Гашепы

      Все началось в прохладный весенний денек, когда к нам с мамой в дом заявился здешний священник с парой мужиков, что держали в руках топор и вилы. Я не понимала, что происходит, но мама схватила меня за руку и мы выбежали через задний ход. Как-то не выдалось времени спросить, зачем все это, но одно понятно точно: надо умыкнуть от этих преследователей. Чем собственно мы и занялись. Конечно, это встало проблемой для нас. Ведь два здоровенных амбала с топором, да вилами даже не сказали «здрасте», как соскочили с места и рванули к нам. Но мама-то у меня боевая! Сразу смекнула, что к чему и обвалила за собой огромный стол со снастями и припарками. Пока разные стекляшки бились об деревянный пол, мы успели выскочить и побежали через сарай на заднем дворе. Сейчас думаю и даже не знаю, зачем нужно было столько ходов-выходов везде, но благодаря этому нам удалось обхитрить тех мужиков. Они, стряхнув стекло с сапог побежали совсем в другую сторону. Во дурни-то! Тогда-то я и успела спросить у мамы, почему они пришли к нам. - Урсула, те отвары и знания, что помогают мне лечить, считают греховными. – Мама, не отпуская моей руки, шла дальше, постоянно озираясь по сторонам. - Что за ироды считают благое слово грехом?! – Внутри меня неприятным, тягучим дегтем уже начинала разливаться ярость. Это ведь глупо зазря тратить кровь больного, когда его можно напоить заговорённым отваром. - Улла, нет времени на возмущения. Помнишь, как прошлым летом мы ездили на ярмарку в город? – Мама еще крепче сжала мою ладонь и чуть убыстрилась. Она была такой сурьезной, что даже у нашего седого соседа кожевника, с которым зналась уж, сколько лет, не спросила, как его здоровье. - Да, там еще приезжал кукольный театр, который показывал, как короля побили скоморохи. Хохота то было! – От приятных воспоминаний деготь начал обращаться мёдом и даже во рту на мгновенье стало сладко. До первого камня, что помешал мне вспомнить в голове концовку истории. - Может быть там опять ярмарка. Давай проверим? – Мама попыталась улыбнуться, наверное, чтобы взбодрить хоть чуть-чуть. - Но туда ведь добираться почти весь день на телеге. А пешком мы и за два не дойдем! – Будто в подтверждение моих слов мы обе споткнулись о срубленную ветку. - Не переживай. У нас очень много времени впереди. Может быть, и в столице побываем. Купим тебе красивое-красивое платье, и я, наконец, тебя замуж отдам. – Эта мысль осчастливила маму, а мое лицо зарделось багрянцем. Конечно, тогда мне было ужо 12, но думы о замужестве казались чем-то далеким и непонятным. Мне бы сейчас хотелось уйти, но вдруг те аспиды, где за поворотом поджидают. Страшно ведь. - Сколько разговоров, да все об одном и том же. Но нам с мамой удача улыбнулась, и ироды не заметили, как мы в лесу скрылись. Теперь одну иль две ночи нам предстоит идти в соседскую деревню, чтоб разжиться чем-нибудь съестным, да вещами теплыми. Середина осени как-никак. До города доберемся, уже и морозы вдарят. Ой как не легко пробираться через терн, да дубы. Еще и не имея теплого плаща. Но мы будто бы проходили мимо холода. Рассказывая друг другу всякие истории, мы позабыли обо всем, а время, будто пряталось где-то рядом, и из под голого куста черники внимало нашим россказням. К слову, у меня мало чего за жизнь случилось, потому свои байки я придумывала на ходу. Что-что, а фантазии всегда было у меня много. Мама, говорит, что это от папы. Он был свободным художником и сочинителем всяких историй красочных. Что не слово, то птица, летящая над изумрудными головами деревьев к солнцу. Ежили бы не его красные речи, то была бы щас моя мама графиней какой-нибудь. Правда! По молодости за ней ходил сурьезный низенький граф с высоким лбом и