***
— Мэйбл? Мэйбл, крошка, как вы? Как дядюшки? — высокий женский голос искажается в динамике, телефонная резь неприятно отражается в голове, но так приятно слышать родной глубокий сопрано на другой стороне провода, что всё это — мелочи, на которые совсем не хочется обращать внимания. Мэйбл улыбается самой себе, надеясь, что женщина сможет почувствовать её настроение или даже разделить его. — Всё хорошо, мам. Мы с Диппером помогаем в магазине, чтобы набрать нужную сумму на клинику дядюшке Стэну, дядюшка Форд тоже много работает. Но мы верим, что он обязательно всё вспомнит! — скрывать такие мелкие вещи кажется неправильным, несправедливым по отношению к родителям, но Мэйбл понимает: говорить правду не стоит, — Лучше расскажи, как вы? Как папа, как работа? — Мы в порядке, не волнуйся, на работе дела идут неплохо, но было бы куда лучше, если бы отчёты писали себя сами, и вся остальная документация испарялась по взмаху волшебной палочки, — женщина говорит мечтательно, почти смеясь, и Мэйбл коротко хихикает, прикрывая ладошкой рот. Она позволяет себе немного расслабиться, но голос всё равно кажется слишком серьёзным, когда она предлагает нанять отдельных людей для разборки с бумагами и прекратить взваливать всё на свои плечи. Слишком серьёзным, когда говорит о неуверенности в том, куда собирается поступать, и ещё — когда впервые упоминает о своём желании остаться в Гравити Фолз ещё ненадолго, — Ты уверена, милая? Это ведь целый год… То есть, нет, я, конечно, не в праве вам запретить, вы уже взрослые и можете сами решать, как распоряжаться своим временем, но лучше подумайте и обсудите всё ещё раз, ладно? — Да, думаю, ты права. Я скучаю, мам, и по папе тоже, просто всё так быстро, так странно, что я запуталась. Это немного тяжело, — кривая улыбка срывается в тихий, нервный смешок. Такие серьёзные разговоры на такие простые темы почему-то напрягают. Мэйбл чувствует себя слишком маленькой для принятия каких-то важных решений, и она совсем немного боится того, что же случится, когда ей придётся делать выбор самой, она ведь всё ещё, всё ещё малышка Пайнс — всё та же тринадцатилетняя девочка, которая носит разноцветные свитера и любит цветные стикеры с блёстками. Может, она многое для себя осознала, может, смогла сделать какие-то выводы, может, немного выросла, как личность и как человек, но это всё равно кажется недостаточным, неполным, будто для заполнения не хватает одной единственной детали, которая стала бы завершающим штрихом. Возможно, Мэйбл знает, что именно это за деталь, но пока не готова признаться в этом даже самой себе. И всё-таки пробует. — Мам, как ты думаешь, — запинается, в миг теряет всю нахлынувшую смелость и чувствует, как потеют руки, становятся неприятно липкими, и из-за этого телефон чуть не соскальзывает из некрепкой хватки: в последнюю минуту подхватывает пальцами, — может ли человек измениться… Нет, не так. Стать лучше из-за кого-то? Мэйбл не замечает, как закусывает губу, как шумно сглатывает и начинает отбивать тихий ритмичный звук носком кроссовка по деревянным половицам крыльца. Молчание на другой стороне провода длится недолго, но каждая секунда проходит как шестьдесят, и она нервно проверяет, идёт ли звонок, бегает глазами по лесу впереди, чтобы зацепиться за что-то взглядом. Ласковый голос матери звучит слишком ожидаемо для того, чтобы быть неожиданным, но Мэйбл вздрагивает всем телом, вслушиваясь в каждое слово, как будто все они — что-то невероятно важное, секретное. — Сложно сказать. Думаю, здесь важно учитывать несколько факторов: хочет ли он этого сам, делает ли что-то для этого, имеет ли силу воли… Меняться сложно, особенно ради кого-то или из-за кого-то, но если он