Рецепт премьеры без запекания

*** Зачётное наебалово: как последний лох ты прилетаешь в Прагу в надежде застать её готической. В Лондон – за викторианским стимпанком. В Париж – к звукам аккордеона на улицах и цветущим балкончикам, в то время как весь мир – один большой провонявший картошкой Макдональдс. Только состав на ванночках кетчупа написан на разных языках. На, держи свою аутентичность и дополнительную салфетку. Глобализация – она такая. (Хотя пару лет назад в сортире одного облезлого лондонского бара Уиллу всё-таки отсосал этакий голодный до члена и на всё согласный Оливер Твист. У него даже передних зубов не было – то ли для образа, то ли для отсоса – полный улёт. Уиллу безумно хотелось дать ему шиллинг и хорошенечко выпороть; увы, по разного рода причинам не случилось ни того, ни другого). Лос-Анджелес тем и примечателен, что в нём, в отличие от других городов, всё именно так, как представляется. Никаких разочарований, сплошные стереотипы, о которых всегда мечталось, полное соответствие. Например, если ты почему-нибудь думаешь, что в здешних отелях трахаться хочется в два раза сильнее, чем в отелях Токио или, скажем, Ванкувера, – ты абсолютно прав. Трахаться или дрочить – не имеет значения. Вот только переступаешь порог номера – и всё. Стояк будь здоров; только бы до кровати добраться. У Уилла даже есть теория на этот счёт. Якобы, горничные обрызгивают номера специальными аэрозольными афродизиаками, чтобы постояльцы трахались чаще, и можно было бы тайком снимать их на видео, а затем продавать ролики сайтам вроде подгляди-точка-ком или ганжа-фонтаном-ехоу-нэт. В разговорах об этом Уилл приводит аргумент: «За порно из жизни платят гораздо больше, чем за постановочные сценки». Параноик Уилл не знает наверняка, всего лишь очень уверенно предполагает. Ничего удивительного: и не такое придёт в голову, когда фанаты и папарацци следят за тобой в три смены без обеда и выходных. Пара-тройка неадекватных нападений на улице, и твоим самым большим страхом становится камера вне съёмочной площадки, очень предусмотрительно установленная так, что вся твоя жопа нараспашку. Только распахни – и интернет тебя уничтожит. Репутация – в унитаз, никаких тебе больше «Выживших». Дилан любит постебаться, но в этом вопросе ему не до смеха. С какой бы интенсивностью ни зудело в яйцах, у них с Уиллом закон: после въезда в номер (для конспирации оплачивают два отдельных; спят в одном) сразу же осмотреть комнаты на предмет маленьких подозрительных объективов. Неработающая розетка? В ней камера. Странно мигающий датчик дыма? В нём камера. Симпатичный портье? Ты знаешь, что у него в штанах. Камера выпадет сразу, как только расстегнешь ширинку. Хозяин отеля сам её вшивал: он мечтает заснять секс Галли и Томаса «из того фильма про геев в лабиринте». Ванную осматривают дважды. В любом городе – стереотипном или нет. Прилетев в ЛА в этот раз они так перестраховываются, что не трахаются вовсе. Сказалось волнение перед завтрашним, плюс тяжелый перелёт, плюс многозначительное наставление Уэсса «Не позорьте меня». Взяли ключи, два разных (и всё же соседних) номера, никаких ночных перебежек, сдержанно-приятельское «До завтра». Уилл закрывает за собой дверь, ставит телефон на зарядку, вытягивает из чемодана одежду, сразу вешает в шкаф – пусть отвисится. Второй чемодан ставит в угол комнаты, избегая прикосновений к замку: внутри кроссовки. Стоит на них взглянуть, как сразу начнешь мерить, фоткать, перешнуровывать, мечтать о большой гардеробной со стеклянными медленно крутящимися полочками и точечной подсветкой… «Не трогай замок», – сказал бы Дилан. До отеля добрались к полуночи, и Уилл падает на кровать, погасив свет; нет сил на душ. Простыни нежные, как принцы в диснеевском фильме. При стирке постельного белья афродизиаки наверняка использовали вместо кондиционера, иначе чем объяснить, что хочется так внезапно и так сильно? Ох уж этот ЛА. Вот бы Дилана на этих простынях и так, и этак. Он за стеной, раздетый и уставший, у него самое глубокое и податливое горло на свете, а ещё на нём те классные трусы-джоки, обрамляющие голые ягодицы плотными резинками – подарок Уилла на годовщину их первого траха без гондона. Уилл прикрывает веки: до чего же круто было тогда спустить в Дилана впервые. Да и потом – в третий раз, в десятый, в сороковой… «Не трогай хуй», – сказал бы Дилан. Уилл и не трогает. Он расстёгивает джинсы не для того, чтобы дрочить, а так – яйца потереть. Чуть-чуть только, самую малость. Потянуть и пожмякать, пока не уснёшь. Мало ли, зачем – чешутся, может? Сквозь опущенные ресницы Уилл угадывает