не вовремя, в зиму зацвело

Жить нелюбви вопреки И от любви умирать

Он чувствовал как разгораются в груди первые искры пожара - и хотел бы верить, что это болезнь, чертова песчанка. Хотел бы. Да не отпускали его жар и дрожь только под одним взглядом - светлым, желтым как тот песок пустыни. Нет, прочь это гнать нужно, прочь, пока не стало чем-то, что он не сможет игнорировать. Она странная, боится, морщится, ёрзает - но смотрит прямо, всегда в глаза. Словно кидает вызов одними только искрами на дне зрачков. Это бесит, бесит его ужасно. Глупая девчонка, что ты творишь, почему говоришь то, что говоришь, почему молчишь, когда можно сказать?.. Почему не спасаешь себя? Неужели в самом деле ты… Нет, глупости. Даже несмотря на все собственные нападки, Герман видит, что она ни при чем. Тогда что? Покрывает кого-то? Трясется ведь, идиотка… - Я летаю в одиночестве! - кидает так вызывающе и продолжает смотреть, будто интересно ей: ну, как тебе? что смотришь да молчишь, господин надзиратель? Не может, потому что, не смотреть. Прятался ведь от нее то за одной спиной, то за другой, но все равно продолжал возвращаться как пришитый. И видит как загорается желтый песок под лавиной чужих выборов, вьется, что буря настоящая, пролетит, перемолотит, да внимания не обратит на останки, оставит свои песчинки внутри как яд, навечно. Не смертельная, но неизлечимая болезнь. Герман закрывает глаза, под веками: кудри солнечные, сыпятся по спине, по плечам узким, косточки ключиц и бёдер, родинка на тонкой шее. Герман жмурится и сглатывает соленую слюну. Двадцать лет разницы, на волосок от смерти, о чем ты думаешь, Герман, о чем они оба думают, черт возьми. Грудь жжет сильнее, теперь - она уходит. Сжимает горло руками, давится кашлем, и это такие знакомы симптомы, Герман смотрит до рези в глазах, не моргая. Хвост соломенных кудрей подпрыгивает в такт, и она почти скрывается за отрезом шатра, когда он в последний раз вдруг ловит песочный взгляд. Она знает. Герман закрывает глаза вновь и опускает голову устало на колени сестры.