толстой шеей. Хоть и неказистый был, да нежный и ласковый. А мама по молодости первой красавицей славилась. Мужики ухлестывали только так. Но папа оказался быстрее и прямее, черт рыжий. Пока граф тот украшения, да платья дарил, отец уже в вечной любви поклялся и они обвенчались. Только я еще родиться не успела, как он ушел в свои странствия за какими-то музами. Жалко мне маму, она у меня и сейчас в красоте посоревноваться может, только вот перед богом ведь сказала, что нужен ей только один и на всю жизнь. Но время в спять уже не воротишь. Как знать, может оно и к лучшему. За разговорами всякими солнце уже ушло на ночевку, значит и нам пора остановиться. До соседской деревни уж было рукой подать. Моя родительница выбирала какие-то особенные тропы, что быстрее добраться, но по темени идти опасно. Хоть зверей в лесу с аршин, но мало ли экий бирюк повидается. Потому, нарвав веток на коих оставались еще листочки, мы принялись разводить костер, да по чудному так. Мама сказала найти какие деревья, поваленные и сучья побольше поотрывать и класть в одну линию. Говорит, так жара пламени нам на двоих ночью хватит. Когда ужо вовсю трещала сухая кора, мы пристроились у двух огромных дубов, что стояли рядышком, да заснуть пытались.       Есть хотелось страсть как. По пути встречались кусты поздних перезрелых ягод, но рот они вяжут, жуть. Лучше поголодать денек, а на следующий в деревне наесться до отвалу. Мама сказала, что перед тем священником к ней приходил зажиточный плотник с поветрием* (натуральная оспа). Год болел, ужо не верил, что здоровым будет, но недельку попил отваров заговоренных, да от болезни только рябь на лице осталась. Счастье ему глаза застелило, так он и отдал маме 4 серебрушки, она их припрятать не успела, как пришлось бежать. Месяц, может, на них проживем, а там видно будет.       Но сна все равно ни в одном глазу. Смотрю, а мама тоже снов не видит, на костер глядит, да думает о чем-то. Так серьезно, что морщина на лбу выступила, да губы изредка вздымаются. Больно уж интересно стало, куда мысли её заходят, да спросить не осмеливаюсь. Будто держит кто. Вижу гложет её что-то, но рассказать не расскажет.       Сколько сидели так не знаю, но вдруг почудилось мне, что позади дерева чьи-то глаза, словно два огонька загорелись. Что такое? Не пойму. Смотрю, а они на меня в ответ любуются. Глянула на маму, а она тоже на огоньки. Не медведь, не волк не подобрались бы так вблизь – это зверье, кой огня не переносит. Аже это лиса могла стоять. Они нынче страх то потеряли. У нас в деревне постоянно мелкую животину прут.       Токмо зверь то не подходит все равно. Стоит да смотрит своими горящими глазищами, ждет, что его поманят чем. Мама моя не из робких, лес весь как свои пять пальцев знает, каждую дорожку истоптала. Потому привстала чуть, подобрала палочку с земли, да как кинет в сторону. Зверь то и вылез. Мы увидели собаку, у которой на шее болтается огрызок от веревки. Чернявая, вся в пятнах белых, но худющая, что ребра выпирают. Ну, думаю, все, плохи наши дела. Собака ведь одичалая – хуже волка. Её встретишь, так не уйдешь целехонький, даже если мяса кинешь. Ей живая дичь нужна.       