Яблочный блюз

Я искал тебя здесь и там и думал – свихнусь. Я не нашёл тебя ни здесь, и ни там, теперь я точно свихнусь. О гитара, и струны, священный союз, Когда кидает любовь, начинается блюз. Чиж и Ко

Автомобиль плавно затормозил, вкатившись на стоянку у санатория. Не шикарный гелендваген, на котором Павел рассекал ещё пару лет назад — боже упаси. Скромная серенькая тойота. Служебная — положенная теперь по статусу председателю комитета по культуре и туризму при областном законодательном собрании. С прилагающимся довеском в виде зашуганного, вялого и медлительного, похожего на белую моль, водителя Вадика. Впрочем, на Вадика грех жаловаться: конечно, водит парень не как ас и порой чрезмерно осторожен на дороге (любящего скорость и драйв Павла это раздражает), однако он молчалив и услужлив, и это босса устраивает. Молчание и услуги, правда, — за отдельную плату. Пусть. Павел — человек не жадный, зато так надёжнее, чем… А, неважно! Вадик выкарабкался из машины первым, распахнул перед Дарницким дверь. Павел поморщился. Сколько раз просил так не делать, а он всё равно… Никак не отучишь, нахватался приличных манер, пока возил начальницу департамента образования. Павел не сделал на этот раз замечания, но парень, зафиксировав его недобрый взгляд, сообразил, видимо, что допустил оплошность, которая не останется безнаказанной, и посерел лицом, дёрнулся всем телом, инстинктивно поджал ягодицы. Дарницкий самодовольно ухмыльнулся: любил, когда его боялись. Он вышел, огладил широкими ладонями затёкшую от долгого неподвижного сидения поясницу. В стёклах машины (не затемнённых — не положено, жаль) оглядел своё отражение, привычно полюбовался ладным телом под чёрной обтягивающей майкой, широкоскулым мужественным лицом с крупным носом, насмешливо прищуренными карими глазами, ровными после посещения недешёвого салона бровями и там же тщательно обработанной бородой. Он сам себе нравился сейчас. Как и всегда. Диагноз — нарциссизм? Возможно. Сколько себя помнил Павел, он всегда был доволен собой. Даже будучи подростком никаких комплексов по поводу своей внешности или чего другого не испытывал. А собственным характером, властным и эгоистичным, даже гордился. Скромных и добреньких презирал. Сам всегда добивался, чего хотел, не просьбой, а жёстким требованием. А хотелки были не всегда материальные, чаще — иного рода. В школе Паша Дарницкий если и затаскивал какого-нибудь нерасторопного пятиклассника под лестницу, чтобы обшарить его карманы, так не потому что ему не хватало мелочи на пирожок с повидлом. Деньги у него водились, родители сыночку Пашеньке ни в чём не отказывали. А вот от власти над малышнёй он получал ни с чем несравнимое удовольствие. Потемневшие и округлившиеся от страха глаза пацанов завораживали; трясущиеся от страха коленки заводили не на шутку. «Ну, что, мой хороший, делиться будем? — с ироничной ласковостью интересовался он. — Как так — нет? Не при деньгах? А если я проверю? Ай, некрасиво обманывать. Завтра ещё столько же принесёшь — понял? И… сам на второй перемене сюда придёшь, радость моя. Ибо неохота мне за тобой по всей школе бегать». Приходили, несли. А если какой-нибудь мелкий пиздюк додумывался пожаловаться учительнице, то… «Ну, Эвелина Степановна… Какие деньги, что значит — вымогал? Мальчик что-то перепутал. Или немного нафантазировал. Наверное, вчера фильм про бандитов по телеку посмотрел, вот ему и приснилось. Да, малыш?» — и всё это с очаровательной улыбкой, пальцами с чистыми и ровными ногтями поправляя тёмно-русую чёлку. Кому скорее поверит замотанная непомерной школьной нагрузкой и неустроенным семейным бытом Эвелина в серой кофточке — вежливому аккуратному девятикласснику, выпускнику художественной школы, чей натюрморт с грушами и сливами украшает директорский кабинет, или растрёпанному мальцу с соплёй до нижней губы? Конечно, пятиклашка перепутал. Может быть, даже потерял эти деньги или сам потратил на какую-нибудь ерунду, а теперь пытается свалить на другого свои грехи. Если бы