силуэт своего отражения в экране настенного телевизора (настолько большого, что на нём можно играть в настольный теннис) и улыбается воображаемой камере. Вот, что завтра увидит весь мир. Заголовок на страницах веб-сайтов: «Уилл Поултер и генитальный зуд: слитое видео и несмываемый позор». Уже и почесаться нельзя. Телефон вспыльчиво вздрагивает от сообщения, дребезжит по тумбочке. Уилл вздрагивает следом, тянет телефон за провод к себе, щурится от резанувшего по глазам света. Ну и где, блин, ваша хвалёная адаптивная яркость? (00:24) ДИЛДО_ОМОЙБРАЕЙН: Найки свои облизываешь? (00:24) ДИЛДО_ОМОЙБРАЕЙН: Или дрочешь? (00:25) ДИЛДО_ОМОЙБРАЕЙН: Не дрочи. Они умеют снимать в темноте. Силуэты получаются зелёными, глаза светятся, как у оборотня, но твою харю на видео всё равно распознают. Уилл вздыхает, оставляет набухшие яйца в покое. «Хочу тебя», – набирает он. Без глупых смайликов, без точки в конце. Честное «хочу» и всё. Если Дил не прибежит на эту отчаянную мольбу, пусть хотя бы напишет что-нибудь этакое – игривое и пробирающее. Лайтовое «Я тоже хочу тебя в себе» или «Зарядил клизму из смазки, поторопись, уже вытекает». Ответ приходит незамедлительно: пальцы у Дилана удивительно ловкие, когда дело касается гаджетов (и не только). (00:26) ДИЛДО_ОМОЙБРАЕЙН: Завтра важный день. Да блин. Уилл раздосадовано поджимает губы, но не вздыхает второй раз, сдерживается. Сбрасывает джинсы с ног (те падают с кровати на пол), накрывается одеялом, устанавливает пять будильников с разницей в десять минут. Шестым будильником будет звонок от Уэсса – не проспишь. (00:28) ДИЛДО_ОМОЙБРАЕЙН: Сангстер киснет в аэропорту, его рейс задержали. Будет утром. (00:28) ДИЛДО_ОМОЙБРАЕЙН: Это я так. Вдруг тебе интересно ; ) (00:29) ДИЛДО_ОМОЙБРАЕЙН: Спи. Чёрт, ну вот зачем? Зачем упоминать этого латентного ссыкуна? Знает же, что у Уилла на него аллергия в виде аномально стойкой эрекции. Уилл блокирует телефон, усилием воли кладёт обе руки поверх одеяла, стараясь не обращать внимания на торчащий под ним косплей Эвереста. Хорошо ещё, что номер не обрызгали аэрозольным Сангстером, иначе бы точно не сдержаться. Лайфхак: если лечь на бок, Эверест почти незаметно. *** – Серьёзно? – говорит Дилан. Ох, какой он! Стоит в дверном проёме умилительно недовольный, да ещё и в таком прикиде. Иногда ему моча ударяет в голову, и он является на премьеру в свитере, а тут так славно приоделся, что хочется раздеть. Тёмно-синий костюм, брюки-рубашка-пиджак, родинки постираны и отутюжены. И даже галстук! Неужели сам завязал? Да ладно. Пади бродил по коридорам и умолял горничных помочь «с этой хреновиной». – Я же велел тебе этого не делать, – говорит Дилан. – То было ночью, – отвечает Уилл, – А сейчас утро. – Сейчас без двадцати пяти десять, – говорит Дилан с раздражением в голосе, – И мы опаздываем. – Ещё немного. – Немного?.. Мать твою, Уилл. Ты даже дверь не запер. И шторы не задёрнул. За окнами летают дроны с камерами, а тебе хоть бы что! Дилан, как дрон, стремительно влетает в комнату, выглядывает в оба окна (спойлер: никого там нет) и задёргивает шторы, продолжая возмущаться. Беспечный, совершенно наплевавший на все предосторожности Уилл как лежал, так и лежит – абсолютно голый, с одним лишь полотенцем на мокрых после душа плечах. Член в его плавно скользящей ладони растревоженный и румяный, а головка блестит так сочно, что хоть на сковороде жарь. Уилл не смотрит ни на неё, ни на суетливого Дилана. Его немигающий, шальной от возбуждения взгляд прилип к монитору телевизора, на котором вместо мутного отражения комнаты красуется стоп-кадр «Лекарства от смерти». Пятьдесят пятая минута, пятьдесят четвёртая секунда – до чего эмоциональная и двусмысленная сцена! Уилл готов пересматривать её вечно (и ровно столько же – дрочить). По сюжету в приступе обострённой заражением ревности Ньют набрасывается на Томаса, упрекая во лжи. После чего немного отстраняется – растерянный, пылкий и сексуальный, – и они смотрят друг на друга какое-то время, будто перед самым страстным поцелуем в истории поцелуев. Вот тут-то Уилл и поставил на паузу. Волосы Сангстера в этом кадре – нечто невообразимое. Дилан, мельком взглянув на монитор, закатывает глаза. – Решил, что наденешь? – требовательно спрашивает он, встав над кроватью, осуждающе глядя на Уилла сверху и уперев руки в бока. Уилл лишь приоткрывает рот и коротко стонет в ответ. Его рука двигается быстрее. – Я так и подумал, – кивает Дилан. Он распахивает дверцы шкафа, придирчиво оглядывает развешанное шмотьё (в самом деле, отвиселось) и торопливо перебрасывает пластиковые плечики с одной стороны