Абы не загрызла эта псина, рыщу уже глазами камень, аль палку покрепче. Послеже смотрю, а мама подходит к замершей псине, да называет так ласково, погладить пытается. - Что ты? Не подходи, цапнет же! – Я уже хотела с дубиной кинуться к родительнице, как вдруг она меня ошарашит. - Эта точно не укусит. Присмотрись – Опустив свою палку, я подошла чуть ближе и посмотрела на присмиревшую псину, что стояла ладом, да прискуливала. - Что смотреть-то? Раз в лесу, так одичалая. Диво, что человека к себе подпустила. - Хоть мама моя и ученая, говорит складно, но иногда ведет себя будто не в своем уме. - Эта собачонка славной породы, таких только аристократы на охоту берут. Им иногда живется лучше, чем людям. А шерстка то, какая, еще совсем чистая, значит, недавно от хозяев сбежала. Давай её с собой в город возьмем? Там и продадим, какому приезжему графу. А пока охранять нас будет. – Мама ужо вовсю чесала эту собачонку, да на лапы поглядывала. Животина прихрамывала чутка, хотя на вид все лапы целы. - Раз без убытка, то пусть будет. А почему она кривит-то так? – Мама и сама не знала от чего собачонка прямо не ходит. Обсмотрела она ее вдоль и поперек так и не поняла. Но только зверь прилёг на бочину, разнеженный от поглаживаний, как все ясно стало. У него в лапе стекляшка застряла. Мама тихонько вынула её, оторвала от нижней юбки клок ткани, да перемотала лапу, чтоб кровь сдержать. Пока она заматывала, я собачонку скулящую придерживала на боку, да чесала и как-то прониклась животинкой. Даже жаль было бы продавать её кому. - А как звать его будем? – Тут, мама призадумалась. Она повстречала за свою жизнь немало людей, потому я была уверена, что имя будет под стать. - Давай назовем его Лагот. Как твоего отца, ведь он тоже был собакой последней. - Вдоволь насмеявшись, подкинув еще сухих веток, мы вновь попытались уснуть. В этот раз уже успешнее.       От прохладной денницы и проснулись. Затушив последние тлеющие угли, мы втроем пошли в соседскую деревню. Как я ужо говорила, путь близкий, потому через часок-другой мы уже опробовали всякие разные яства, что приготовила хозяйка домика, в котором мы сняли комнату на пару дней. Правда, водянистая похлебка ни в какое сравнение не шла с мамиными щами. Зачем есть воду, ежели ее нужно пить? Но индюшка по вкусу походила на то, что готовит мама, только пряностей слишком много. Хотя, послеже суток голодовки и зерно с водой сойдет. К слову, хозяйка Рунильда была – женщина дородная, в два обхвата. Но улыбка, не сходящая с толстого лица, делала ее настолько миловидной, что залюбоваться можно. Токмо ей с мужем тоже не повезло. Когда клыкастый ирод обозлился на весь род людской, мужа её в гарнизон призвали. С тех пор не весточки от него. Ходит женщина неприкаянная, да у судьбы все просит ненаглядного ее вернуть, иль увидеть его неживого, чтоб с кожевником местным жить счастливо. От того моя мама и притерлась к хозяйке, что по велению судьбы одним им быть суждено. Рунильда так хотела рассказать хоть кому-то о всех своих горестях, а найдя свою родственную душу выдала все как на духу. Токмо, спустя столько лет ужо позабылось всё, да и не так-то это важно. Главное, что от нее мы узнали, что завтра из деревни должон был ехать обоз в город. А намедни торговец, чья телега и товар, свалился с лихорадкой. Разузнав, где он живет мама тут же ушла, оставив нас с Лаготом один на один с хозяйкой. Рунильда несильно переживала о потере свободных маминых ушей, ведь у нее еще была старшая и младшая дочери, что живут сейчас за тридевять земель и о коих она еще не поведала длинную и нудную историю. Когда мама вернулась уставшая, будто полола огород три дня к ряду, я уже начинала посапывать от всех этих россказней, а Лагот сидел и слушал, да еще и глазенками смотрел на Рунильду такими умными-умными, будто понимает каждое слово. От таких видов моя мать посмеялась и сказала хозяйке, что мы съезжаем завтра около полудни. Рунильда оказалась женщиной милой, но с таким скверным характером. За грош загрызть готова. Потому она взяла с нас 4 медяшки за жилье и еще 2 за развлекание интересными историями. Какое это было развлекание?! Я из последних сил старалась не уснуть, дабы не обидеть ее! Но мама токмо улыбнулась, да отдала всю плату с небольшим излишком. И видимо только за этот излишек нас накормили утром, перед дорогой. Страсть как хотелось спросить у мамы, куда она ходила, и что было с тем торговцем, ежели теперь он здоров. Но она вручила мне пару книжек и сказала идти спать, ибо путь нас ждет завтра ой какой не близкий. И вроде ничего, но экая странность сделалась в ее лице. Бледна до ужаса, а глазницы все желтеют, аки листва пожухлая. И походка, будто что-то ее к земле тянет. В то время я не сильно забеспокоилась о состоянии родительницы, ибо, когда к ней приходит тяжелый человек, как называла мама почти мертвецов, она, вылечив его, часто выглядела так же. Но поспать еще успеется. Больше любо было мне поглядеть на книжки, что мама принесла. В такой глуши, как наша трудно достать что-то из заграницы. Но у мамы всегда это получалось почему-то. За свою жизнь она с лихвой начиталась и меня приучить пытается. Говорит, что жизнь в деревне на меня плохо влияет. Потому, когда мы приедем в город, меня засмеют прохожие, что услышат мое «чевось» аль «ежели». Ежели и так, то они сами виноваты, что не поймут меня. Не дело это, стелиться под весь род людской. Аже книжки не про рыцарей там всяких, то интересно читать. Особенно, когда какой дворянин, иль купец по воле случая понимают, как человеком делаться.       Но в руки мне попала книжка с названьицем «Парцифаль». Сначала подумалось, что тягомотина опять. Села за дубовый стол, придвинула поближе стул, да начала с тоской оглядывать слова. А Лагот у ног прилег, свернулся клубком и засопел. Читала, читала, да как-то и занимать стало. Бедный рыцарь уповает на судьбу и грезит об огроменной любви, какой никогда ни с кем не случиться, потому что в жизни так не бывает. Но этот Парцифаль сменил свою стезю, да пошел к какому-то Артуру, чтоб служить ему. А тот Артур то биться его посылает, до вина раздобыть, то какую-то священную кружку найти, в которую кровь Христову собирали. Просидела я так в комнатушке со свечей до самого утра. Все о приключениях этого рыцаря читала. Знала ведь, что раньше денницы мать не проснется. Она всегда после тяжелых людей мертвецки спит. Шея не сгибалась, не разгибалась, а спина ужасно ныла, будто всю ночь полы намывала. А от трех свечек осталось-то, чутка огарков, но, чтоб мама, когда проснется, не заметила, я подсвечник-то помыла. За что Рунильда мне больше чая утром налила. Токмо был он, что вода, что похлебка ее. Хоть и хлев полон кушанья, да трав душистых. Какой скрягой же хозяйка та была. До сих пор вспоминаю не без обиды. Намедни она так и не захотела разузнать какая беда с нами приключилась, что мы из соседской деревни тут оказались. И токмо на заутренней она удосужилась спросить. Ан чаи-то мы гоняли не долго. Ведь дело важное у нас. Скоро ведь тот торговец отправляться должен в город, чтоб продать и хозяйкин товар, и других ее соседей. Потому мама сказала, мол нам уже пора отправляться в путь. Тогда Рунильда приволокла огроменный мешок всяких разностей и сказала: - Вы люди честные, не обманите, по глазам вижу. Передайте вот эти вещички моей младшой дочурке. А то хозяйство у меня, сама все никак повидаться не могу. Она жена важного купца, что восточными травами торгует. Приехала на пару месяцев. На меня похожа, потому не обознаетесь. – Тут-то я ужо хотела ей сказать, что негоже свои дела на других перекладывать. Ведь мало, что случиться в дороге может, а мы и виноваты останемся. Но моя мама редко кому плохое слово скажет. - За вашу доброту, да гостеприимство обещаем сделать все, что в наших силах. – Тут-то хозяйка и расплылась, аки карась в речке. Сходила куда-то на задний двор, да притащила еще мешок. Такой маленький, что мои книжки туда не влезли бы. - Тогда вот вам в дорогу еще гостинец. Чтоб добрым