искренне стремится к этому, то почему бы и нет? Но более важно, чтобы его кто-то поддерживал, чтобы верил в него, и я бы сказала, что это едва ли не самое главное. В конце концов, человек — всего лишь сгусток чувств и эмоций, для него многое значит, если кто-то сможет разделить их с ним. Мэйбл молчит. Молчит, обдумывая сказанные матерью слова, впитывая их в себя и пытаясь самостоятельно сделать вывод, потому что мама даже говорит в своей привычной манере, подводя и подталкивая, но не давая однозначного ответа. Истинная бизнес-леди. Она не спрашивает, не настаивает на объяснения, знает — дочь обязательно расскажет, когда будет готова, и Мэйбл благодарна ей за это, действительно благодарна. После они ещё немного говорят ни о чём, посмеиваясь над глупыми каламбурами и рассказывая друг другу что-то повседневное и обыденное, и тепло прощаются, пообещав созвониться вновь. Диппер окликает Мэйбл, когда она, прокрутив в руке телефон, садится на ступеньки крыльца: — Утречка, — он зевает, прикрывая рукой рот, и махровое полотенце чуть не падает с его шеи, — разговаривала с мамой? — Эй, нехорошо подслушивать чужие разговоры! — Вовсе я не подслушивал! — Диппер выглядит почти серьёзным, когда хмурится, но тут же получает щелчок по носу и заливисто смеётся. Он так скучал по этому всему, по их разговорам, по еë улыбке и еë смеху, по тому, как она желает ему доброго утра, хотя уже совсем не утро, и как тянется за упаковкой цветных колечек на завтрак, со странным химическим запахом и тем более — вкусом, но которые он всё ещё покупает, потому что она тащится по ним, как по тёплым свитерам посреди лета. Скучал, когда они ссорились, не разговаривали, он уходил к Пасифике, а Мэйбл старалась справляться со своими неприятностями в одиночку, и поэтому от всего, что происходит сейчас, у Диппера предательски колет сердце, словно он заслужил прощение просто за то, что сейчас стоит рядом с ней. Он смеётся, а из глаз вот-вот потекут слëзы, потому что он всë ещё чувствует себя ужасно виноватым перед ней, и он до сих пор не извинился, а она, казалось, и не ждала, принимала всë так, как оно есть, и не злилась на брата ни на грамм. Слабое сердце Диппера делает быстрый и непрошенный кульбит, словно выскакивая из груди на пару добрых метров и возвращаясь обратно с гулким ударом о рёбра, когда он закусывает губу, и на его лице снова появляется это серьёзное выражение лица. — Прости меня, Мэйбл, — она перестаёт смеяться, и смотрит ему прямо в глаза, словно ищет там что-то, и Диппер почти уверен, что задерживает дыхание. Мэйбл не спрашивает, за что, она просто улыбается ему кончиками губ и протягивает руки для объятий. Вот так просто, как когда-то давно, просто потому что понимает, — Я рад, что с тобой всё хорошо. — Я тоже, Диппер. Мэйбл улыбается с таким умиротворённым выражением лица, что становится тепло где-то на душе, и ей хочется, чтобы Диппер увидел его прямо сейчас, увидел и понял, что он не должен извиняться за такие дурацкие вещи, потому что они, в какой-то степени, оба были полными эгоистами по отношению друг к другу в течении некоторого времени. Сейчас главное, что они оба это понимают. — Пошли в дом, — предлагает Диппер, и его голос немного заглушён из-за того, что он прижимается подбородком к плечу Мэйбл, — сейчас всего-то восемь утра, и я готов поспорить, что ты ничего не ела с тех пор, как проснулась. Мэйбл фыркает почти обиженно, когда разрывает объятия, но он прав, и им бы действительно следовало хотя бы позавтракать. — Да, я, — она вдруг останавливается, будто взвешивая все «за» и «против», — я сейчас подойду. Диппер кивает, кажется, совсем не расстроенный тем, что его сестра почти буквально просит оставить её одну, и