на другую, приговаривая «не то, не то, не то». После чего выпрастывает на свет божий серый костюм (Дилан любит Уилла в сером больше, чем Уилла в других цветах) и швыряет его на кровать, накрывая одну из широко разведённых ног. – Ты вообще в курсе, что сегодня премьера? – Дилан указывает на телевизор, – Причём этого самого фильма. Как у тебя только рука поднимается? В такой день! Уилл елозит бёрдами по постели, втягивает воздух сквозь зубы и отвечает сбивчиво: – Прости. Не могу больше, Дил, ну правда. Я провёл без тебя целую ночь, я терпел, а мне так хотелось. Всего пару минут, Дил, прошу. – Знаю я твои эти «пару минут». Закругляйся, в машине додрочешь. Пирсу не привыкать. – Мне немного осталось. – Он, кстати, ждёт внизу, Уилл. Полчаса уже ждёт. – Я, правда, скоро. Дилан знает его эти «скоро». Ему повезло быть любовником того, кто вместо рекомендаций «Как долго не кончать» читает статьи «Как сократить время полового акта хотя бы до шести часов» (по десять страниц в день, никакого толку). Секс с ним, в самом деле, может длиться часами: Дилан за это время успевает выстрелить три раза, утонуть в поту, слезах, мольбах и признаниях, в то время как Фантастический Уилл так и держится на одной палке и даже не думает сворачивать к финишной прямой. Идея сюжета для ток-шоу: «Секс-марафон с Уиллом Поултером: временная петля или хроническая аноргазмия?» До Дилана вдруг доходит, что сегодня Уилл мог начать свою утреннюю «гимнастику» задолго до того, как начало светать. Он отмахивается от этой пугающей мысли и принимается рыскать по чемодану в поисках носков. Хоть каких-нибудь; хотя бы одного. Первый (чёрный) обнаруживается спустя пять минут в боковом кармане для документов вместе с паспортом и взлётными конфетками (фантиками). Дилан выворачивает носок на лицевую сторону, собирает пальцами в компактную гармошку и натягивает на первую попавшуюся ногу Уилла. Они мелко дрожат – и нога, и Уилл, – и Дилан впервые за утро присматривается к нему. Зря, наверное, но поздно – уже присмотрелся. Уилл тяжело дышит то носом, то ртом. Вздыхает на разные лады, прекращает дышать, громко сглатывает слюну, снова тяжело дышит. Мышцы его живота напряжены, бёдра ходят ходуном, так и рвутся навстречу руке. Темп при этом устоявшийся, несуматошный – ай да Уилл. По правде говоря, зрелище охуенное. Дилан любит Уилла таким – непрезентабельным и бессовестным, разнузданным и оголённо-искренним. И любит его громадный жирафий член с удивительно шёлковой и теребливой кожей у головки. Стоит один раз на него посмотреть, и Дилан уже не может отвести взгляд, и замирает, загипнотизированный, быстро облизывает губы. Вот бы языком его сейчас и так, и этак. И чтоб за щёку. Дилан одергивает себя, спохватывается. Говорит с напускной усмешкой: – Смотри, экран своей спермухой не забрызгай. Стрёмно будет перед горничными. – До телека три метра, – отзывается Уилл. – О, я в тебе не сомневаюсь. Уилл тоже ухмыляется, но недолго. Потом его монстро-брови изгибаются, и хищное лицо приобретает выражение страдальческого наслаждения. «Экстаз святой Терезы», только в тройном объёме. Дилан заставляет себя не смотреть и отправляется в непостижимые глубины чемодана на поиски второго носка. – Скажи, что он красивый, – вдруг говорит ему Уилл. – Да ничего особенного, – отзывается Дилан из чемодана, – Носок как носок. Можно подумать, ты носков никогда не видел. – Я про него, – стонет Уилл, кивая на монитор, – Про Сангстера. Дилан, скрючившись над чемоданом, переводит взгляд на экран. – Охуенно красивый. Я бы сам в трусах пошурудил, вот только опаздывать из-за этого на премьеру фильма, в котором играешь главную роль, как-то странно, тебе не кажется? – Тогда, на съёмках, – продолжает Уилл, – Когда снимали эту сцену, и он стоял так близко, что ты почувствовал? – Серьёзно? Думаешь, я помню? Это было полгода назад. – Скажи, что бы ты с ним сделал? Дилан находит второй носок, вот только не чёрный, а тёмно-зелёный, и нервно швыряет его на пол. Поднимается, деловито суёт руки в карманы брюк, обходит кровать и встаёт так, чтобы загораживать Уиллу телевизор. Тот дёргает головой влево, извивается и тянется всем телом, силясь обогнуть взглядом препятствие и возобновить зрительный контакт со своим стоп-кадром. – Для начала? – уточняет Дилан, картинно-задумчиво вытягивая губы, – Накормил бы. Впрочем, это уже ничего не изменит, кормить его нужно было лет в одиннадцать. Примерно в том же возрасте я забрал бы его из концлагеря, в котором его держали, и отвёл бы в спортивную секцию. Плаванье там, чтоб плечи были пошире, бокс. Посадил бы на гормоны, стероиды, в общем, химию всякую. Ещё-… – Он нравится мне таким, какой есть, – на выдохе шепчет Уилл, – И я не об этом. Он упирается пятками и лопатками в матрас, высоко поднимает бёдра, опускает на место. Закусывает губу. Ощущения становятся чересчур насыщенными, почти мучительными, но оргазм всё никак не снисходит. Бедный Уилл. Дилан, пытаясь оставаться равнодушным, возвращается к чемодану, как к спасательной лодке. – Что бы ты сделал с ним, если бы он был твоим? – Уилл на секунду переводит мутные, бесноватые глаза с экрана на Дилана, снова пялится в экран, – Нашим. – Не начинай, – предупреждает Дилан с угрозой в голосе. – Пожалуйста. – У нас нет на это времени! – Дилан поднимает брошенный на пол тёмно-зелёный носок и, чтобы хоть как-то выплеснуть своё негодование, с размаху запускает его в другой угол комнаты. – Дилан, – слезливо зовёт Уилл, – Хочу послушать. Опиши в красках. Детально. Мне нужно. Дилан на миг закрывает глаза рукой. Во-первых, чтобы было понятно, что он смертельно устал от этого дерьма, а во-вторых, чтобы не смотреть на Уилла в столь уязвимом (и сексуально-беспомощном!) состоянии. – Так, – говорит он, – Хватит. Я тоже хочу Томаса, ясно? Давно хочу, ты прекрасно это знаешь. Думаешь, мне легко далась эта ночь в пустой кровати?.. Думаешь, мне легко видеть тебя вот таким?! – Каким? – спрашивает Уилл. – Таким… – Дилан делает паузу, беспомощно разводит руками, выражая этим жестом неспособность подобрать нужное слово. – Ну! – скулит Уилл. Его кожа блестит, а волосы так и не высохли. Губы алые, скулы тоже; брови изогнуты совершенно немыслимым образом – две кубические параболы в пятом измерении. Капелька пота ползёт вниз по его виску. Вот чёрт. – Красивым, – признаётся Дилан. Они смотрят друг на друга. Глаза в глаза. Уилл стонет высоко, с какими-то почти болезненными нотками в голосе, и Дилан понимает, что не прикоснуться сейчас к этому длиннющему, великолепному, изнывающему телу будет преступлением и против Уилла, и против себя самого. Пирс ждёт полчаса? Подождёт ещё. – Помочь? – спрашивает Дилан, сдавшись. – Я сам, – лукавит Уилл. – Брось. Уэсс четвёртый фильм успеет снять, пока ты «сам». Дилан садится на кровать сбоку от страдальца. Наклоняется к разведённым ногам, сплёвывает на член (в этом нет необходимости; и так хлюпает, но очень уж хочется) и говорит командным тоном: – Убери руку. Вон, до мозолей уже стёр. – Дилан, – стонет Уилл, хватаясь освободившимися руками за простыни и смотря в ответ полным обожания расфокусированным взглядом, – Дил! – Не отвлекайся, – указывает Дилан, крепко обхватывая пальцами вздрогнувший и как будто ещё сильнее (хотя куда уж) возбудившийся член, – Не смотри на меня, смотри на экран. Представь, как я кусаю Сангстера за шею. Как он запрокидывает голову, как позволяет мне вцепиться пальцами в его волосы и оттянуть назад. – Ещё! Скажи что-нибудь ещё! И погорячее! – Если я скажу что-нибудь погорячее, то сам раскисну, и мы с тобой никогда не доберёмся до премьеры. Так что, будь добр, воспользуйся своим воображением и не втягивай меня во всё это. Дилан уже втянут, ну да ладно. – Хотя бы назови меня Галли, – тихо просит Уилл. – Тогда мне точно снесёт башку. – Мать моя Фрайпан, я так никогда не кончу! – злится Уилл, ударяя кулаком по подушке. Дилан понимает: по-хорошему бы надо не только присутствовать поблизости и отстранённо подъёбывать рукой, как какой-нибудь медбрат, обречённый исполнять последнюю волю капризного старика в лакшери-хосписе. Надо бы это, как полагается: поцеловать с чувством, боднув носом в нос, вскарабкаться на кровать, дать себя полапать, попутно ловя стоны новыми поцелуями и снимая с себя одежду (носки лучше оставить, а то потом не найдёшь). Может быть, даже назвать Уилла «Галли», раз уж ему так от этого классно. В идеале – наскочить на него сверху и оседлать. Но не осторожничать, а принять в себя одним махом, чтоб у обоих перехватило дыхание. Чтоб ошеломило ощущениями и близостью до белизны в зрачках, до хлопка в голове, до оглушительно-беззвучного крика. И плевать, что такие номера – то же самое, что вогнать в себя фонарный столб (вот честно, где столбы, и где этот грандиозный хуй). Вдруг именно от этого Уиллу, наконец, «полегчает»? Дилан улыбается: он вообще-то заботливый, Уилл. Это только кажется, что он в постели не даёт никакого спуску. Фантазии у него бывают грубые, конечно, но вздумай Дилан насадиться вот так, без всякой репетиции пальцами, и Уилл как заведённый примется ворковать: «Ну зачем ты так, Дил, эй, ну посмотри на меня, больно, а? Ну ты чего, ну ответь, почему же ты не готовишься, зачем же с налёту, бестолочь, да