словом поминали. – Рунильда передала мешок маме. Лагот ужо обрадовался, подумал, что это ему, принюхался, токмо зачувстовав запах, отвернулся и уселся поодаль от нас. Не то чтобы там мерзость, какая лежала. Просто вяленое мясо, что наша собачонка на дух не переносит. Когда прощания закончились я поторопилась забрать из комнаты свои книжки и мы отправились к торговцу. Он жил на окраине деревни, прям где самая дорога начиналась. Видать, чтоб меньше ехать. Сидел ужо на лавочке, из фляги что-то потягивал, да нас ждал. На первый взгляд мужчина не самой приятной наружности. Низенький и губастый, кожа вся краснючая, будто его коптили только недавно, а глазищи маленькие-маленькие, как бусинки, и нутром чуется, что недоброе затевает. Сидел, ножками дрыгал, а завидев нас, как подскочил, да понесся к моей маме с распростертыми руками. Сжал в медвежьих лапах и давай кричать, мол нарадоваться не могу и все не верится. Проснулся он, а хвори будто и не было никогда. Мама-то кое-как выбралась, да с улыбкой попросила его чуть тише быть, а то соседей перебудят. Запряг торговец телегу, последний раз окинул чутким взором товар, да вежливо так, по-аристократски подал руку и помог взобраться. Он заведомо уложил ровным слоем мешки с зерном, чтоб сидеть можно было, а остальное сгреб по бокам, авось мешать и не будет. И начал травить свои байки. Токмо эти ужо интересней были, не что у Рунильды. Сказывал он и про поездки свои в дальние края, где что ни день, то праздник. После заката в каких-то натяжных балдахинах, что на железках держаться, зажигался огонь, и начинались всякие представления. То медведи дрессированные, то жонглеры, обезьяны, но особо ему любо было смотреть на девиц местных. Они так складно танцевали, да всеми прелестями своими шевелили, что от мужиков там никогда отбоя не было. Токмо одни девицы там танцевали так распутно, а другие стояли рядом с мужьями, все укутанные, да взгляда поднять не смели. И ходят везде тихонько, слова не проронят. Нет, в таком месте нормальная женщина жить не стала бы. Ну, как можно стоять спокойно, пока муж заглядывается на девиц всяких танцующих? Это ж, какое терпение, да смирение иметь надобно? Я б так жить не стала точно. Ни за какие коврижки. Опосле сказывал торговец о тканях, кушаньях восточных и о сказках особых. Тут-то и я отвлеклась от поглаживания Лагота и глянула в сторону рассказчика. Мама жест то мой приметила и стала уточнять всякие мелочи о выдумках восточных. И начал сказывать торговец о некой Шахерезаде. Очень много историй знала та женщина и постоянно ведала любому, кто желал. А говорила она о султанах в золотых одеждах, гаремах из женщин, чьи чресла самые прекрасные на всем востоке, о добрых разбойниках и плохих молодцах, чьи злодеяния могли погубить весь свет. Так заслушалась рассказом я, что развалилась на мешке с зерном, подставила под голову руки и, взглянув на небо, начала все это представлять. Токмо, бессонная ночь-то сказывалась. Ежели утром сна не было ни в одном глазу, но сейчас, под эти истории спать хотелось ужасно. Как щас помню, приснился мне тогда дворец огроменный такой, что шпили до небес достают. Встаю я, значит, с адомановой травы и иду к воротам. И чувствую, будто обаяло меня что-то и несет к служивым, что дворец тот охраняют. Они слова не сказали, только распахнули перед мной ворота и очутилась я в невероятной стороне. Под лучами солнца на травке играются совсем маленькие детишки в чудных таких рубашонках расписанных серебром, да золотом. В тени деревьев отдыхают прекрасные девы. По центру у большущего фонтана, из коего пышут алмазы, распадаясь мириадами камушков, стоят музыканты и играют что-то, как мне казалось тогда, восточное. Из бокового хода так важно и сурьезно вышагивают какие-то мужики. Высокие, статные, да все в шелках и на своем балакают.       