проходит в дом, бросая через плечо что-то о том, что сделает Мэйбл её любимый кофе со всякими ванильно-сладкими добавками. Мэйбл легко улыбается ему в след и прислоняется спиной к стене, выдыхая и прикрывая глаза. Воздух вокруг почему-то колышется, и она вдруг осматривается, мотает головой в поиске источника движения, но нет — всё так же пусто, она здесь одна, и пора уже перестать на что-то надеяться. В животе липким узлом завязывается тягучее чувство разочарования, а ещë — неправильности, едва ли не беспокойства. Она правда чувствует себя ужасно виноватой за то, что снова скрывает от Диппера такие вещи. «Всё в порядке, Мэйбл, — думает она, — тебе просто надо немного времени.» Она горько усмехается самой себе от того, что слишком часто стала обращаться к себе по имени в мыслях, да и голос обычно звучит не так, с совершенно другой интонацией, но… Так легче, ясно? Всё будет хорошо, пока она может прислушиваться к этому. В конце концов, ей уже снились кошмары в больнице, и Мэйбл старается заверить себя, что они прекратятся через одну-две недели, когда воспоминания о том дне притупятся и перестанут преследовать её в сознании. А пока ей просто придётся мириться с ощущением чужих рук на своей шее время от времени и взглядом тёмно-красных пронзительных глаз. И, возможно, ещё пару раз проснуться с рассветом солнца и немым криком, застывшим на губах. Мэйбл поджимает губы и тут же их разжимает. У всех бывают рецидивы, это нормально.***
Форд чувствует напряжение в воздухе так сильно, что почти задаётся вопросом о том, смог ли бы он разрезать его ножом, который держал в руке. Ручка ножа плавно скользит между пальцами, иногда в неаккуратном движении касаясь кожи, и Форд думает, что он неплохо затупился, раз оставляет на коже лишь исчезающую полоску, даже когда он давит достаточно сильно, чтобы оставить царапину. Стэн сидит рядом с ним, повёрнутый к его лицу градусов на сорок пять навскидку, учитывая, что сильные очки могли бы поменять угол наклона на пару миллиметров от реального положения тела, и, видит Бог, Форд не хочет думать об этом прямо сейчас. Он отбрасывает нож в сторону, и он с лязгом проезжает пару сантиметров по поверхности стола, пока, задрожав, не останавливается. Стэн оборачивается на звук и смотрит на нож около пяти секунд. А потом вдруг открывает рот, чтобы, вероятно, что-то сказать, и Форд почти ликует внутренне, потому что ещё немного, и он бы просто встал и ушёл, игнорируя висящий в воздухе разговор. Ещё не состоявшийся, но уже определённо казавшийся достаточно тяжёлым. Стэн шумно выдыхает. Форд старается не шевелится, когда он наконец начинает говорить: — Форд, скажи, ты действительно всë ещë хочешь этого? — он смотрит ему прямо в глаза своим опустошённым-не-своим взглядом, и Форд думает, что почти ненавидит это. Он понимает, что он имеет в виду и выпрямляется в кресле, давая понять, что слушает, — Я о том, что прошло уже так много времени, я стал совершенно другой личностью, совершенно другим человеком, и когда ко мне вернётся память, я уже не смогу стать тем, кем был до этого. Тот Стэнли Пайнс станет просто одним из моих воспоминаний. Его речь получается сбивчивой, сумбурной, словно он планировал её когда-то давно, а когда вдруг решился — чуть не перепутал все слова. Форд молчит какое-то время, обдумывая. Он знал, что когда-то этот момент настанет, но так и не смог дать точного аргумента как для себя, так и для брата. Они не знают точно, что произойдёт, когда у них наконец получится (если получится, — подсказывает ему сознание, но Форд яростно сопротивляется мыслям об этом), как именно вернётся к нему память и что последует за всем этим. Он хочет сказать что-то, что могло бы развеять сомнения брата, но говорит первое, что приходит в голову. — Разве тебя никогда не терзали мысли о том, каким ты был раньше? Не хотелось вспомнить, понять себя прошлого? — Форд жалеет, что отбросил нож перед началом разговора. Сейчас было бы неплохо покрутить что-нибудь в руках, ощутить тяжесть вещи в широкой ладони, потому что он находится на грани того, чтобы с силой дать себе по лицу. Возможно, как раз этим ножом. Стэн сжимает в тонкую полоску губы и опускает взгляд, Форд с плохо скрываемой паникой понимает, что именно только что сказал. Он прочищает горло. — Прости, это не то, что я хотел сказать, — Форд трёт переносицу, яростно массируя покрасневшую от очков кожу, — я хочу, чтобы ты понял, что мы делаем это не ради себя. Это не простое импульсивное желание, которое взбрело в наши головы только потому что ты — не ты. Поверь, для меня любой ты — это ты, и я люблю тебя такого, какой ты есть, для меня не важно, что ты помнишь, а что нет. Я просто хочу, чтобы ты вспомнил, ради чего всё забыл. Он смотрит на него с надеждой, почти мольбой, его глаза лихорадочно скользят по чужому лицу, стараясь ухватиться за малейшее движение мышц, за любое изменение в мимике, и наконец ухватывают: Стэн поднимает на него взгляд, и в нём на секунду появляется проблеск веры, проблеск понимания, и Форд готов молиться, лишь бы ему не почудилось. Он ведь сделал это ради них, он спас весь чёртов мир, пожертвовав, возможно, своей личностью, и Форд чувствует, что будет настоящим мудаком, если не даст своему брату понять, что он герой. Он старается ободряюще улыбнуться, но уголки губ криво дрожат. Взгляд Стэна вновь застилает печальная дымка, когда он, отчего-то сиплым голосом, говорит: — Я просто боюсь разочаровать вас всех.***
Гостиничный номер был тесным, блёклым и неуютным; серые простыни имели странный залежавшийся запах, несмотря на то, с какой периодичностью заходила горничная и выдавала свежие, температуру воды в душе невозможно было настроить с первого раза, а дешёвые обои в безвкусный горошек отклеивались по углам. Билл определённо не вписывался. Со всем этим своим пафосом он казался здесь чужим, неуместным, дорогая ткань его пиджака слишком резко контрастировала с обшарпанным стулом, скрип старых, прогибающихся половиц — с начищенными туфлями на шнуровке. Он был не отсюда, не там, и перепуганный портье каждый раз провожал его подозрительным взглядом, стоило Сайферу появиться у входа в гостиницу. Надо было что-то менять. Куда-то собрался? Билл сжимает рукой невысокую туалетную столешницу и от неожиданности скрипит зубами. В зеркале отчетливо видно, как радужка быстрым круговым движением приобретает красный оттенок, но он тут же гаснет. Будто просто напоминает о присутствии. Билл, видимо, отвечать внезапно появившемуся собеседнику не планирует, только хмурится и захлопывает дверь ванной. Его номер выглядел так, будто в нём никто и не жил: идеально заправленная постель, запылившийся стол, одинокий цветок на подоконнике с пожелтевшими к концам листами и сухой землёй. Билл подходит к нему, подцеляет пальцами лепесток — тот с лёгкостью падает к нему на ладонь, словно вовсе не держался — и медленно складывает пальцы: средний к большому. Щёлк. Сухие листья пропадают, стебель дрожит и вытягивается, и сам цветок распускается, становится ярче и красивее. Билл горько усмехается. Не трать силы попусту, если действительно собираешься уйти отсюда. Голова снова пульсирует от раздавшегося в ней голоса, Билл снова молчит. Собирает пыль со стола и растирает её на пальцах, морщится. Собеседник сдаваться не собирается. А, или, подожди, ты не хочешь уходить отсюда? Неужто действительно привязался к девчонке? — Заткнись, раздражаешь, — выплёвывает