ребёнок обвинил одного из тех охламонов, которые, как только в школе ввели демократию и отменили школьную форму, сразу принялись срывать уроки истории и ходить на занятия в дедушкиных трениках, она бы не удивилась. Но Дарницкий прекрасен, как юный римский бог в итальянском костюме, и он вне подозрений. Уже в те давние годы Павел умел не только стращать, но и очаровывать. И то, и другое во взрослой жизни пригодилось. Сначала в бизнесе (ой, вот не надо ля-ля про благословенные папашины денежки, не всё так просто в этом лучшем из миров), а потом и в политике (пусть пока городского и областного масштаба, но нужно же с чего-то начинать). Если хорошенько подумать, его теперешний статус мало чем отличался от прежнего. Гроза школьных коридоров и любимец престарелых учительниц одновременно — вот кем был он, Паша Дарницкий, в свои пятнадцать-семнадцать лет. Сейчас ему тридцать пять, и… разве не то же самое? Масштабы иные, суть прежняя. Суть. И сущность. Сучность, бля! Зря Вадик надеялся пересидеть в автомобиле те три-четыре часа, что Павел будет млеть под берёзовым веником в русской бане и накачиваться русской же, из недешёвых сортов, водкой в компании высокопоставленных приятелей. — Оставь машину, — скомандовал шофёру депутат законодательного собрания. — Пойдёшь со мной. Зачем он это сделал? Кому хуже-то? Это ведь не компания Волкова, где к подобному выверту отнеслись бы спокойно… и с интересом даже. Нет теперь в Славске Волкова — Виктор Львович в Москве, пошёл на повышение. Его, Павла Дарницкого, старший друг и покровитель с собой не взял. Да и в каком качестве тот бы при нём находился? Кем был бы — личным помощником в постельных делах, вместо Юрочки? Нахуй такое счастье. Здесь он на своём месте, областной парламент, в который его выдвинули (попробовали бы не выдвинуть!) от одной небезызвестной партии — большой шаг вперёд по сравнению с городским советом, депутатом которого он был не так давно; рулить делами культуры ему доверили и на этом уровне. Приходится ездить по малым городам, посёлкам и сёлам — хлопотно, однако иногда бывает забавно. Официальные встречи и взаимодействие с прессой организует некая Инна Сусанина — толковая дамочка, знающая и всякие бюрократические штучки, и людскую психологию до мелочей. Но при всём при этом окружают его теперь другие люди, живущие по иным правилам. Следовало бы не лезть в чужой монастырь со своим уставом. Затихариться, присмотреться. Поначалу так и поступал, а тут вдруг не выдержал — захотелось, блядь, выебнуться. Проверить новых знакомых на вшивую толерантность. Его, недавно влившегося в этот небольшой неформальный спаянный и споенный коллектив депутатов и чиновников, особо и не ждали. Основная компания была в сборе — семь здоровенных мужиков, когда-то имевших спортивную стать или военную выправку, а сейчас от неподвижного пребывания в начальственных креслах несколько обрюзгших. В оформленном в стиле «а ля рашен избушка» банкетном зале загородного гостевого домика они сидели за массивным столом, накрытым льняной скатертью, без привычных взгляду деловых костюмов — одетые по-простому, некоторые даже в дачных поношенных штанах и расстёгнутых рубашках или растянутых на пузе футболках. Держали в руках бокалы с красиво переливающейся на донышках золотистой жидкостью. Решили перед заходом в парилку размяться коньячком с лёгкой закуской? Вот это они зря. Спиртное перед баней — варварство же. На жахнувшую о косяк дверь обернулись разом. Посмотрели с брезгливым удивлением — не на Павла, на Вадика. Заробевший у порога худощавый юноша в белой футболке с символикой молодёжной экологической акции и обрезанных под коленками джинсах явно был не их поля ягода. Для чего Павел привёл его с собой, им было непонятно. — Вадик, мой водитель, — коротко сказал он. Кажется, только Фёдор Власов, пятидесятилетний военком, что-то смекнул. Нехорошо так ухмыльнулся в свои густые усы и в общей суматохе руки Вадику не подал. Все остальные шумно и суетливо потянулись через стол к обоим вошедшим с