая душа не знает об этом и, вероятно, никогда не будет знать. У него были две жизни: одна явная, которую видели и знали все, кому это нужно было, полная условной правды и условного обмана, похожая совершенно на жизнь его знакомых и друзей, и другая — протекавшая тайно. И по какому-то странному стечению обстоятельств, быть может, случайному, всё, что было для него важно, интересно, необходимо, в чем он был искренен и не обманывал себя, что составляло зерно его жизни, происходило тайно от других, всё же, что было его ложью, его оболочкой, в которую он прятался, чтобы скрыть правду, как, например, его работа, споры в клубе, хождение с женой на юбилеи, — всё это было явно. И по себе он судил о других, не верил тому, что видел, и всегда предполагал, что у каждого человека под покровом тайны, как под покровом ночи, проходит его настоящая, самая интересная жизнь. Каждое личное существование держится на тайне, и, быть может, отчасти поэтому культурный человек так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная тайна.       Проводив дочь в гимназию, Старк отправился в «Славянский базар». Он снял пальто внизу, поднялся наверх и тихо постучал в дверь. Питер, одетый в его любимый серый кардиган, утомленный дорогой и ожиданием, поджидал его со вчерашнего вечера; он была бледен, глядел на Тони и не улыбался, и едва Старк вошел, как юноша уже раключил его в объятия. Точно они не виделись года два, поцелуй их был долгий, длительный. — Ну, как живешь там? — спросил Тони. — Что нового? — Погоди, сейчас скажу... Не могу.       Не мог говорить, так как не хотел вспоминать ту жизнь. «Как я его понимаю», — подумал Тони и сел в кресло.       Потом мужчина позвонил и сказал, чтобы ему принесли чаю; и потом, когда пил чай, парень всё стоял, отвернувшись к окну... Он был расстроен от волнения, от скорбного сознания, что их жизнь так печально сложилась; они видятся только тайно, скрываются от людей, как воры! Разве жизнь их не разбита? — Ну, перестань! — сказал Тони.       Для него было очевидно, что эта их любовь кончится еще не скоро, неизвестно когда. Питер привязывался к нему всё сильнее, обожал его, и было бы немыслимо сказать ему, что всё это должно же иметь когда-нибудь конец; да он бы и не поверила этому.       Он подошел к юноше и взял его за плечи, чтобы приласкать, пошутить, и в это время увидел себя в зеркале.       Голова его уже начинала седеть. И ему показалось странным, что он так постарел за последние годы, так подурнел. Плечи, на которых лежали его руки, были теплы и вздрагивали. Он почувствовал сострадание к этой жизни, еще такой теплой и красивой, но, вероятно, уже близкой к тому, чтобы начать блекнуть и вянуть, как его жизнь. За что Питер его любит так? Тони всегда казался людям не тем, кем был, и любили они в нем не его самого, а человека, которого создавало их воображение и которого они в своей жизни жадно искали; и потом, когда замечали свою ошибку, то все-таки любили. И ни один из них не был с ним счастлив. Время шло, он знакомился, сходился, расставался, но ни разу не любил; было всё что угодно, но только не любовь.       И только теперь, когда у него голова стала седой, он полюбил, как следует, по-настоящему — первый раз в жизни.       Питер Паркер и Тони Старк любили друг друга, как очень близкие, родные люди, как мужья, как верные друзья; им казалось, что сама судьба предназначила их друг для друга, и было непонятно, для чего один женат, а другой замужем; и точно это были две перелетные птицы, которых поймали и заставили жить в отдельных клетках. Они простили друг другу то, чего стыдились в своем прошлом, прощали всё в настоящем и чувствовали, что эта их любовь изменила их обоих.       Прежде, в грустные минуты, Тони успокаивал себя всякими рассуждениями, какие только приходили ему в голову, теперь же ему было не до рассуждений, он чувствовал глубокое сострадание, хотелось быть искренним, нежным... — Перестань, мой любимый, — говорил Старк. — Не расстраивайся... Теперь давай поговорим, что-нибудь придумаем.       Потом они долго советовались, говорили о том, как избавить себя от необходимости прятаться, обманывать, жить в разных городах, не видеться подолгу. Как освободиться от этих невыносимых пут? — Как? Как? — спрашивал Тони, хватая себя за голову. — Как?       И казалось, что еще немного — и решение будет найдено, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается.