Стыд

Фуго кивает, и Наранча подается вперед, упираясь коленями в край кровати. Ладони ловят его плечи и держат в полуневесомом состоянии. Гирга доверяет ему, как послушный пес. Паннакотте кажется, что даже если бы он не давал знать - Наранча в любой момент был готов падать в его объятия, не боясь шутки или отказа. Фуго проводит подушечками больших пальцев по ложбинкам у ключиц и останавливается у плеч. Одна его кисть ползет наверх по горячей шее, как змея, изучая подрагивающие мышцы и кадык, биение сосудов, отзывающееся сквозь кожу. Гирга помогает ему в этом - запрокидывает голову, жадно дышит, подается ближе. Он садится Фуго на колени и касается губами подобравшихся к лицу пальцев. А затем отвечает на давление и покорно принимает в рот. Шершавый язык гладит подушечки пальцев, проскальзывает между ними и влажно вылизывает, пока узловатые костяшки слегка прихвачены зубами. Наранча делает это так старательно, будто стремится точь-в-точь повторить то же, что делал с ним партнер. Он поднимает руку и крепко охватывает кисть Фуго, чуть ревниво поглаживает ладонь. Паннакотта добавляет свободы - шевелит фалангами, гладя скользкую слизистую щек, и смотрит, как Гирга, совершенно по-блядски, охватывает губами пальцы, слегка выпускает изо рта, смачивая слюной, и язык его мелькает в просвете. Дыхание Наранчи ударяется о кожу, и вдоль позвоночника Фуго бежит дрожь. Другая рука Гирги настойчиво гладит бедро, залезая в дыру, а затем ложится на пах. Он снимается с пальцев и требовательно толкает на кровать. Наранче не хватает терпения на все эти долгие прелюдии. Фуго гулко усмехается и ложится. В отличии от Гирги, терпеть он умеет... *** Когда Фуго было около двенадцати лет, его стали привлекать репродукции картин. Особое предпочтение он отдавал классицизму с эстетикой античности. Паннакотта часами изучал героев, воинов и императоров на ярких иллюстрациях. Он водил пальцами вдоль тщательно выписанных загорелых мускул и черт лиц, жадно высматривал детали - складки плащей, взбухшие вены, направление роста кудрей, блеск в глазах. Фуго вздыхал, закусывая губу от странного и неизвестного до этого волнения. Оно зарождалось где-то внизу живота, тянулось беспокойным, но сладким узлом, пульсировало и растекалось по позвоночнику к подрагивающим кончикам пальцев и сбитому дыханию. Это чувство было удивительно стойким и не отпускало из плена, оставляя за собой учащенное сердцебиение и эйфорический флер. А потом это волнение, правда, в чуть ослабленной форме, стало возникать при мыслях о красивых мужчинах. Оно вырывалось каждый раз в театрах, когда Фуго приковывал взгляд к выносливым телам балерунов под облегающими костюмами. Оно выстреливало, когда Паннакотта наблюдал за актерами на экране. Притягательные сердцееды, очаровывавшие героинь, захватывали дыхание мальчика на грани со смущением. Но Фуго совершенно отчетливо ощущал и кое-что другое - холодное, липкое, противное. Оно стояло над душой и шептало над ухом о том, как все это неправильно. О том, как неприемлемы эти чувства. О том, что Фуго позорит семью. Оно вынуждало гнать, давить это странное волнение. Оно вынуждало краснеть и опускать глаза. Вынуждало нервно сжиматься и прикрываться от чужих глаз. Потому что к восхищению примешивалась земная, банальная, постыдная подростковая эрекция. *** Наранча чем-то похож на героя картины. То ли на натурщика Караваждо с карими очами, практически воловьими, и по-юношескими чувственными чертами лица. То ли на какого-то минорного героя эпической композиции - смуглой кожей и развитыми мускулами. Его тело, правда, далеко от идеала - конечности длинные, а голова крупная, будто ему не семнадцать, меньше. При своей внешности он превосходно дерется, не гнушается воровства, обмана и обсценной лексики. У него лохматые, давно не чесанные сальные волосы и сорванный заусенец на мизинце. Но эти несовершенства делают парня в глазах Фуго таким, какой он есть. Пальцы спешно расстегивают пиджак и тянут галстук на себя, пока губы горячо и немного неумело лобызают. Фуго отвечает ему, тихо стонет в рот, когда их языки ласкают друг друга, зубами чуть прихватывает нижнюю губу любовника. Затем он чуть подныривает под Наранчу и целует в плечо. Пальцы спускаются на грудь, водят по всей грудной клетке, иногда задерживаясь на бледнеющих краях шрамов. По ним Фуго без труда читает историю своих яростных выпадов. И нервно, почти отчаянно, припадает к нем, широко и тщательно зализывая, будто бы надеясь стереть их с кожи, забыть, изменить прошлое, изменить самого себя. Хотя Паннакотта знает, что они никуда не исчезнут. *** Проблемы с самоконтролем начались у Фуго еще в детстве. Первыми его жертвами становились игрушки. В момент приступа они оказывались разбросаны по комнате с распоротыми брюхами. Мальчик пинал их и внутренности, и кричал со слезами на глазах от бессилия и самоподпитывающейся, разъедающей душу ярости. Родители не могли не заметить этого. Они сошлись на том, что Фуго просто избаловался. За буйством ребенка следовал жестокий выговор и наказание. Поэтому в следующие разы Паннакотта, вдоволь истоптав плюшевого медведя, тут же собирал разбросанную вату и зашивал. Гнев при этом сменялся на другое, едкое чувство, обострявшееся во сто крат, когда он поднимал глаза на мордочку игрушки, смотрящей на него стеклянным, до тошноты милым взглядом. Это же чувство шептало в нем всю ночь, после того, как в нарывающей и сочащейся злобе Паннакотта занес над спиной отца нож. Которым, кстати, потрошил игрушки. Это же чувство настигало удушливой болью каждый раз, после того, как Фуго извергался после влажных фантазий о юношах. "Как тебе не стыдно быть таким, какой ты есть? Ты позоришь семью. Ты позоришь себя. Такого, как ты, никто не полюбит." И каждый раз, ловя на себе холодные проницательные взгляды родителей, мальчик испытывал липкий страх. Что его раскроют. Что вытащат на свет таящееся внутри маленькое чудовище - неприглядное, озлобленное, похотливое. Чудовище, что рвется наружу, но каждый раз ранится о жгучее, липкое, всепроникающее, всевидящее чувство стыда. Чувство, что хватает его скользкими щупальцами и проникает, сливаясь с душой и медленно-медленно травит, становясь повседневным спутником. Каждый ебаный раз. *** Когда Фуго подслушал фразу отца "эти грязные педерасты", то понял: ему нет места в этой семье. Ему нет места в этой семье, потому что, когда он забил учебником профессора, родители охотнее поверили слухам от других студентов, чем ему самому. *** Что швы на животе медведя, что шрамы Наранчи остаются видны как напоминание о неспокойной природе Фуго. Однако Гирга нетерпеливо дергает плечом и хватает Паннакотту. В отличии от партнера, ему совершенно плевать. Он стаскивает с партнера галстук и штаны с исподним, а затем, стоя на коленях меж разведенных ног, обнажается сам. Паннакотта хочет научиться прощать себя так же, как это умеет делать Наранча. Гирга наклоняется и влажно целует живот и бедра любовника. Фуго, приподнявшись на локтях, наблюдает за ним, жарко выдыхая от концентрирующихся в чреве ощущений. Они импульсами отдаются в налитую кровью плоть, что Гирга слегка задевает в процессе - случайно или намеренно, Фуго не знает. Он сжимает челюсти и гоняет воздух в легких. А затем Наранча наносит на пальцы смазку и медленно, осторожно, поглядывая на партнера - все ли он правильно делает? - вводит в жаркое, напряженное нутро. "Да-да, Наранча, ты все правильно делаешь". Паннакотта закрывает глаза, привыкая. Когда пальцы задевают внутри него определенную точку - вздрагивает, срываясь жарким выдохом. Кулаки сжимаются сами по себе, под действием расходящихся снизу импульсов, мнут простыню, и Фуго невольно начинает двигаться на Наранчу, еще сильнее желая ощутить его. Гирга похож на уличного кобеля, жаждущего скорейшего развития событий. Завидя этот знак, он наваливается на Паннакотту всем своим весом и входит, вцепившись мертвой хваткой в плечи партнеру. Фуго вздрагивает и роняет стон от легкого болезненного ощущения. Он замолкает и