рукопожатиями. Кто-то даже покровительственно хлопнул Вадика по спине: мол, не тушуйся, пацан, все свои. Странно, конечно, что этот без году неделя депутат шофёра с собой на сабантуй притащил и усадил за общий стол. Перебор с демократией. Хотя… в бане генералов нет, все знают. Павел взял протянутый ему бокал, наполненный доверху — штрафную опоздавшему. Вадику всунул в потную ладонь стакан с яблочным соком: за рулём никакого алкоголя! Чокнувшись со всеми «за встречу», Павел выпил коньяк одним длинным глотком. Обожгло пищевод, но уже через минуту по всему организму разлилась приятная успокаивающая теплота. Через несколько лаконичных тостов Павел позорно расслабился и, похоже, перестал соображать, где он, кто эти люди вокруг него и как подобает себя вести в этом кругу. — Павел Евгеньевич, закусывайте! — Вадик протянул ему дольку апельсина. Павел прихватил её губами, попутно облизав мягкие подушечки тонких не по-шофёрски пальцев. Вспомнил фильм про Шарапова, как тот бандитам «Мурку» на рояле играл. Вадик, выпускник музыкальной школы по классу фортепиано, в водители пошёл не от хорошей жизни: мать стала инвалидом после взрыва газа на заводе, где работала, да ещё подружка ухитрилась забеременеть от восемнадцатилетнего пацана. Возможно, и не от него, но Вадика легко убедить в чём угодно. Сейчас его трясло из-за повестки в армию. Он туда отчаянно не хотел. Неходячая мамаша, безработная жена и сопливый сыночек повисли на его шее, и рад бы сбежать на край земли, да всех ему жалко. Содержать эту ораву безумно дорого. Вадик легко соглашался на всё, что от него требовал Павел. Вадик не гей. И не би. Но ему нужны деньги. Очень нужны. Катастрофически. Деньги и освобождение от армии. У него была отсрочка, пока учился в колледже на того же водителя — три года. Ну, как учился? Сдал на права, как только стукнуло восемнадцать, возил по городу и за город даму из департамента образования. А та, видимо, что-то шепнула на ушко директору колледжа, и на пропуски Вадиком занятий преподаватели смотрели сквозь пальцы. Зачёты и экзамены вольный слушатель сдавал на твёрдые тройки, получал социальную стипендию — одной её, без шофёрской зарплаты, и на хлеб с маргарином не хватило бы. Вадик получил диплом; армейские сапоги и автомат вновь замаячили на горизонте. Кто-то из знакомых посоветовал завести второго ребёнка, но что-то у молодых не получалось. Павел однажды от нечего делать выслушал эту историю и опрометчиво пообещал посодействовать. Не с зачатием младенца, конечно, хотя… была бы Вадькина жена посимпатичней самого Вадьки — не отказался бы, а так… Оно ему надо? Процедил сквозь зубы, что попробует поговорить с военкомом. Друзья не друзья, но вместе пьют время от времени, вдруг что и выгорит. Вадик прямо-таки расцвёл-заулыбался, так ему пришлась по душе эта идея. Знал ведь, что придётся ему за такое отрабатывать всеми болезненными и тошнотворными для него способами, а всё равно… — Вот он, военком, — шепнул Вадику Павел, кивнув на Власова. — Сегодня и поговорю с ним насчёт тебя. Вадик вздохнул — вроде как облегчённо. Допил из стакана остатки сока, цапнул бутерброд с икрой. Наверное, дома он таких деликатесов и по праздникам не пробовал. И Павел его особо не баловал. Нехуй привыкать к хорошей жизни! Сейчас, правда, ничего не сказал: не пристыдил, не одёрнул. Припомнит ему позже. За этим Павел следил строго: у него всегда был повод за какую-либо провинность отшлёпать своего непослушного мальчика. Нравилось ему это дело, и даже мысль об этом возбуждала. Павел опустил руку под стол, пощупал Вадика за костлявую коленку. Медленно провёл пятернёй по обтянутому джинсой бедру до самого паха. Расстегнул молнию, оттянул нетерпеливыми пальцами резинку трусов. Проделывал всё это скорее из озорства, чем из стремления доставить парню удовольствие. На его ласки Вадик никак не реагировал. Натурал же! Или, мать его, импотент. Небось, у него не только на любимого босса, но и на родную жену не стоит. Потому и второго сопливого завести не могут. А первый — вот как пить дать не от него. Наглая девица подсунула наивному Вадику нагулянное отродье — воспитывай, добрый человек! А он и рад стараться. Павла злила безучастность Вадика. Иногда просто до белого каления доводила его равнодушная покорность. Ну, не нравится тебе (понятно, из натурала насильно гея не сделаешь, против матушки-природы не попрёшь), так хотя бы вырывайся, кричи. Вадик не рыдал и не сопротивлялся даже в первый раз; подставлялся вяло и отстранённо. И порку широким ремнём (к плёткам и розгам, нежно любимым Виктором Львовичем, Павел относился без энтузиазма, считал их грёбаным эстетством) переносил равнодушно, без воплей и стонов. Скучно с ним было. Хотелось ярких эмоций — страха, ненависти; обожания, рождённого ненавистью и страхом. Ему редко на такое везло, почти никогда не удавалось заиметь утеху для тела и этакую щекоталочку для нервов в одном флаконе. Смазливым девицам и сладким мальчикам счёт шёл на сотни. Что-либо, о чём стоило вспоминать, встретилось ему лишь дважды. Два. Ебучих. Раза. Всего. За тридцать пять грёбаных лет жизни. Первый раз это была Маринка. Девочка-отличница с короткой стрижкой, сердито сверкавшая серо-зелёными глазами из-под очков в золотой оправе. Недоступная. Впрочем, студенческой братии это её качество было до лампочки. Как в детском анекдоте про неуловимого Джо: никому он нафиг не нужен! Стоило ли ухаживать за строгих правил барышней, которая потискать грудь позволит только после свадьбы, если вокруг полно разнузданных блядей и примитивных давалок? Никто не зарился на Маринкину хвалёную девственность. А вот Пашку почему-то зацепило. Жрать не мог. Спать не мог — член колом стоял и в одеяло упирался. Дрочить достало; секс с другими напоминал ту же мастурбацию: всё равно она мерещилась, девушка-мечта. Сначала он пробовал стандартный охмурёж: цветы, шоколадки с записками, кино, кафе-мороженое, покатушки по Волге на речном трамвайчике. Обычно с девчонками это прокатывало. Сдавались на милость победителя ещё на этапе кинотеатра, сами липнуть начинали после романтичного поцелуя в последнем ряду. До речного трамвайчика ни разу не доходило. С Маринкой же дошло — страшно сказать! — до байдарочного похода. И — мимо. Песни у костра орал под гитару — чуть не сорвал голос. Маринка глядела на него с восторгом. В стёклах её очков блестело по маленькому оранжевому костру. Спали в одной палатке. В застёгнутых наглухо ебучих спальных мешках, блядь! Павел решил действовать по-другому. Зазвал подругу в гости на чай, пообещал сливочный торт и полный комплект близких родственников за столом. На самом деле, наоборот, выбрал время, когда родители умотали на дачу с ночёвкой. Сцепил ей запястья заранее выпрошенными под это дело у знакомого мента наручниками. Поначалу Маринка всё приняла за шутку, но потом… совсем не смешно было, в общем. Она кричала, плакала, умоляла её не трогать. Кусалась, лягалась. Не помогло. Его только ещё больше распаляло всё это. Всю ночь без передыху Паша имел свою сокурсницу во все физиологические отверстия во всех тех позах, какие только могли возникнуть в его воспалённом воображении. Утром снял наручники со своей осуществившейся мечты, получил по довольной наглой морде маленькой, но тяжёлой ладошкой и распрощался с девочкой-отличницей навсегда. Навсегда? Ха! Ничего не вышло. Четыре месяца Маринка снилась ему — бесстыдно обнажённая, зарёванная, злая, невыносимо прекрасная на забрызганных кровью и спермой простынях. Дарницкий забил на все дебильные принципы, купил букет белых роз и кольцо в бархатной коробочке, пошёл делать предложение. Маринка согласилась. В тот момент она уже поняла, что беременна Сонечкой. Жизнь после этого покатилась вперёд быстро и уверенно — куда там речному трамвайчику с его плавным ходом! Кстати, только недавно Павел узнал, что никаких трамвайчиков теперь на Волге нет. Сонечке четырнадцать лет, Сонечка даже не представляет себе, что это такое. Катер, обыкновенный катер, на верхней палубе которого устраивали танцы. Нет, не знает, не