погоди ты двигаться, привыкни немного, ну как, уже лучше, мальчик мой, уже полегче, уже хорошо?..» Он не заткнётся, сколько ему не кивай, будет обнимать и сцеловывать слёзы с ресниц. А потом, когда шок спадёт с обоих обваренной кожей, они провалятся в транс. И лица будут близко, и пот станет общим, и кровь – одной группы. И стоны, крики, вытьё. И хрен с ней, с премьерой. Дилан вздыхает: вот бы выходной. Вот бы никаких премьер. Вот бы никуда не ехать. – Ты ведь в тех самых трусах? – спрашивает Уилл, облизываясь. – В тех самых, – отвечает Дилан, обречённо кивая, – С резинками и голым задом. – Для порки самое то. – Опять ты со своими порками. Где ты этого нахватался? – А представь Сангстера в таких же. И как круто было бы его выпороть. – Ну, началось. Дилан снова вздыхает. Проигнорировав утрированную тяжесть этого вздоха, Уилл принимается бормотать всякие непотребства. Про то, что зайди Сангстер в эту самую минуту в эту самую комнату – и ему несдобровать. Как бы он там ни нарядился для премьеры, какую бы щегольскую тряпку ни нацепил, Уилл тотчас же освободит «его сахарное, жаждущее любовного плена розовенькое тельце», усадит к себе на колени в одних только голожопных резинках и, забравшись под них рукой, будет щипать в особо нежных местах до красноты. – Красным он станет ещё и от стыда, – разгорячённо шепчет Уилл, – Представляешь, какая прелесть? – Представляю, как он подаст в суд, – отвечает Дилан. Он старается, очень старается не слушать, но не выходит, и только так – занудством – можно спастись. Дилан не должен позволить жару, охватившему Уилла, переметнуться на него. Нет, нет и нет – туши, гаси, засыпай песком; надо держаться. Он ведь голливудский, мать вашу, актёр! Они оба. И хоть один из этих актёров должен быть взрослым человеком. Даже если быть взрослым для Дилана – в первый раз. Пора положить конец этому безобразию. Дилан начинает двигать кулаком по члену Уилла так быстро, насколько это возможно – барабан самой современной стиральной машины (Занусси? Да хер с ней) не крутится с такой скоростью. Уилл как давай ахать и охать, как давай дрыгаться, но рассказ не бросает – вот ведь упрямый фантазёр! Он говорит, что дотла затисканному Сангстеру будет велено теребить собственный сосок (но только левый, чтобы правому было завидно) под пристальным наблюдением и так долго, пока Сангстер не заскулит. После этого Уилл заставит их с Диланом целоваться (как будто Дилана нужно заставлять), и в случае, если поцелуй выйдет, по мнению Уилла, недостаточно страстным, оба получат ремня. Ну а под конец Уилл и отхлёстанный Дилан трахнут не менее отхлёстанного Сангстера вместе, одновременно, член к члену, ни в коем случае не снимая с него замечательных резинчатых трусов. – Дались тебе эти трусы, – говорит Дилан. Уилл ловит его свободную руку, тянет к своему лицу, трётся щекой о ладонь. – Обещаешь, что это случится? Что мы сделаем это с ним? Это ненастоящее обещание. Всего лишь один из воображаемых кирпичиков, которыми выложена дорога к оргазму. Была не была. – Обещаю, – подыгрывает Дилан, – Сразу после премьеры. Я буду заигрывать с ним прямо на красной дорожке, перед камерами. Расстегну пуговицу на его пиджаке – так, чтобы все видели; так, чтобы видел ты. А когда переживём эту блядскую премьеру, мы приедем обратно, затащим его в номер, и ты сам оденешь его во что захочешь. Хочешь на нём трусы с голым задом? Хорошо. Оттянешь резинку, отпустишь, щёлкнешь. Или можно кружевные – без резинок совсем, зато прозрачные. И пусть только попробует возразить. Ты его выпорешь, а потом мы с ним на пару отсосём тебе. На коленях, на два рта. Будем отвлекаться на поцелуи, потом снова сосать, потом снова целоваться – хочешь, Галли? Ура! Вот оно. – О, Дил, малыш, я кончаю, слышишь, боже, уже сейчас, вот сейчас, да, ещё, мой хороший, любимый, чёрт, я близко, я, я… – Только не на костюм! – Ди-и-ил… Монолог Уилла прерывается звучным протяжным стоном, переходящим в сдавленный вой, полный такого чувства, что Дилан почти ощущает его в своей груди и в трясущемся потолке. Совсем не наигранно, так чертовски по-настоящему. Вся округа после такого должна быть в сперме, но Дилан, к счастью, успевает поймать всю порцию ртом. Иначе бы куда и как ехать в таком виде?.. – Всё, нет? – спрашивает он, тряся усталой рукой в воздухе, – Теперь поехали. Чёрт подери, сколько же времени мы потеряли! Он сдёргивает с плеч Уилла полотенце, вытирает губы. Тут же проверяет телефон – тридцать восемь пропущенных, из которых пятьдесят два от Уэсса, восемьдесят четыре от Пирса и всего одно текстовое «лол, вы где» из группового чата с