Билл и надевает на голову цилиндр, проводит подушечками пальцев по полям, разглаживая. Он оставил где-то трость, а на материализацию новой и правда уйдут нужные силы. Этот демон был в чём-то прав. К чёрту трость. Помнится мне, когда-то ты был тем ещё джентльменом, так поддержи беседу. К тому же, мы оба знаем, что молчаливость не в твоём стиле, или за двести лет что-то изменилось, м, Билл? Билл снова хмурится. Хочешь, я расскажу тебе, что изменилось? Ты. Куда делась твоя жажда власти, твоя хладнокровность и кровожадность? Напомнить тебе, как ты стирал демонов в порошок, одного за другим, только чтобы подобраться поближе к Лукавому? Как метил на его место? На тебя ровнялись высшие, низшие восхищались и боялись. Даже приближенные Люцифера начинали дрожать от одного упоминания твоего имени: могущественный чёрный демон с силой демона разума. Да, признаюсь, у меня были кое-какие планы на тебя, иначе я бы не не заключил с тобой тот контракт. Но ты меня разочаровал. Знаешь почему? Потому что ты сбежал, только заметив, что всё идёт не так, как тебе хотелось. Стал заключать сделки с людьми, расслабился, потерял хватку. Завёл себе друзей из какого-то богом забытого измерения! Думал, что когда захватишь один городок, то весь мир падёт прямо к твоим рукам, всё ещё грезил о победе над Дитём Времени. Но и это тебе не удалось, тебя заковали в какой-то камень, стёрли твоё существование! Это я помог тебе выбраться, не обольщайся. Я хотел объявиться ещё тогда, но, вот незадача, твоё высвобождение стоило мне достаточно дорого, и в итоге я потерял больше половины накопленных сил. Представь моё удивление, когда я увидел, как ты носишься с человеческой девчонкой! Билл Сайфер, некогда гроза нежити! Вот что изменилось. Билл ухмылялся. Медленно, саркастично хлопал в ладоши: хлоп-хлоп-хлоп. — Молодец, Глен Эсканор, браво! Я в восторге от этой душераздирающей истории, даже подумал, не пойти ли мне умереть, чтобы больше не портить тебе жизнь. Ах, подожди! Я совсем забыл, что тогда ты умрёшь вместе со мной. Это ведь ты, по своей же глупости, навечно заключён в моём сознании. Ой, да что ты, можешь и не благодарить за то, что сохранил тебе жизнь, — внутри что-то закипало, чужеродная энергия давила на виски, и Билл позволил себе довольную улыбку: Глен злился, — хочу предупредить, что планирую перескочить через парочку измерений, так что держись крепче, потому что, если мне не изменяет память, ты тоже потеряешь значительную часть сил из-за перемещений в пространстве. Билл ещё раз осмотрелся, проверяя, ничего ли не оставил, и щёлкнул пальцами, отправляя ключ-карту обратно на стойку регистрации. Этот номер ему больше не понадобится. Сейчас у него есть некоторое количество сил, и этого хватит, чтобы отправиться куда-нибудь подальше. А там, может, придётся вернуться к старому образу жизни. Возможно, даже удастся вернуть себе прежний статус. Билл скалится, слушая, как в голове раздаются одни за другим: «ты не посмеешь», «чёртов демон» и пару-тройку известных и знакомых ему проклятий, и, вскинув голову, начинает произносить заученное заклинание. Начинающая только появляться голубая воронка вдруг исчезает. Растворяется в воздухе, оставив только секундное искажение в пространстве. Билл на секунду сжимает зубы, словно от боли, и закатывает рукав, раздражённо глядя на покрасневшую кожу — шрам от демонического клинка превратился в свежую рану. Заключённый на демонической крови договор напоминал главное правило кодекса и не позволял его нарушить: перемещаться в измерениях, пока действовала незавершённая сделка, было категорически запрещено, если того не предполагали условия сделки. Глен в голове раскатисто смеялся. Чёртовы Паинсы.