видела. Она и отцовский рассказ о школьных дискотеках слушала с затаённым ужасом: её педагогам даже в голову не приходит организовать что-либо подобное в стенах элитной гимназии. Оно и к лучшему. Наверное. Сонечкины сверстницы и сверстники ходят по ночным клубам, всеми правдами и неправдами пробираясь туда, где строгое «восемнадцать плюс». Сам видел. Не только видел — не далее, как в минувшую пятницу грубо вжимал в стену по-европейски чистого, благоухающего освежителем воздуха клубного туалета взвизгивающее от страха тонконогое существо, лез жадными пальцами под короткую юбчонку. Сонечка в таких заведениях не появлялась, и слава богу, в которого Павел давно уже не верил. Её интересовали только учёба и конференции юных экологов-краеведов — вся в мать, этакая прекрасная ботаничка. Того, кто посмеет обидеть его дочь, Павел собственными руками порвёт на части и закатает в асфальт. — Павел Евгеньевич, не надо. Заметят, — Вадик перехватил его шарящую в сокровенных местах руку своими музыкальными пальцами. Ага, значит, не такой уж он безэмоциональный. Публичность, огласка — вот чего он боится. Надо будет как-то это использовать. В гей-клуб его затащить, что ли? Никогда не приходило в голову подобное, а теперь подумалось: неплохо бы выбраться с Вадиком в заведение Артура и посмотреть, как белая моль поведёт себя во фривольной обстановке. Раскрепостится? Или, наоборот, зажмётся — хуже некуда? Получается, ему всё-таки интересен этот Вадик — спокойный, равнодушный, бесстрастный. А сам он, Павел, — страстный, да? Страсть, которую он испытывал к Маринке, прошла довольно скоро после свадьбы. Осталось что-то другое. Уважение, что ли? Он вспомнил, как Маринка с огромным пузом, уродующим стройную фигурку, зубрила билеты к госам и его, здоровенного балбеса, тыкала носом в тетрадки: учи, учи. В роддом её увозили на скорой прямо из университета. Красный диплом получала, неловко локтем придерживая тяжёлую от молока грудь. И командовала строителями, переделывавшими двухэтажную развалюху в историческом центре города в шикарный особняк, таская за собой коляску с мирно посапывающей под громкие матюги Сонечкой. В первые годы жизни дочка оправдывала данное ей имя — дрыхла чуть ли не круглые сутки, не было с ней особых хлопот. Потом уже Маринка проговорилась: она тогда сидела на сильных успокоительных, и Сонечка глотала грудное молоко, насыщенное медикаментами. До жути спокойные — что мать, что дочь. На лекарствах. Обе. От ненависти лекарство разве есть? А… от любви? Хуйня. Нет никакой любви. Все эти нежные чувства придумали ебанутые поэты, которым никто не даёт. Сублимация и всё такое, как завещал дядюшка Фрейд. То, о чём стоило вспоминать, дубль два, встретилось Павлу четыре года назад, то есть где-то около десятилетнего юбилея их с Маринкой счастливой супружеской жизни. Ну, не счастливой, ладно. Нормальной. Нормальной же?! На первом этаже отремонтированного особняка размещался сначала магазин с товарами для школы и творчества. Затем торговлю тетрадками и карандашами передвинули в другие помещения, потому что понадобилось место для офиса туристической фирмы «Бригантина». Её владелицей по документам считалась Маринка. Впрочем, почему считалась? Уверенно брала управление в свои нежные ручки, когда Павел отвлекался на предвыборную кампанию (на тот момент ещё в городской совет), на заботу о благе избирателей (ха!), на пьянки-гулянки… на творчество. Кто бы мог подумать — в те годы Дарницкий снова начал рисовать! Конечно, не тупые натюрморты, как во время учёбы в художке, и не батальные сцены с пиратами и ковбоями, как до неё. Что-то странное выползало на белую бумагу с помощью жирных карандашных линий: многодетальные мрачноватые абстракции. Маринка брезгливо фыркала, воротила нос от мужниных почеркушек, а некоторым знатокам работы Павла нравились. Без шуток! Один известный искусствовед даже благосклонно упомянул его имя в обзоре современного художественного творчества — и статья не была проплаченной, честное слово. Ему было