кастом. Круто, класс, зашибись. На цифры, обозначающие время, Дилан вовсе не смотрит: вдруг сердце не выдержит. У Уилла оно точно перегорело – он еле шевелит языком, дышит так, будто в номер перестали подавать кислород, и пытается зацепиться за Дилана, чтобы благодарно привлечь к себе, но руки почему-то превратились в тяжёлые желейные щупальца, и Уилл ещё не до конца понял, как ими управлять. – Подо-… подожди, постой… – мычит он. – Какой «подожди»?! – вопит Дилан, выпучив глаза, – Я-то подожду, а премьера не подождёт! В машине покайфуешь, быстро надевай брюки, нас уже обыскались! – Один поцелуй, – просит Уилл, – Быстро. Для него это всегда было важно, боже. Дилан целует с размаху, ударом по губам, оплеухой. Язык в рот, вот тебе, на-на-на, чувствуешь этот вкус, эту горькую теплоту? Забирай обратно. Уилл принимает едкий поцелуй с рыком, сдавливает голову Дилана обеими ладонями, зажав уши, и Дилан молится: господи, хоть бы у этого дуралея снова не встал. – Ты мой мальчик! – восклицает Уилл, от восторга раздув ноздри, когда Дилан отстраняется, – Как же я тебя люблю. Он тянется снова, но Дилан отталкивает. Бросается к позабытому и уже кое-где помявшемуся серому костюму, встряхивает, осматривает, сдёргивает с плечиков. Уилл садится на кровати, совершенно пьяный, контуженный, сытый, с наиглупейшей улыбкой в пол черепа и в одном лишь чёрном носке. – Где второй? – спрашивает Уилл, пялясь на свою голую ногу. – Второй с Пирса стянем. Если у него не розовые. – А что насчёт тебя? – Уилл тянет руку к паху Дилана (разумеется, его тело не осталось равнодушным к произошедшему, как бы он ни старался). – Скоро пройдёт, – цедит сквозь зубы Дилан, резко дёргая бёдрами в сторону от руки и избегая прикосновения. – А может, сейчас разберёмся? – Блядь, Поултер, как ты можешь быть таким безответственным?! – Если бы мы провели ночь вместе, ничего этого бы не случилось. Ты вынудил меня. – Ах, это я теперь виноват?.. Взгляд у Дилана такой, будто он готов вмазать Уиллу со всей дури, и будто ему совершенно нет дела до того, как потом его опухшая харя будет смотреться на премьерных фотках в галереях gettyimages. Но вместо рукоприкладства Дилан набирается храбрости и отвечает на очередной звонок. Прижимает телефон к уху плечом и натягивает на недееспособного Уилла футболку, пока тот пытается попасть хоть какой-нибудь частью тела в правый рукав. – Да. Да. Нет, – говорит Дилан в трубку, – Ничего не случилось. Стой, Уэсс, послушай. Уэсс! Всё в порядке, мы едем. Я везу его. Мы уже в машине, почти. Дай нам десять минут, и мы будем на месте. Пирс разберётся с пробками и светофорами, у него базука в багажнике. Понял, хорошо, ты прав, не буду больше. Мы уже подъезжаем. Не злись. К концу разговора Дилан бледный, запорханный и какой-то очумевший. Уилл, наоборот, выглядит вполне приличным человеком (если не знать предыстории): на нём брюки и пиджак поверх чёрной футболки; молния и пуговицы застёгнуты. Осталось последнее и самое ответственное испытание, требующее от всех присутствующих в комнате максимальной выдержки, предельной концентрации и поистине исключительного мужества. Мало кто выживает после такого. Дилан боязливо оглядывается на притаившийся в углу комнаты чемодан с кроссовками. Рано или поздно это пришлось бы сделать. – Так, слушай внимательно, – говорит Дилан, поджав губы и со всей серьёзностью взглянув Уиллу в глаза, – Я открою, а ты пока отвернёшься, хорошо? Отвернёшься и не будешь смотреть. Что бы ни случилось, что бы ты ни почувствовал – ты будешь сидеть здесь и ни при каких обстоятельствах не посмотришь в тот угол, окей? Уилл молча кивает. – Я выберу что-нибудь подходящее, обую тебя, и мы вместе выйдем из этой комнаты целыми и невредимыми, будто этого чемодана и его содержимого никогда не существовало. Ты понял меня? Дилан кладёт ладонь на плечо приунывшего Уилла, мягко сжимает. – Всё будет хорошо, ты справишься, – уверяет он, – Ты же снимался с ДиКаприо, чувак! – Это здесь причем? – спрашивает Уилл. Дилан уже обходит кровать и вытирает вспотевшие ладони о брюки. Выкатывает чемодан из угла, аккуратно кладёт на бок, крутит колёсики с цифрами на кодовом замке (Уилл никогда не догадается, что код – это его день рождения). Затем щелкает металлическими застёжками – одна, вторая – и медленно поднимает крышку. Ещё медленнее перебирает плотно утрамбованное содержимое: одно неверное движение, и рванёт. Уилл не двигается и не дышит, он закрыл глаза рукой и превратился в статую. Уши бы тоже здорово закрыть – один только звук шуршащей упаковочной бумаги запускает в его организме совершенно неописуемые