Hold me, Mother. I'm coming home...

(Перевод будет ниже) *** The emptiness of the Sanctuary is getting on the frayed nerves with ringing silence. In Lucien’s memory it was different, full of the voices of his brothers and sisters. The Dark Guardian was dragging his rotten bones from one corner to another with a clang; Schemer was tapping with his claws on the stone slabs of the floor. Back then, in the past, which seems infinitely distant now, the Sanctuary smelled differently. Not of grave musty dampness, but of metal, dry herbs, fresh food — and blood. This place used to be home, sweet home… There's no place like home. But now this home has been defiled by betrayal, stained with the blood of the assassins truly loyal to Sithis. It seems that the air is saturated with the smells of pain and despair. Of his, Lucien’s, pain. Of his despair. Quietly rustling with his heavy robe, Lachance goes down the stairs. He isn’t looking around, so that the ghosts of the past can’t capture his mind, can’t wound it with sharp memories, can’t drag him into a round dance and drown him in a swamp of regrets, in a whirlpool of guilt. Now he has a specific goal — and he strives for it. Betrayal? Perhaps someone will refer to his act like that. He’s just tired. He doesn’t have enough strength to sculpt his life anew from a handful of dust. He can’t glue his collapsed world with his own blood. He did everything he could for his Family: the real traitor was found. He has no strength for anything else. Mathieu Bellamont has won. Going down to the former chambers of Vicente, he touches the thick joints between the stone blocks of the wall, looking for the right one, pushing it softly. The stone retracts with a click, revealing a shallow niche. An apple with a ripe scarlet skin is gleaming inside. That one, the first one. He remembers running to Vicente with it, followed by M'raaj-Dar, who was hiding a smile. He remembers how long they had tried to create it — the poison without an antidote to it. He remembers how many futile attempts, how many woeful failures had preceded this little victory of theirs. He remembers how he hid this non-perishable fruit — his personal trophy, a symbol of his talent. His contribution to the success of the Family. How many lives did his apples take? Countless. And now the first and the only time has come to enjoy his little triumph. He wants to leave on his own. He hears the voices of his brothers and sisters, circling around him, laughing, blaming, praising. Thanking him and cursing him. Lucien knows that in a while the madness will break him like a dried twig. He wants to leave on his own. Before he does something terrible, something irreparable under the influence of madness. He sits on the edge of the marble slab, which used to be Valtieri’s bed, tosses the apple in his palm and smiles bitterly. In fact, Lucien Lachance is already dead. He died when he personally ordered Theres to arrange the Purification. However, his death has been stretched in time. — Here I am, — Lucien says softly. He bites the poisonous sweet apple and lies on the stone bed. The poison fogs his mind and chills his lips. He knows how this should happen. First, the apple will fall out of his weakening hand, then it will become hard to breathe, and pain will squeeze his head. Then all of this will be over. At last. — Hold me, Mother. I'm coming home… *** *** *** *** *** *** *** Опустевшее Убежище давило на расшатанные нервы звенящей тишиной. Люсьен помнил его другим, полным голосов братьев и сестёр, когда Привратник с лязгом и шарканьем перетаскивал свои трухлявые кости из угла в угол, а Шемер стучал когтями по каменным плитам пола. Тогда, в кажущемся бесконечно далёком прошлом, в Убежище иначе пахло. Не могильной затхлой сыростью, а металлом, сухими травами, свежей едой — и кровью. Тогда это место было домом, милым домом… Не было места лучше. Но теперь этот дом осквернён предательством, испачкан в крови верных Ситису ассасинов, казалось, сам воздух пропитан запахами боли и отчаяния. Его, Люсьена, боли. Его отчаяния. Тихо шурша полами тяжелой робы, Лашанс прошёл дальше, не глядя по сторонам, чтобы призраки воспоминаний не захватили его разум, не увлекли в хоровод раняще-острых воспоминаний, не утопили в болоте сожалений, в омуте чувства вины. Сейчас у него была конкретная цель — и он к ней стремился. Предательство? Быть может, кто-то окрестит этот поступок так. Он просто устал. У него нет сил лепить свою жизнь заново из горсток праха. Он не сможет склеить собственной кровью рухнувший мир. Он сделал для своей Семьи всё, что смог, обличил истинного предателя, но на большее его просто не хватит. Матье Беламон всё-таки победил. Спустившись вниз, в бывшие покои Винсента, он бездумно провёл пальцами по плотному стыку каменных блоков, отыскивая нужный, нажимая на него чутко. Камень продавился, открывая его потухшему, безразличному взору неглубокую нишу, в которой спелым алым боком поблескивало яблоко. То самое, первое. Он помнил, как прибежал с ним к Винсенту, следом торопливо шёл М’Радж-Дар, пряча улыбку. Помнил, как долго они пытались создать его — яд, от которого не существовало противоядия. Помнил, сколько тщетных попыток, сколько горестных провалов предшествовало этой их маленькой победе. Помнил, как запер в тайнике непортящийся плод — свой личный трофей, символ успеха. Его вклад в развитие Семьи. Сколько жизней унесли его яблоки? Не счесть. И теперь пришла пора в первый и последний раз лично насладиться этим маленьким триумфом. Он хотел уйти сам. Он слышал голоса братьев и сестёр, они кружили вокруг него, смеялись, обвиняли, восхваляли. Благодарили и проклинали. Люсьен знал, что ещё немного — и безумие сломит его, словно высохшую хворостину. Он хотел уйти сам. До того, как под влиянием сумасшествия сотворит что-то ужасное, что-то непоправимое. Он сел на край мраморной плиты, некогда служившей ложем Вальтиери, подкинул яблоко в ладони и горько улыбнулся. На самом деле Люсьен Лашанс уже умер. Умер тогда, когда самолично отдал Тересу приказ об Очищении. Просто его смерть растянулась во времени. — Вот я и вернулся, — тихо произнёс Люсьен, с хрустом надкусывая приторно-сладкое яблоко и вытягиваясь привычно на каменном ложе. Яд туманил рассудок, холодил губы. Он знал, как это будет. Сначала разожмутся безвольно немеющие пальцы, надкушенный плод выпадет из слабеющей руки. Затем дышать станет тяжело, а голову обхватит стальным обручем тягучей боли. А потом всё кончится. Наконец-то. — Обними меня, Матушка. Я иду домой…