приятно, чёрт побери! С рисунков всё и началось: попросили материально поддержать форум творческой молодёжи в бывшем пионерском лагере, и ему вдруг захотелось в нём поучаствовать. Пробило на ностальгию, вспомнились студенческие посиделки времён ухаживания за Маринкой. Думал, будет ощущать себя неловко: солидный бородатый дядька, затесавшийся в компанию нахальных, громко ржущих по любому поводу подростков. Однако вместе с мальчишками тусовалась женщина его лет, похожая на Маринку сохранившейся к тридцати стройной узкобёдрой фигуркой и умением парой слов призвать к порядку шайку лоботрясов, сохранив при этом имидж своей в доску, и он решился нырнуть с головой в омут неформального общения. В крайнем случае сделал бы вид, что ухлёстывает за этой… Алёной, кажется. Пытался вести себя как хорошо воспитанный взрослый, снизошедший до задушевных бесед и невинных развлечений с детворой. Болтал, шутил, горланил под гитару песни своей молодости. Он старался, честно. Не смог. Снесло крышу в итоге. Капитально снесло. Очень некстати оказался в той компании один из сладких мальчиков Волкова — Алёшка Костров. Впрочем, неудивительно, что он был там, — студент художественного училища, подающий надежды — а как же! Некстати, или… Возможно, наоборот, было большой удачей его присутствие. Было на ком сорваться, с чьей помощью спустить застоявшийся пар, над чьим ладным телом наиздеваться, натешиться вволю. Пацану досталось сполна за его хамство и неуважение к старшим. И Павел определённого рода удовольствие испытал — кончил несколько раз прямо феерически. С ним, кстати, всегда так — тоже талант своего рода. Однако легче не стало. Он не получил того, чего хотел. Точнее — кого. И ведь ничего такого в том мальчишке не было. Конечно, не скажешь (как про того же Вадика, например), что ни кожи, ни рожи. Симпатичный паренёк. И вполне в его вкусе: хрупкие, миниатюрные Павлу всегда нравились. Темноволосый, но не смуглый, а белокожий, с почти прозрачными веснушками на острых скулах и широких крыльях носа, с бледно-розовыми нецелованными губами. Павел рассматривал его детально, залипая на каждую мелочь: завиток волос над маленьким ухом, тонкую шейку с выпирающим верхним позвонком, ломкие запястья. Будто перед ним не пацан, а произведение искусства. Дожили, блядь! Павел не собирался насиловать мальчишку. Хотел по-хорошему. Но столкнулся с яростным сопротивлением всех и вся — оттого и сорвался, наверное. Заступнички, мать их за ногу! Алёшка так просто бесил. И этот, остроносый, с птичьей фамилией — было заметно, что тот сам не прочь присунуть мелкому. И баба с Маринкиным грустным взглядом воплощённой совести. На неё вообще был зол неимоверно — додумалась, выплеснула в окно водку, которую он набодяжил с компотом, намереваясь втихую подставить вместо запивки Сенечке. Сенечка… Так его звали. Да почему звали — зовут и сейчас. Где-то есть он, ходит по земле, смотрит на облака и звёзды, рисует свои замысловатые пейзажи, поёт под гитару Коржа и Стрыкало; на кого-то смотрит из-под пушистых ресниц, кому-то улыбается так, что веснушки светятся, — не на него, не ему. Грустит, смеётся, живёт. Мог бы не жить — Павел узнал, что студент художественного училища Арсений Синицын, на тот момент едва достигший восемнадцатилетия, пытался покончить с собой. Вскрыл на руках вены. Не из-за него — из-за остроносого, что было особенно обидно. Через четыре года Павел всё ещё помнил чистый земляничный запах его волос. У дочки был шампунь с похожим ароматом, Маринка его выбросила, сказав, что аллергичный. Возможно, заметила, что муж закрывается в ванной, срывает колпачок с розового флакона и нюхает его содержимое, как сумасшедший. Он и впрямь псих! И Маринкины успокоительные таблетки не помогают, хоть их горстями в рот закидывай. Помнил Сенечкин тихий голос. Помнил, каково его тело — мяконькое, трепещущее в Пашкиных сильных и грубых руках. Подстерёг тогда пацана в туалете, думал: трахнет по-быстрому и сразу же избавится от этого странного чувства, вяжущего узлами