Но то странное чувство не отпускало меня. Не успела я налюбоваться чудесными видами, как что-то сверху начало повторять мое имя. Сначала так тихо-тихо, а потом все громче. Ну, и взметнуло меня что-то вверх под облака к самой высокой башне. Лечу я по небу, лечу, да все никак добраться не могу до окошка, из коего имя свое слышу. До чертиков интересно, кто там сидит, но с места больше сдвинуться не могу. Болтаюсь в воздухе, аки мокрая тряпка и не знаю, что делать дальше. Ну, думаю, надобно силе-то этой неведомой сказать, мол либо опускай, либо до конца летим. В слух произнести не успела, как в мгновение ока ужо очутилась у верха башенки той. Заглянула в окошко, а там паренек сидит, изнывает, видать беда какая приключилась. Негоже, когда внизу всем так радостно сидеть тут и печалиться. Сила та неведомая через окошко, то меня и опустила на подушки на пол и пропала туда, откуда явилась. Гляжу на парня, а он молодой еще, не больше 20 годков. Волосы рыжие, будто огонек горит в темном поле, а лицо все в веснушках, таким людям всегда солнце улыбается. Подхожу к нему, и спросить ничего не успеваю, как паренек подрывается с места, да к шкафу какому-то бежит, перепрыгивая подушки, что разбросаны по полу. Размахивая ручищами, случайно сбивает шкатулку из диковинного камня, зелёно-бело-темного. От туда падает и разбивается стекляшка, на цветок похожая. Но паренек и бровью не повел. Из резного деревянного сундучка вытаскивает рисунок, да записку какую-то. Что написано было ужо и не упомню, а рисунок в памяти остался. Девица сидит посреди площади, за ней церковь стоит большая такая, а в открытых дверях виднеются огромные иконы Богоматери и Христа Спасителя.       Гляжу на паренька, тот сказать что-то пытается, да не может. Вдруг опять куда-то метнулся и нашел перо, чернила и давай строчить что-то. Усердно так, что морщина на лбу выступила. Но токмо кончил он писать, как сквозь сон я слышу голос мамы, что пытается меня разбудить.       Ужо проснувшись и отдохнувши, я осмотрелась по сторонам и не увидела ничего, окромя будочки деревянной, что сможет, наверное, только кровать вместить, да стул у изголовья. Из нее вышел маленький такой старичок. Сухонький, еле ноги переставлявший. Забрал он у торговца лошадь и в лес с ней ушел. Покопался там, покопался и обратно с другой вернулся. Как сказала мне потом мама, всякие люди тут ездят и не у всех добрые намерения, от того и пришлось этому старичку лошадей своих сменных прятать от глаз путешественников.       Будила меня мама, дабы отужинать, да еще историй дивных наслушаться. Из яств у нас были вяленое мясо, пара яблок, хлеб, и несколько ломтей сала для Лагота. В дорогу многое брать нет смысла, ведь нас всего двое, не считая животинки. Да, и торговец готов поделиться с нами чем угодно. Вот кто, правда, добрая душа, не то что Рунильда. Никогда ее не забуду.       После смены лошадей мы поехали дальше. Путь предстоял не близкий. Еще где-то, около шести дней, ежели мы не будем долго задерживаться в придорожных деревнях, покупая еду. Но благодаря торговцу дорога выдалась славная. Историй у него была тьма тьмущая, даже мама заслушивалась и дивилась приключениям рассказчика.       День на третий и я смогла поведать им историю. Правда, пересказала я книжку, что прочитала, еще будучи в деревне. Но торговец все равно поблагодарил и сказал, что обещает ее поведать своим будущим попутчикам. Мама же уверила меня, что в городе таких книжек будет полным полно, а в столице еще больше. От того мне все сильнее желалось, приехать как можно раньше. Так, с интересным рассказчиком мы и провели наши 7 дней пути.