проклятия
4 апреля 2020 г. в 00:54
Примечания:
Изумительная ирония, как водится: ослепительная красота не помогает обрести желанного, а, напротив, привлекает внимание взбалмошного и неумолимого божества, обрекая на беспрерывные страдания. Простой в своей логичности, но тем не менее изящный ход, как по мне: возненавидеть свою прелесть - пришел на ум моментально и был тут же реализован. Пожалуй, люблю эту часть более прочих, она была написана в бездумной завороженности, вслепую, без правок и копаний. Озарение, что Самсин стремится превратить Михо в покорную куклу (!), будоражит.
Увы, мне не повезло нарваться на брак: в эпизоде, где над "Лунным цветком" льет черный ливень, а Самсин раскрывает перед Михо карты, у меня вклеены неверные 8 страниц, потому, боюсь, кое-какие подробности мной упущены. Я пришла к выводу (или скорее даже настряпала хэдканон), что, поскольку Михо убила себя, а Самсин вернул ее к жизни, она целиком и полностью в его власти, вплоть до того, что он способен остановить ее сердце, завязать узлом кишки, заставить артерии лопнуть и т.д. Чем и не брезгует пользоваться, как вы далее увидите.
Два раза на полтора словечка мелькает курение. Проставлять не стала, так как его и не заметить можно, данное действие никак не обсмаковывается и толком не описывается. А вот изнасилование вроде как есть, но в совершенно общих фразах, без "рабочих подробностей", ибо жертва пребывает в практически бессознательном состоянии, потому "упоминание".
Быть проклятой — скверная привычка.
Пробыв больше сотни лет под панцирем мерзкой коросты, поневоле вздрогнешь, когда ветер коснется беззащитно обнаженной щеки.
Кумихо проклинает себя снова.
(В конце концов, это то, что ОН ей пока не успел запретить.)
Проклинает свою стать, безотчетную улыбку, белоснежные бедра и острые локти.
«Ненавижу, ненавижу тебя, » — нашептывает она отражению, будто горстями бросая в стремящийся поток цветы. Точеное лицо меркнет и идет рябью, сощуренные глаза растворяются бликами на воде. Она смеется, жадно вычерпывает и пьет аляповатые кляксы, свой изуродованный лик. Он родниково, пронзительно холоден — хорошо бы стынь ручья исковеркала ее голос.
— Спой мне! — с усмешкой бросает лживый бог. И, на миг скривив губы, капризно бормочет. — Только не то, что обычно, не о ней. Спой… о закате, о запахах сада, о дыме из моей трубки, тишине коридоров и твоих шелковых рукавах. Сможешь? — в воздетых ладонях — издевка, часы, которые она, не желая, отдаст без остатка ему.
Кумихо не пытается сплести и строчки: трогает струны, походя, небрежно, цепляя ногтями, и тянет на выдохе бессловесное, режущее и сиплое.
Бессмертный вздрагивает, давится, кисеру прыгает в пальцах дохлой окоченевшей змеей.
— Что это?
Госпожа пожимает покатыми плечами (ей говорили, что они точно два сугроба, незапятнанные и тающие от жаркого касания, вот только оставляют на губах изысканную сладость цветов — в мыслях она превращает их в груды навоза, в стога прелого линялого сена).
— Похоже, твоя кукла сломалась, Повелитель. Вероятно, ты дурно обращался с ней или давно не смазывал — вот и заржавела.
Кисти чинно сложены на коленях, взор кротко потуплен — о-о-о, она образцовая вещь!
Он искажается, вспыхивает яростью, в изломанной линии рта — визг расколовшихся зеркал, и осколки осыпают ее с головы до пят.
Девять хвостов не намотаешь на руку, но вот за алый поводок на запястье легко можно дернуть, и она, шатаясь, повиснет, как нашкодившая тварь. Только скулить не будет: игрушки ведь хороши тем, что молчат, даже если их с размаху швыряют о стену.
Божок шипит, пока кожаный шнур червем въедается ей под кожу:
— Твои шаги, твой страх, твое моргание, твой голос принадлежат мне, не смей калечить себя и отказывать мне в чем-либо!
Лисица танцует на цыпочках, подавшись ему навстречу, и хохочет, пока багровое плетение выжигается будто бы у нее на кости.
— Но я пригубила собственного безобразия, господин Самсин! Такую порчу не снять даже Вам!
Он стискивает занесенный кулак где-то рядом с ее виском, и послушное сердце пропускает удар за ударом. Девятихвостая трепыхается, бьется, сучит ногами, царапает золотое шитье и пышные меха.
— Какой трогательный призыв о помощи! — рычит мальчишка, располосовывая ее корсаж, выдирая из волос жемчужные нити, сминая юбки и расчерчивая судорожно вздымающуюся грудь лиловыми щипками и укусами.
Она мечется в агонии, то пробиваясь к поверхности моря, то созерцая мир сквозь волну. В глазах — тяжелая душная зелень, от стонов солено, больно и узко под ребрами, а голова все запрокидывается, заламывается, точно скоро уткнется затылком в хребет. Она чувствует себя увядшим стеблем, на который надавишь — и останется вязкая кашица и сок. Разметавшиеся кудри лезут в рот, змеятся по локтю, прилипают ко лбу и будто бы обвивают горло.
— Да ты, похоже, забываешь, как дышать, рядом со мной! — сдавленно хохочет он, переводя дух и довольно сжимая ее подбородок. Кумихо урывками глотает вонь погасшей трубки и пота, заполняя свистящую пустоту в себе. Под веками — мерцающая муть океанского дна, и кажется, что она хрупкая и тонкая, не толще бумажного листа, и расправляется с хрустом и трещинами.
Она проклинает все, что в ней желанно.
Проклинает свою красоту
(долетевшую до небес,
эхом отозвавшуюся в подземных чертогах,
завладевшую разумом высшей дряни, в чьей власти рождение и смерть,
но не снискавшую, не заслужившую, не вымолившую
ответной любви)