нервы и туманящего разум. Не получилось: ни трахнуть, ни избавиться. Набежали защитнички, пришлось драться с озверевшими малолетками. Ещё какой-то умник снял сортирное махалово на видео и выложил на ютуб. А узнавшая от ребят о случившемся старая грымза принялась его шантажировать, вымогая деньги: ладно бы себе лично — нет, на внеочередной ремонт художественной школы. Аттракцион неслыханной наглости! Ремонт был сделан на спонсорские средства, потом. А сначала… Павел вернулся из лагеря раньше времени, да так и ходил несколько дней по дому с непроходящим помутнением рассудка. В рассеянности сыпал в кофе соль, надевал рубашку наизнанку, подолгу смотрел в окно, видя за стеклом не привычную городскую улицу, а совсем иное — сам не понимал, что. Шампунь вот нюхал. Резко вздрагивал, когда жена называла дочь уменьшительно-ласкательным. Сонечка, Сенечка. Похоже звучало: до звона в ушах, до отчаяния, до боли. Конечно, Маринка заметила, что после поездки муж стал себя вести по-идиотски. — Влюбился, что ли? — спросила. Без ревности, без всякого подъёба — с простым человеческим любопытством. Даже с сочувствием каким-то — вон как страдает бедолага. Между ними давно уже ничего не было. То есть были общий бизнес, дом, ребёнок — именно в таком порядке, да. Секса не случалось даже по праздникам. В смысле, совместного. Павел вовсю пользовался услугами проституток обоего пола, а как выкручивалась его прекрасная бизнес-леди, он не знал, и узнать не стремился. Влюбился? Может быть. — Кто она? — Он, — поправил Павел. — Ясно… Короткий разговор случился утром, а вечером Павел заметил, что вещи Маринки исчезли из их общей спальни. Жена перебралась в пустующую гостевую комнату рядом с детской. — Павел Евгеньевич, — снова затормошил его Вадик, вытаскивая из мира печальных грёз в суровую реальность. — Паша! — тряхнул его за плечи Власов. — Давай-ка выйдем. Поговорить надо. Дарницкий, покачнувшись, выбрался из-за стола и пошагал за ним в узкий устеленный деревенскими пёстрыми коврами коридор. — Что с-случилось? — спросил Павел. Язык не слушался, и стоять ровно не получалось — вело из стороны в сторону. — Ты что творишь! — прошипел ему в лицо Фёдор. — Н-ничего, — пьяно икнув, отозвался депутат. — Ничего?! Лапаешь за столом своего шлюхана в коротких штанишках. Может, ещё и натянешь его у всех на виду? Это не та компания, где подобное дозволяется, Паша! Вадик, выскочивший в коридор вслед за ними, цепляясь за Власова, залепетал: — Мы сейчас уедем. Я его отвезу домой, обещаю. Он пьян и ничего не соображает, не бейте его. — Больно надо мне с твоим ёбарем драться, — проворчал Власов. — Убирайтесь оба! — Да. Сейчас, — быстро и мелко закивал Вадик, прихватывая Павла под локоть. У порога обернулся. — А вы правда военком? — Тебе зачем? — усмехнулся Фёдор. — Отсрочка от армии нужна, — испуганно затараторил парень. — Жена не работает, ребёнку три года, мама инвалид — колясочница… — Ещё и жёны, дети у них — тьфу! — сплюнул под ноги Фёдор. — Трёхлетний ребёнок как причина не прокатит. А вот по уходу за матерью вполне можешь получить отсрочку, если других близких родственников нет. Собирай справки медицинские и вот по этому номеру позвони, поговорим, — военком вынул из кармана камуфляжных штанов визитку и протянул смущённо разулыбавшемуся Вадику. Дарницкий нахмурился. Дёрнул шофёра за руку, поторапливая. Уходить — так уходить. Нечего торчать на пороге и через голову начальства решать личные вопросы. Усевшись в кресло рядом с водителем, слегка протрезвевший Павел потребовал: — Покажи, что он тебе дал! — Вот, — наивный юноша протянул боссу кусочек картона. Тот, мельком взглянув на визитную карточку военкома, убрал её в задний карман на джинсах. — Отработаешь — верну, — сурово пообещал Павел. — А отрабатывать будешь долго, упорно и старательно. Уяснил? Вадик нервно дёрнулся, что-то злое процедил сквозь зубы. Что-о? Эта бледная моль ещё пытается тут права качать?! — Не рыпайся, сучонок, — понял? Поехали! — рявкнул Павел. Вадик сник и взялся за руль.