процессы. Происходит почти то же самое, что при мыслях об отшлёпанном Сангстере, ньюмасе и парном отсосе в их исполнении, но Уилл выдержит, он выдержит! Он ведь голливудский актёр. Он ведь снимался с ДиКаприо. Господи, сколько же испытаний выпало на его долю – и все в один день. Уилл приходит в себя уже в лифте. Кроссовки уже на ногах, шнурки завязаны, носок по-прежнему один, злополучный номер покинут, чемодан плотно закрыт, и с каждым этажом расстояние между ним и Уиллом всё больше. Слава Дилану. – Так, – мыслит вслух тот, – Телек выключили, телефоны взяли, дверь закрыли. Остаётся главный вопрос. – Весь во внимании, – машинально поддерживает разговор Уилл. Мысли его далеко. – Откуда фильм-то у тебя? – спрашивает Дилан, глядя в упор. – Что?.. – Фильм. И стоп-кадр. Серьёзно, никому из наших ещё не давали смотреть. Ещё и в таком качестве. Где и как ты его спиздил? – Ниче не спиздил. Людей надо знать. – Ты про Уэсса? Так мы знакомы, и он скорее расхерачит всё своё драгоценное съёмочное оборудование, чем похвастается готовым материалом до премьеры. Признавайся, онанист. Кто? Уилл смотрит прямо перед собой. – Кая, Ки Хонг, Декстер? – начинает Дилан, – Роза, Джейкоб, Джанкарло, Барри? Кто-нибудь из монтажа? Ребята по спецэффектам? Ой, да ладно тебе, неужели Гоггинс? А может... – Роза здесь не причём, – говорит Уилл. – Кто бы сомневался. Уилл ковыряет ногтем кнопку пятого этажа. Дилан поправляет ему волосы. Лифт едет так быстро, будто знает о них абсолютно всё. *** – Где вас носит? – устало спрашивает Пирс. В его обязанности входит быть учтивым (даже галантным) настолько, насколько это возможно, и, по идее, он был должен добавить «сэр» в конце своего вопроса. Даже если тот сформулирован вот таким образом. Но Пирс и так надел сегодня белые шофёрские перчатки, чего не делал вообще никогда за все годы своей не короткой службы, поэтому следить за словами он считает уже излишним. Дилану всегда нравилась его непосредственность. С Пирсом он чувствует себя комфортно: нет необходимости выпрямлять спину, мыть руки перед рукопожатием или что-то скрывать. Не то, чтобы Дилан хоть когда-нибудь выпрямлял спину, но тем не менее. – Мы дрочили, – бросает он, устраиваясь на заднем сидении, – Уилл кончил, я проглотил – это если вкратце. Теперь нам нужна мятная конфета, чёрный носок и вся скорость, на которую способна эта тачка. – И включи Дрейка, – добавляет Уилл, садясь напротив Дилана. – Будет сделано, – говорит Пирс, не поведя бровью. «Тачка» срывается с места. Пирс включает что-то из пятидесятых, и это, кажется, не Дрейк. Не оборачиваясь, подаёт Дилану упаковку жвачки вместо конфет. – Дыня? – спрашивает Дилан, разглядывая упаковку, – Купи мятную в следующий раз. – Куплю дынную, – отвечает Пирс. Носок он обещает найти и выдать позже, потому что – лол! – сегодня на нём тёмно-зелёные. Дилан закидывает в рот четыре пластинки сразу и задвигает створку окошка, отделяющего пассажирское ложе (по-другому не скажешь) от шофёрского отсека. Он пищал от восторга, когда оказался в этой машине впервые, селфился и с этим окошком, и с подстаканниками, и с мини-баром, и, прости господи, с Пирсом. Теперь попривык, ноль эмоций. – Сможешь вести себя прилично, когда увидишь его? – спрашивает Дилан, отчаянно жуя, – Сангстер будет при параде. Тоже в костюмчике. – Знаю, – отвечает Уилл, – Я не стану наяривать перед репортёрами, если ты об этом. Он открывает дверцу мини-бара, встроенного прямо в автомобильную дверь. Достаёт бутылку и стакан (такие стаканы люди попроще, как правило, используют для сока) и наливает себе больше, чем нужно. Уилл бы сказал, что у него в руках хороший виски, вот только откуда ему знать, какой хороший, а какой – плохой? Стоит в мини-баре – ну, значит, хороший. Наверное. Пирс хуйни не посоветует, он же Пирс. – Эх, скорей бы Блэйка обнять, – мечтательно улыбается Дилан, глядя на удаляющийся отель сквозь тонированное стекло, – Как думаешь, он всё такой же классненький и смешной? Пади уже выше тебя! – Блэйк не приедет, – говорит Уилл, отпивая из стакана. – Не слышу. Что говоришь? – Говорю, Блэйк не приедет. Не пригласили его. Вообще-то «пассажирское ложе» этого чудо-автомобиля обшито звукоизоляцией вдоль, поперёк и на три раза, и, по идее, при закрытом шофёрском окошке Пирс не должен услышать даже взрыв атомной бомбы за своей спиной. Но нечеловеческий вопль Дилана «ТОРМОЗИ-И-И-И!» умудряется просочиться сквозь броню, и Пирс ударяет по тормозам. Непристёгнутого Уилла швыряет к Дилану, они стукаются лбами, Уилл проливает виски (к счастью, на пол, не на костюм), Дилан давится жвачкой. – Что значит «Блэйк не приедет»?! – хрипит Дилан на максимальной громкости Уиллу в лицо, – Почему?! – Он, как бы, не снимался в третьем фильме, – отвечает испуганный Уилл, садясь обратно на своё место, – Для тебя это новость? – И что теперь, раз не снимался?! Крис и Джо тоже были только в первом, но едут ведь! – Ну, давай пригласим Блэйка как-нибудь на выходные, или… – На хрен тогда вообще нужна эта премьера?! – продолжает верещать Дилан, рывком открывая окошко к Пирсу, – Так, разворачивайся и вези нас обратно! Никуда я не поеду. Мы и так уже везде опоздали, все нас ненавидят, а этот горе-мастурбатор, к тому же, до сих пор в одном носке! – Да не опоздали вы, – отвечает неподвижный затылок Пирса (Дилан вообще не помнит, когда в последний раз видел голову этого человека спереди и видел ли вообще). – В смысле? – отзывается Уилл. – Вы пропустили общий сбор каста и приём у причесунов-парикмахеров – только и всего. Премьера через четыре часа, я вас умоляю, кто будет начинать в первой половине дня? Ей-богу, как в первый раз. Вы хоть заглядывали в расписание, которое я дал в аэропорту? Уилл с Диланом недоумённо смотрят друг на друга, молча вспоминают аэропорт. – Неважно, – говорит Пирс, бросая взгляд в боковое зеркало заднего вида и вновь трогаясь с места, – В отель из-за ваших истерик мы не вернёмся. Я довезу вас обоих до места к нужному времени, успеете ещё в сортир сбегать и халявные сухари погрызть. А сейчас сядьте ровно, пристегнитесь, выпейте и успокойтесь. Виски дорогой и хороший, и для вашей же безопасности, мистер Поултер, рекомендую его не проливать. Пирс не намерен слушать возражения: он закрывает переговорное окошко. – Зашибись, – говорит Дилан, откинувшись на сидении. Следующие пятнадцать минут в дороге он совершает несколько звонков. Уэссу («Как ты мог не позвать Блэйка?!), Блэйку («Скучаю, там будет плохо без тебя»), Розе («Спасибо, что снабжаешь Уилла всем самым необходимым, даже когда дело касается эксклюзивного материала невыпущенного фильма»), маме («Мам, я так больше не могу») и даже зачем-то Уиллу, пьющему напротив, но тут же сбрасывает. За окном пальмы и небоскрёбы выше пальм. Бесчисленные киностудии и казино, копии ладоней знаменитостей на асфальте, солнце-пляжи-бикини, ярко-красные (никак не иначе) автомобили без крыши и широкие улыбки проходимцев, похожих на Тома Круза (одна фотка с этими тунеядцами стоит больше, чем вся металлокерамика в их ртах вместе взятая). Дилан не смотрит в окно, Дилан пригорюнился. Он бестолково пялится в телефон, размышляя, кому бы ещё позвонить и пожаловаться. Уилл наклоняется к нему, кладёт обе ладони на его колени, принимается гладить. – Эй, – говорит Уилл мягко, – Ну чего ты. – Да ничего. День сумасшедший. – Если бы ты тоже кончил, стало бы гораздо легче. – Да брось. – Можем восполнить этот пробел прямо сейчас. – Серьёзно, Уилл? В машине? – Серьёзно, Дилл. В машине. – Уже настроение пропало. К тому же, у нас нет на это… – Ну чего, скажи, чего у нас нет? Времени? Времени полно, а сидения мягкие. – Уилл, прекрати. – Если захочешь, я свяжу тебя ремнём безопасности так, что ты не сможешь пошевелиться. Дилан хочет возразить, но так и не придумывает, как именно, и целую минуту смотрит в глаза Уилла, не моргая. Уилл – в глаза Дилана, наглаживая его коленки всё интенсивнее и ведя ладонями вверх по бедрам. Затем следует быстрый, внезапно страстный поцелуй и суматошный стук в окошко Пирса. – Ну чего ещё, – отзывается тот. – Можно сделать стёкла потемнее? – спрашивает Дилан. – В смысле, нет ли у меня под рулём какой-нибудь кнопки, после нажатия на которую из крыши вылезают металлические руки и за три секунды обклеивают окна более тёмной плёнкой? – ёрничает Пирс, – Вы удивитесь, но нет. – Ну и ладно, – говорит Дилан, – Слушай, мы будем заняты следующие… – Двадцать минут, – подсказывает Уилл, взглянув на часы. – Полчаса, – соглашается Дилан, – Не беспокой нас, хорошо? Вот, держи наши телефоны. Кто бы ни позвонил – говори, что взрослых нет дома. Ну, или пошути как-нибудь прикольно, как ты умеешь. Да, и вот ещё что: едь как можно медленнее. Договорились? – Понял вас, сэр. – А «Пирс» – это имя или фамилия? – с улыбкой спрашивает Уилл ровно за секунду до того, как окошко наглухо захлопывается. Пирс сбавляет скорость. За следующим поворотом откроется прекрасный вид на Лос-Анжелес – самый соответствующий стереотипам о себе город на свете, – и вдалеке можно будет увидеть возвышающиеся над ним белые буквы «HOLLYWOOD», но двум вип-персонам из пассажирского отсека они совершено неинтересны. У них есть дело поважнее, и хрен с этими полупрозрачными стёклами.