пытается прислушаться к телу. Наранча, войдя на всю длину, останавливается, беспокойно глядя на партнера. - Все хорошо? Паннакотта, привыкая к горячей плоти, растягивающей изнутри, нервно дышит. - Д-да... - произносит он спустя полминуты. - Продолжай. Гирга осторожно продолжает. Паннакотта рвано вздыхает и мелко подрагивает. Постепенно теплое, прокатывающееся вдоль хребта ощущение становится все сильнее, затмевая боль, и Паннакотта позволяет себе взглянуть на лицо Наранчи над ним - искаженное от страсти. Его движения пока что неспешны и плавны. Но больше Фуго возбуждает, как торс Наранчи скользит вдоль тела Паннакотты. Он, сильный и рельефный источает животный жар, касаясь бледной кожи Фуго и обтираясь об его напряженный половой член. Он ощущает близость. И с каждой секундой она становится сильнее, все больше снося голову и вовлекая в водоворот. *** Фуго точно не может сказать, когда его заинтересовал Гирга. С момента их самой первой встречи? С того первого взгляда на оборванца у мусорного бака? Паннакотта не может отследить переломный момент в этом континууме. Он не может отследить, когда его чувство простого беспокойства за сохранность Наранчи во время миссий сменилось чем-то большим. Когда гордость за правильное решение школьных задач стала дополняться чем-то особенным. Он не может отследить тот момент, когда глубокий взгляд вкупе в чувственными чертами лица стал вызывать у Фуго то восторженное смущение, что он испытывал, глядя на киноактеров. Когда он, смотря на оголенные сильные плечи во время решения уроков в кафе, ловил себя на двояких мыслях. Когда он, по тем или иным обстоятельствам, случайно замечая полуобнаженного или вовсе голого Наранчу, испытывал дикое, болезненное, тянущее чувство. Желание, распускавшееся, как пышный и разнузданный бутон розы, стягивалось жгучим чувством. Черт, он ведь не должен так думать о своем товарище и в какой-то степени подопечном. Он ведь не должен поступать с Наранчей так, как пытался поступить с ним профессор. Он ведь вообще не должен думать об этом. Он ведь мужчина. Его не должны привлекать люди того же пола. То, что он чувствует к Гирге, - не более, чем игры его воспаленной и нелеченной психики, страдающей, помимо прочего, от других неприятных симптомов. Голоса родителей в голове Фуго, язвительные и холодные, хором нашептывали ему о стыде каждый раз, когда он, остававшись один, думал о Наранче. Думал о сладком изломе губ. Думал о змеящихся жилах на сильных руках. Думал о других частях тела Наранчи, о всем его теле целиком, злобно изгоняя леденящее ощущение и стискивая зубы - потому что он не должен думать об этом. Пока однажды они с Наранчей не напились, сидя на одиноком вечернем пляже близ Неаполя. Когда оба вдруг, с хмелеными и безумными головами, не признались друг другу в том, что чувствуют. И это поменяло все. *** Фуго стонет, царапая спину Гирги до крови. Он посылает нахуй родителей, что растили его, пытаясь задушить в корне любую его свободу. А потом вовсе отреклись от него, уверовав в ложь. Он посылает нахуй профессора, что уже несколько лет как мертв - но пытался воспользоваться юным телом Паннакотты. Он посылает нахуй тех однокурсников, что распускали грязные слухи о нем. И вслед за этим - все мнения о том, что его чувства неправильны и позорны. Он посылает нахуй стыд, что травил его каждую секунду жизни. Наранча - почти как по сценарию какого-нибудь фильма для взрослых - присасывается к оголенной шее и кусает, будто оставляя метки. Паннакотта вздрагивает от его движений, от укусов, плавится от его тела, юного, сильного и прекрасного, надвигающегося и отходящего, словно море. На секунду Фуго думает о том, что этого он и хотел. Просто все время боялся признаться самому себе. Но какая разница, если с тобой это делает тот единственный человек, который не испугался твоего внутреннего чудовища? Паннакотта целует Наранчу в голову, тихо хихикая. Он закрывает глаза и подается навстречу партнеру, упиваясь и задыхаясь от расцветающего желания.